Гордон проснулся раньше будильника, но не открывал глаза до тех пор, пока мерзкий механический писк не взорвался в утренней тишине: какое-то время он вслушивался в шуршание по мокрому асфальту колёс ранних машин, и в пронзительный щебет птиц за окном, и в долгое, мелодичное завывание ветра. Странно, но голова у Гордона совсем не болела, хотя он едва ли помнил, как вообще дошёл вчера до дома, только в горле застряла неприятная саднящая сухость. Когда будильник всё-таки зазвонил, Гордон демонстративно поморщился и кое-как выкатился из-под одеяла в холодное осеннее утро.

Проходя мимо подёрнутого слоем пыли зеркала в коридоре, он обнаружил, что почему-то на нём были носки и брюки, но не было рубашки. Из-за этого Гордон почти ожидал обнаружить у себя на кухне хозяйничающую там как у себя дома Мэрри, но если она и приходила, то уже давно ушла, а ворвавшийся в распахнутые окна ветер развеял запах её духов. Это было очень похоже на Мэрри: уйти, ничего за собой не оставив.

Машинально, Гордон включил радио, но отчего-то вместо привычной музыки или, на крайний случай, выпуска новостей, из колонок донеслось только неприятный механический стрёкот помех. Пожав плечами, Гордон отключил помехи и отправился готовить кофе. В желудке висело неприятное ощущение пустоты, но при одной мысли об омлете или жирном беконе к горлу подкатывал комок тошноты, так что Гордон решил подождать до ланча, когда похмелье немного поутихнет. Повисшая в комнате тишина изо всех сил давила на психику: то, что нужно утром понедельника, Гордону ведь не хотелось убить себя достаточно сильно без посторонней помощи, верно?

Первый глоток кофе едва не застрял в горле, словно Гордон проглотил комок пыли. В растерянности он уставился на чашку: с каких это пор кофе стал казаться ему настолько мерзким? Ужасные новости, с учётом того, как часто кофе оказывается его единственной трапезой за день. Гордон продолжил давиться им какое-то время, сидя за обеденным столом, пока не понял, что опаздывает. Это должно было бы заставить Гордона перемещаться в пространстве хоть чуточку быстрее, но в итоге он плюнул и всё равно потратил ещё пятнадцать минут на горячий душ, в котором под тёплыми струями воды чуть не заснул к чёртовой матери.

Из дома Гордон вышел со всё ещё влажными волосами, о чём тут же пожалел, как только столкнулся с порывом ветра.

Гордон работал младшим редактором в издании «Тайны науки» — это был неприметный журнальчик с незначительным тиражом, который изредка можно было встретить в киосках у метро. Гордон редактировал там всякие научно-познавательные тексты уже третий год; зарплата была небольшой, но на жизнь хватало, да и не то, чтобы Гордону приходилось тратиться на кого-то, кроме себя, и, иногда, Мэрри, когда та позволяла купить ей бокал шампанского или чего покрепче. До этого он был занят тем, что получал научную степень по физике: про Гордона говорили, что в нём достаточно ума и здравой степени мизантропии, чтобы стать лауреатом Нобелевской Премии, но как-то не сложилось. Не с теми людьми работал, не теми проектами занимался, так никуда и не пробился, не хватило финансирования — тысячи других причин, и вот как-то незаметно для самого себя Гордон застрял в одноэтажном здании с железной дверью недалеко от центра города. Коллеги его недолюбливали, он их — тоже.

Изо дня в день Гордон читал примерно одинаковые статьи, изредка, раз-два в год, писал что-нибудь сам, в основном по случаю каких-нибудь локальных конференций, на которые по делам семейным или ещё каким-нибудь другим отмазкам никак не попадали репортёры, и, хотя технически это не было работой Гордона, он всё равно за неё брался — но только ради того, чтобы, в случае чего, можно было в нужный момент это припомнить.

