- Доктор, я ухожу, - сказала Донна в тот день, зная, что так больше продолжаться не может. Казалось, что в воздухе расцвела невидимая глазу чёрная дыра, стремительно и жадно проглотившая всё, ради чего здесь стоило оставаться, всю радость и весь восторг, оставив лишь бесконечное, томящее чувство вины, от которого не убежать и не скрыться.

Донна понимала, что у них не было выбора. Она не винила себя за то, что не смогла остановить Доктора. Она винила себя за то, что даже не попыталась. Потому что тогда, той ночью, которая иногда снилась в кошмарах, Донна где-то в глубине души даже хотела избавиться от Метакризиса. Страх перед ним был слишком ярким, слишком живым, будто свежая рана, с которой продолжали и продолжали сдирать морщинистую корочку, едва та появлялась, вновь оголяя нежное мясо.

«Останови нас, если хочешь» - сказал ей тогда Пришибленный, и самым страшным было то, что Донна на самом-то деле не хотела. Быть может, даже не осознавая этого, но даже секундного замешательства вполне хватило.

И с тех пор всё изменилось. Донна чувствовала, что просто физически больше не может находиться на Тардис, и это было ужасно. Она задыхалась в месте, где хотела оказаться больше всего на свете.

Ей хотелось бы всё забыть. Щёлкнуть пальцами и стереть каждое воспоминание, каждую планету, каждый образ, каждое слово, засевшее в её памяти, потому что тогда уходить было бы гораздо-гораздо легче. Донна уже знала, что будет дальше. Она знала, что по утрам ей будет казаться, будто она всё ещё в своей комнате на Тардис, и всё вокруг слегка трясётся, потому что Доктор опять не может нормально припарковаться. Знала, что по инерции будет заваривать большой чайник, чтобы хватило на всех, и что будет вздрагивать, услышав вой сирены скорой помощи где-то за углом.

Донна знала, что будет скучать, но не могла остаться.

Она хорошо помнила взгляд Доктора в этот момент. Как если бы он искренне надеялся, что это сон, или что это было сказано не ему, или что он просто где-то в другом, неправильном месте – вот он моргнёт, и всё снова встанет на свои места. Но постепенно осознание настигло его, и это отразилось в его глазах вместе с каким-то странным, будто бы детским ужасом. Однажды Донна видела, как на глазах ребёнка грузовик переехал его пса. Взгляд был почти такой же.

А потом Доктор улыбнулся, и это была самая ужасная улыбка на свете, потому что казалось, будто ему физически больно. Он улыбнулся, потому что не знал, что ещё ему делать.

- Я понимаю, - сказал Доктор тогда. Вот только Донне казалось, будто он понимал что-то совсем другое. Неправильное или нет – она не знала, просто…другое. Как если бы в тот момент он говорил о чём-то своём.

Он сказал это таким тоном, будто говорил эту фразу уже сотни миллионов раз.

Он сказал это таким тоном, каким люди обычно говорят «прощай» тем, кто уже точно никогда больше не вернётся.

Больше он не сказал ничего до тех самых пор, пока Тардис не материализовалась на Земле. Казалось, будто он не мог подобрать нужных фраз, казалось, что слова превратились в осколки стекла в его горле, потому что Донна видела всю боль на его лице. Всю боль, до последней капли.

Сирена Тардис надрывно хрипела, будто умирающий от пневмонии, и всё вокруг тряслось, и провода плевались искрами, когда она пыталась остановить приземление и не могла ничего с этим поделать. Как-то Доктор сказал, что сознание Тардис существует вне времени, что она знает прошлое и настоящее, и будущее, которое может произойти, и которое уже никогда не произойдёт. Если так, то, наверное, впереди их ждало лишь ещё больше боли.

Там, на Земле, шёл снег. В последний раз, когда Донна прощалась с Доктором, снег тоже шёл, но тогда всё казалось совсем иначе. Сейчас снежинки были отчего-то колючими и очень острыми, царапали щёки и медленно таяли, крупными каплями оседая на коже.

Донна нарочно не стала просить Доктора останавливаться у самого её дома, и вокруг них была только пустая ночная улица, освещённая светом фонарей. Звёзд на небе не было видно.

Прощание не хотело срываться с губ. Да и Донна всё равно бы не смогла проститься, потому что какая-то часть её сознания всё ещё думала – это не навсегда, это временно, мне просто нужно немного отдохнуть.

Одна мамина подруга, бывшая стюардесса, говорила: если перестал наслаждаться чем-то – лучше брось.

Вот только от мысли о том, что бросить придётся Доктора, становилось тошно, и дышать было тяжело от подкатывающих к горлу слёз. Донна решила, что это не навсегда. Это временно. Ей просто нужно немного отдохнуть. Ей просто нужно придумать способ избавиться от гнетущей вины.

Если бы только она знала, как это сделать. Если бы только всё было так просто. Она так и не смогла заставить себя сказать хоть что-то, попрощаться, сказать, что ещё вернётся, что позвонит, что…что-нибудь.

В тишине было отчётливо слышно, как колёсики её чемодана едут по металлическому полу. Донна старалась не дышать слишком глубоко – ей всё казалось, что одно неверное движение, и она расплачется.

Она не хотела уходить, правда, но и оставаться тут не могла больше тоже.

Донна спиной чувствовала на себе взгляд Доктора, взгляд того, кому жизнь отвесила очередную пощёчину, и он совсем-совсем не удивлён, ему просто очень больно, он стоит на одном месте, замерев, и думает – что, неужели опять? Неужели снова? Неужели я опять заслужил этого?

- Ты всегда можешь вернуться, - почти прошептал Доктор, не сводя с неё этого смертельно болезненного взгляда, и Донна чувствовала, сколько же на самом деле сил ему требуется, чтобы заставить голос не дрожать, - если хочешь.

Конечно, она хочет.

Когда двери Тардис закрылись за её спиной, Донна с несколько мгновений стояла без движения, её туфли топтали тонкую прослойку свежего снега, ловя красными мысами белые снежинки, а потом резко сорвалась с места и побежала прочь, вперёд, быть может даже совсем не в том направлении.

Лишь бы не услышать постепенно утихающий вой Тардис.

Донна не была уверена, сколько именно вот так пробежала, но её сердце начало громыхать где-то на уровне сознания, а дыхание сбилось совсем, и казалось, что на много миль вокруг не было ничего, кроме света фонарей и снега.

Ветер донёс до её ушей эхо сирены, стремительно растворяющееся в ночной тишине.