Внутри было темно и очень-очень тихо.

Сколько времени прошло с тех пор, как закрылись тяжёлые-тяжёлые двери, он не знал, потому что время потеряло смысл. Всё потеряло смысл. Его собственные мысли, его сердцебиение, его вдохи. Уже какое-то время он перестал стучать пальцами по ручке трона и окончательно потерял ощущение реальности. Медленно, а может быть, наоборот, стремительно быстро, он сходил с ума в абсолютной темноте.

Он ведь правда не виноват – в том, что родился и принёс с собой смерть.

Но Пандорика стоит, а значит, в ней должен сидеть Гоблин. Самое страшное существо во Вселенной.

Он не слышал собственного голоса и, в какой-то момент, просто закрыл глаза и постарался умереть.

Внутри было темно и очень-очень тихо. Внутри было темно и очень-очень тихо. Внутри было…

Свет разорвал темноту, как нож разрезает плоть, но ещё несколько секунд он не видел совершенно ничего. Тогда ему показалось, что, наверное, так ощущается смерть – в ярком свете и одиночестве.

Он знал это лицо, просто не помнил, чтобы когда-нибудь раньше видел на нём столько ужаса от внезапного осознания.

Джек сжимал в руке звуковую отвёртку Доктора. Тардис поблизости не было – вокруг чувствовалась только едва уловимая дрожь золотых линий времени, искажённых фиксированной точкой.

Они стояли в тишине какое-то время, а потом Джек очень медленно подошёл к нему вплотную и начал снимать оковы – он вздрагивал каждый раз, когда чужие руки случайно касались его кожи.

- Мне жаль, что так вышло, - прошептал Джек, как будто он в самом деле был виноват в чём-то, как будто бы мог что-то изменить, но не стал. Тогда, когда они стояли в консольной комнате Тардис, тогда, когда небеса были заполнены планетами, когда произошла одна единственная фатальная случайность, которая не должна была происходить – как будто тогда он мог поступить иначе, кроме как просто уйти.

- Не надо, - звук собственного голоса казался странным и каким-то чужим. Кажется, он собирался сказать совсем не это.

Пальцы Джека коснулись его щеки, осторожно стирая слёзы. До этого самого момента он даже не осознавал, что там, в темноте, тихо плакал от страха.

- У тебя есть имя? – мягко прошептал Джек, а он только и мог, что отрицательно мотнуть головой, с трудом подавляя дрожь. Эти прикосновения были другими, не такими, как у Донны, без опаски сделать что-то неправильно, но такими же тёплыми. Заставляющими почувствовать себя в безопасности – хотя бы ненадолго.

- Как тебе имя Джон?

Джон – это, в сущности, совсем не плохо. Это гораздо лучше, чем без имени вообще. В его памяти есть воспоминания, которые он иногда путает со своими, и в этих воспоминаниях он иногда зовёт себя так.

- Ты неправильный, - прошептал Джон, боясь лишний раз вдохнуть и спугнуть это чувство спокойствия. На мгновение Джек напрягся, и в его взгляде промелькнуло что-то болезненно знакомое, - но это ничего. Я тоже неправильный.

Джон помнил эту улыбку, от которой хотелось улыбаться в ответ. Он очень, по-настоящему давно не улыбался.

Они так и сидели какое-то время: Джон, не в состоянии встать с места, и Джек, рассказывающий всё, что произошло там, в будущем.

Всё это время Джек держал его за руку, так, как если бы собирался никогда не отпускать. Джону никогда в его короткой жизни не было так страшно, но когда Джек сжимал его пальцы в своих, стучать ими о что-либо почему-то совсем не хотелось.

Наверное, это связано с генетической памятью или психологическими проблемами, или всем сразу – Джон не знает точно. Мысль привязаться к кому-то не пугает; мысль быть оставленным доводит до дрожи.

- Почему ты это делаешь? – шепчет Джон, когда Джек вдруг накидывает ему на плечи своё пальто. Джон тут же тонет в море тёмно-синего и кажется ещё более худым, чем на самом деле. Он молчит какое-то время, а потом добавляет едва слышно:

- Я ведь не Доктор.

- Потому что так – правильно, - улыбается Джек. Вот только на самом деле, в этой Вселенной нет ничего правильного, будто кто-то взял и всё перепутал, и теперь уже никто не может сказать разницу между тем, как должно быть, и тем, как стало.

Сохранилось только одно: некоторые вещи должны оставаться неизменными.

Джон выставляет таймер на звуковой отвёртке – он всё ещё помнит, как с ней обращаться, хотя ни разу не держал в руках до этого момента. Они прикладывают к этому лист бумаги, и Пандорика вновь становится тёмной-тёмной внутри.

Джон всё ещё держит Джека за руку, боясь хотя бы на секунду разорвать контакт, словно стоит это сделать, и их тут же раскидает по разным концам космоса, так, что потом и не отыщутся.

Это эгоистично, но Джон больше не хочет оставаться за тяжёлыми дверями, в тёмной и тихой комнате, слишком боясь умереть и тайно мечтая никогда не рождаться. Он думает, пускай неизменным остаётся что-то другое. Не он.

Эхо чужих безумных мыслей в последний раз гремит в голове, прежде чем окончательно утихнуть, но на этот раз у Джона не возникает совершенно никакого желания повторить его, отбивая о пол до стёртых пальцев.

- Ну, - задумчиво говорит Джек, глядя на чёрный силуэт Куба, - может кофе?

В конце концов, если со Вселенной вдруг что-то неправильно, разве это не значит, что она – просто идеальное место для таких, как они?