Тот день выдался совсем тухлым — не то чтобы обычно в редакции кипела жизнь. Придя почти на полчаса позже положенного, Гордон сел за свой стол в дальнем углу, мгновенно закурил, взял из кипы папок, успевшей вырасти на его столе за то время, пока он опаздывал, самую верхнюю, и приступил к редактуре. Это была ужасно скучная, наполненная максимально уродливыми словесными оборотами статья о бозоне Хиггса, и Гордон периодически морщился по мере чтения, очень громко чиркал по бумаге карандашом и бормотал оскорбления в адрес автора. Он знал, что то и дело сидящие с ним в крохотной комнате коллеги бросали на него крайне недовольные взгляды, но никто из них так и не решился попросить его вести себя тише. В какой-то мере это даже забавляло, но не так сильно, чтобы обратить на это хоть сколько-то своего внимания.

К обеду, когда большая часть людей разбежалась по ближайшим кафе и ларькам, редакция совсем опустела. Это, пожалуй, было единственное её состояние, которое Гордон мог принять. Хорошо, допустим, не мог: вокруг было всё ещё слишком много шелеста бумажных страниц, цоканья клавиш и негромких вдохов, чтобы Гордон действительно смог это вытерпеть, но это всё равно лучше, чем было до этого. По крайней мере, все, кто сидел в непосредственной близости от его рабочего стола (увы, редакция была слишком маленькой, и даже забившись в самый дальний угол Гордон всё равно был вынужден существовать с коллегами в одном пространстве), разошлись, формируя вокруг него мёртвую зону. А это значило, никаких презрительный взглядов и качания головой, которые нужно будет делано игнорировать. Гордон и так считал, что у них в редакции слишком много лишних людей. Господи, и чем только они целыми днями занимаются? Иногда ему казалось, что они пишут одни и те же тексты сутки напролёт, а он потом эти одни и те же тексты вынужден редактировать.

Бросив взгляд на кипу бумаг, которая, казалось, так и не стала меньше, Гордон тяжело и очень протяжно вздохнул, будто пытался одновременно выразить этим выдохом всё своё отношение к происходящему вокруг, и задохнуться к чёртовой матери, чтобы больше не иметь с этим дела. Но если бы задушить себя было так просто — хотя Гордон не стал бы утверждать, что это не просто, он всего лишь говорил, что это не так просто, — он бы уже давным-давно это сделал. Впрочем, Гордон знал куда более социально приемлемые способы наносить ущерб себе и своему здоровью: с этой мыслью он встал с кресла и бесшумно выскользнул на улицу. Конечно, в целом на улице было больше людей, чем в офисе, но, если Гордон пристроится между стеной и лестницей, и, если к нему не решит пристать кто-нибудь из возвращающихся с обеда коллег, он будет в порядке. К тому же, пускай Гордон, быть может, осознавал это только очень смутно, он надеялся, что сможет поймать тот момент, когда Мэрри выйдет из-за угла и направится к их двери. Мэрри обычно появлялась примерно в это время, если появлялась, так что либо Гордон увидит её в течении следующих трёх минут, либо не увидит сегодня вообще. Эта мысль заставила Гордона закатать рукав пиджака, чтобы свериться с часами: Мэрри должна вот-вот прийти.

На его запястье не было часов. Это заставило Гордона на мгновение замереть: не то, что их там не было, а то, что он на полном серьёзе ожидал их там увидеть. Для чего ему часы? Он и так знает, сколько времени, ведь…

Гордон почувствовал, как внутри, начиная от задней стенки горла, вниз спустился мерзкий, липкий комок дрожи, заставляющий дыхание машинально ускориться в попытках её унять. Гордон знал это чувство стремительно разрастающейся пустоты слишком хорошо. Обычно оно вылезало наружу, когда он сидел дома поздним вечером, или когда пил один, спрятавшись куда-нибудь подальше, или, особенно сильно, когда лежал в кровати ночью, а рядом, разбросав волосы по подушке, лежала Мэрри, то ли уже уснув, то ли просто сделав вид. Но оно никогда не ударяло по нему в офисе, когда он был занят неприятной и монотонной, но спасительно отвлекающей работой. С пару секунд Гордон пытался отыскать в себе очаг пустоты, что-то, что заставило её появиться, но от этого стало настолько невыносимо хуже, что он сделал то, что делал всегда: затолкал все неприятные мысли обратно. Не думать всегда помогало.

Он чиркнул зажигалкой. Получилось не в первого раза. Руки дрожали, в том числе, но не только, от холода: утренний ветер успел поутихнуть, но теплее от этого не стало. Казалось, от этого холод только стал ещё гуще и теперь тяжело плавал в воздухе. Гордон сделал затяжку, и сигаретный дым провалился в желудок, оставляя там неприятное, тянущее ощущение. Из-за этого горький привкус табака, смолы и всего того, что затолкали внутрь сигареты, казался ещё более мерзким. Настолько мерзким, что после пары особенно тошнотворных затяжек Гордон с пару мгновений даже рассматривал вариант затушить едва начатую сигарету, пока не стало совсем плохо. Но очень скоро он решил, что нет, он не станет так делать. Гордон хорошо себя знал. Он знал, что, если сейчас он отбросит сигарету, не сгоревшую даже наполовину, то завтра утром, а может, и того раньше, уже сегодня поздней ночью, когда он откроет пачку и не обнаружит там ничего, он проклянёт себя за расточительство. Так что нет уж, к чёрту — и Гордон продолжил давиться дымом, большая часто которого, казалось, так и оставалась внутри него, цепляясь за лёгкие и оседая в горле. По правде говоря, это был самый худший вариант, который только мог прийти в голову нормальному человеку, но, во-первых, Гордон не считал себя нормальным человеком, во-вторых, если совсем откровенно, ему уже было плевать. Эта последняя мысль была тем единственным, что заставило его докурить сигарету почти до фильтра. К тому моменту, как Гордон вернулся в редакцию, его уже слегка мутило.

Ничего. Это не будет первым разом, когда Мэрри — Мэрри, Мэрри, Мэрри, где же ты, чёрт возьми? — решила не появиться. Это просто значило, что у Гордона есть теперь два варианта: он может всё-таки накинуть пальто, выйти из редакции в ближайшее кафе или закусочную, закинуть в себя что-нибудь и надеяться на лучшее, либо он может продолжать игнорировать попытки собственного организма призвать его к ответственности. Как профессиональный саморазрушитель, Гордон выбрал второе.

Он подошёл к стоящей в углу старой кофе-машине, которой, казалось, было больше лет, чем всем здесь присутствующим вместе взятым (впрочем, не то, чтобы Гордон когда-либо интересовался, кому тут сколько лет). Кофе в ней был всегда был словно разбавленным каким-то невероятным количеством воды, что, впрочем, не спасало его от омерзительно крепкого привкуса, но даже так это не было бы самым отвратительным из того, что Гордону приходилось заливать в себя. Взяв с полки чью-то кружку, которая совершенно точно не принадлежала Гордону, потому что он не собирался приносить в это место хоть что-то своё, он наполнил её крепким кофе, кажется, даже кофе-то и не пахнущим. Он вроде как надеялся, что это хорошая идея, но, едва сделав несколько глотков, понял, что нет, плохая. Как будто где-то в одном из этих глотков была та самая последняя капля, которая заставила его тело решить, что нет, всё, заколебал — и Гордон почувствовал, как кофе просится обратно. Ужасные новости мгновенно превратились в катастрофические. Отставив чашку в сторону, Гордон быстрым шагом пошёл в туалет и, щёлкнув замком на двери, склонился над раковиной. Его пальцы мелко дрожали, словно от холода.

Он в порядке. Всё, что должно было оставаться внутри него, там и осталось — хотя, если честно, Гордону казалось, что в любое мгновение это может измениться. Но это, должно быть, просто похмелье. Очень сильное похмелье, учитывая, как сильно его мажет с самого утра, но, правда, как будто с ним такое впервые. Возможно, ему правда стоило бы попробовать съесть что-нибудь. На этом этапе хуже ему уже стать не может, так что терять ему особо и нечего. Обеденный перерыв прошёл только наполовину, да и в крайнем случае он всегда сможет отпроситься у мистера Уолша, сказать ему что-нибудь про то, что заработался и забыл поесть. Он поверит, потому что у Гордона определённо лицо человека, который может забыть поесть. Обычно в такие моменты рядом оказывалась Мэрри с контейнером, в котором лежали сэндвичи и ещё какая-нибудь ерунда вроде салата, и этого хватало, чтобы Гордон смог не загнуться до вечера. Но сегодня Мэрри…

Мэрри, Мэрри, Мэрри.

Гордон понятия не имел, где она. Он готов был поклясться, что видел её совсем недавно, но когда и при каких обстоятельствах это произошло, вспомнить не мог. Если судить по прошлому опыту, скорее всего они пили вместе, и Мэрри ушла задолго до того, как Гордон успел проснуться, но в реальности могло произойти всё, что угодно. Гордон постарался вспомнить, но от этого дрожь, сводившая его тело, только усилилась. Его трясло снаружи, но изнутри его трясло ещё сильнее, словно вместе с кофе он проглотил кусок льда, и теперь его внутренности стремительно замерзали. На всякий случай Гордон приложил ладонь ко лбу, пытаясь померять температуру, но почувствовал только холод собственных пальцев. Ощущение пустоты снова начало подниматься, так и не успев толком улечься, и почему-то Гордон был почти уверен, что в этот раз он не сможет просто взять и затолкать всё это обратно. Оно, физическое или психологическое, или чёрт его уже знает, какое, не хотело обратно. Как будто каждый раз, когда Гордону удавалось сделать шаг назад и сбежать от этого, что-то снова толкало его вперёд, что-то снова вытаскивало на поверхность все мысли, заставляющие пустоту расти быстрее — Гордон не знал, что и почему, и, куда важнее, он не хотел знать.

Стук в дверь едва не заставил его вздрогнуть.

— Гордон? — раздался по ту сторону голос одного из коллег, ни имени, ни фамилии которого Гордон не помнил. — Тебя там шеф хочет видеть.

Гордон порывисто вдохнул. Честное слово, это было очень невзаимно, потому что Гордон не хотел видеть никого, особенно пахнущего сладкими сигариллами Уолша, но как будто кто-то когда-то интересовался его мнением. Он не хотел никого видеть и в любой другой день, но сегодня это нежелание достигло каких-то совсем невероятных размеров.

— Сейчас буду, — выдавил он из себя, включая воду, чтобы смыть с лица выступивший пот. Гордон надеялся хоть как-то привести себя в порядок, но, заглянув в зеркало, понял, что выглядит бледным, невыспавшимся и не евшим три дня. Но вообще-то бледным, невыспавшимся и не евшим три дня он выглядел всегда, так что это вовсе не было чем-то из ряда вон выходящим. Так что, если ему удастся дойти до кабинета начальника, не упав при этом в обморок, никто его ни в чём не заподозрит. Хотя, может, это было бы и к лучшему: если бы он упал в обморок, ему не пришлось бы иметь дело со всем этим. Умей Гордон падать в обмороки по собственному желанию, он бы только этим целыми днями и занимался бы. Обморок, как средство избегания ответственности — это почти как самоубийство, только временно. Очень удобно.

Это, конечно, неправда. Это просто самообман, но Гордону нужно было думать о чём-то отвлечённом, потому что он, кажется, переоценил собственные возможности, и сейчас ему придётся отлипнуть от стены, а у него коленки трясутся.

Большая часть их редакции раскинулась на первом этаже, но, чтобы добраться до кабинета мистера Уолша, нужно было подняться на второй. Лестница была небольшая, всего десять ступеней — Гордон знал точное количество, потому что пересчитал их, пока пытался забраться наверх. Его дыхание сбилось уже к ступени седьмой, а оно и до этого не то чтобы было ровным. Толкнув, наконец, дверь в кабинет, Гордон зашёл внутрь и тут же застыл на месте.

Мужчина, стоявший у окна против света и смотревший на Гордона взглядом, который он не столько видел, сколько чувствовал, совершенно точно не был мистером Уолшем. Но даже не это было тем, что заставило Гордона замереть. Гордон его знал. Он знал это лицо и этот взгляд. Абсолютно всё в этом было невероятно неправильно.

Гордон почувствовал, как его накрывает волной боли. Это не была физическая боль от удара или раны, с этим он смог бы справиться: это была ноющая боль от чего-то, засевшего глубоко-глубоко внутри, которую нельзя вылечить лекарствами и таблетками, но можно залить алкоголем и заглушить нежеланием думать о её источнике. Гордон попытался сделать вдох, но у него не вышло.

— Ты плохо выглядишь, — совершенно будничным, совершенно ровным тоном заметил мужчина, словно в его присутствии тут не было ничего странного. Словно ничего странного не было вообще ни в чём, и как вообще Гордон мог хоть на мгновение допустить, что это не так? Гордон попытался собраться с мыслями, но они тут же разбежались снова.

— Давление, — соврал Гордон. Он почему-то ощутил нестерпимое желание оправдаться за себя, хотя он не оправдывался в принципе ни перед кем, даже перед Мэрри. Гордон знал, что мужчина ему не поверил.

— Присаживайся, — только и сказал тот. Гордон не стал возражать, но только потому, что не был уверен в том, что сможет удержаться на ногах, если так пойдёт и дальше. Он знал это лицо. Он не мог разглядеть его — тени были слишком глубокими, — но его разум сам достроил все детали. И он знал этот взгляд, выверено спокойный и холодный. Но это был не тот мерзкий, жуткий холод, что сейчас разливался внутри него, это был привычный, безопасный холод. Это был взгляд человека, который отлично понимает, что происходит вокруг и, в отличие от Гордона, всё контролирует.

— Когда ты в последний раз ел? — спросил он. Вопрос казался очень повседневным. Он задал этот вопрос так же, как этот вопрос обычно задавала Мэрри, только Мэрри не пыталась спрятать беспокойства в голосе. Гордон не знал этого наверняка, но чувствовал на уровне инстинктов.

— Не помню, — ответил Гордон прежде, чем успел задуматься над ответом. Не задумываться было безопаснее. Не вспоминать было безопаснее. Но уже поздно. Когда новая волна пронзительно холодной пустоты захлестнула его с новой силой, Гордон отчётливо осознал: на самом деле, он соврал. На самом деле, он помнил. В последний раз он ел — пытался поесть, — когда искал Мэрри. А почему он её искал? Гордон был уверен, что, позволь он себе задуматься об этом хоть на мгновение, он бы узнал. Но он не хотел знать. И, хотя этого он тоже на самом деле знать не хотел, Гордон всё равно спросил:

— Где мистер Уолш?

Мужчина коротко усмехнулся.

— И правда, где? — ответил он достаточно наигранно, чтобы дать понять, что прекрасно он всё знает. И, хотя Гордону совершенно не нужно было сейчас ничего говорить, он всё равно сказал.

— Я не помню.

На самом деле, он не не помнил. Он не хотел помнить. Не помнить было легче. Не помнить было безопаснее. Каждый раз, когда он пытался помнить, каждый раз, когда его сознание начинало замечать всё, что не так вокруг него, становилось только хуже. Это нужно перепереть. Как приступ болезни или паническую атаку. Тогда он будет в порядке.

Но он — он не даст Гордону этого сделать. Он это всё нарочно. Толкает его сделать тот шаг навстречу пустоте и боли, который Гордону очень не хочется делать. Это просто невыносимо, потому что каждое сказанное им слово бьёт именно туда, куда нужно. Каждое сказанное им слово — это как удар по лицу наотмашь. С каждым сказанным им словом Гордон вынужден вспоминать всё сильнее. Он прямо как Мэрри, только Мэрри толкает его назад, а этот засранец толкает вперёд, и никого из них вообще не интересует, чего хочет Гордон. Но это — всё это — не о нём, не так ли? Он в порядке, это со всем вокруг него что-то не так. Гордон закрыл глаза, стараясь утопить боль темнотой по ту сторону век.

Но уже поздно. Он уже заметил. Это как трещина на стене: если ты увидел её один раз, то уже не сможешь развидеть снова. Ты можешь делать вид, что её нет, и ты можешь прикрыть её картиной, но ты всё равно будешь знать, что она где-то там. Вместо темноты Гордон видел улыбку Мэрри, улыбку на грани слёз из того момента, когда они с ней виделись в последний раз. Она, конечно же, хотела, как лучше. Она была права, в конце концов: Гордона не должно было тут быть. Она хотела, как лучше, но каждый раз загоняла его всё дальше и глубже в пустоту. Вместо темноты Гордон видел размазанные огоньки холодного искусственного света и гладкие железные стены.

— Доктор.

Он резко открыл глаза, красные от недосыпа.

— Сколько времени?

Доктор машинально усмехнулся, хотя на самом деле ему было совсем-совсем не до смеха. Пустота наполнила его, перелилась за края и неслышно разорвала его на части.

— Я не знаю, — ответил он. — Не ношу с собой часов.

Но ты будешь в порядке? — обеспокоено спросила Элисон — Элисон, посреди мигающих ламп и холодного света. Разумеется, я буду в порядке.