Эдогава не слышал умоляющих его остаться в гостиной слов Ацуши. Весь мир в тот горький миг сузился до одной маленькой девочки, стоящей в дверном проёме и ритмично отбивающей красный резиновый мяч. Тот падал с глухим шлепком о пол и подлетал вверх, где она ударяла по нему своей крошечной ладошкой, вновь направляя вниз.
Бам... Бам... Бам...
Золотые кудри пушистым облаком обрамляли её бледное лицо с большими безжалостно смотрящими глазами. Локоны, кажется, сияли на фоне тёмного проёма и так разительно контрастировали с выцвевшим красным платьем, с пожелтевшими рюшами и оборками. И лицо... Её лицо Эдогава никогда бы не спутал ни с чьим другим и никогда бы не смог забыть, не смотря на то, что видел лишь на фотоснимках. Его позор и провал. Безжалостный палач его совести.
Его Элиза.
Он даже не знал её, но отчего-то она занимала важное место в его сердце и мыслях. Год за годом. Укор за укором. Он не смог найти её.
И вот она здесь. Всё та же маленькая девочка, что и на выданных расследованию фотографиях. В том же красном платьице, что описывали безутешные родители. Она и правда погибла здесь.
Элиза оскалила зубки, наблюдая за смятением детектива. А он, словно во сне, пошёл к дверям. К ней.
Рампо чувствовал, как больно защемило в груди. Все эти годы он винил себя в случившемся. Он представлял, как она блуждала одна по огромному заброшенному особняку. Как ей было страшно. Как она плакала и звала родителей. Как надеялась, что её спасут. И, спустя столько лет, Рампо нашёл её. Бедное дитя, застрявшее в стенах этого дома.
— Прости меня, — почти беззвучно шептали его губы, а рука потянулась к призраку.
Но Элиза отпрянула. Сияющие локоны взвились в воздухе, мяч пропал, а сама девочка скрылась во тьме холла.
Нет! Эдогава не мог снова так потерять её. Ему требовалось её прощение. Он хотел объяснить ей, что не бросил её. Что сделал, что мог, но не нашёл. Рампо выскочил следом за ней, не обращая внимания на оставшегося в одиночестве Ацуши.
Цок. Цок. Каблучки детских туфель застучали по лестнице. Эдогава замер у дверей, в ужасе смотря на тёмный силуэт люстры. Со своего места он не мог видеть тела Хигучи, но стоило сделать несколько шагов по скрипящей о мрамор хрустальной крошке, как в темноте на полу показались потёки крови. Ещё шаг. Отвратительный хруст, что звучит не только в ушах, но и его сознании. Крошево под подошвами ботинок кажется огромным, но детектив знает, что это воображение играет с ним злую шутку.
Он огибает люстру, стараясь смотреть себе под ноги, а не выискивать в темноте под ней тело женщины. Со времён работы в полиции много воды утекло, и Эдогава давно отвык от вида смерти. Лишь, добравшись до лестницы, он смог пересилить себя и, вскинув голову, взбежать по ней, сворачивая направо, откуда раздавались гулкие удары мяча.
Элиза Накано была признана пропавшей без вести. Ни тела, ни следов. Последнее упоминание, что её видели во дворе дома соседей, где она играла со своим другом.
"Похищение детей..."
"Особые приметы..."
"Мальчика передают скорой..."
"Накано Элиза. Пропала без вести."
Все эти события вихрем проносились в памяти и перед глазами Рампо. Двадцать лет он хранит папку с делом о похищении детей, надеясь понять, почему не смог помочь. Двадцать лет он блуждает по коридорам собственной памяти, что столь похожи на коридоры Красной Камелии, и ищет Элизу. А она смеётся. И смех этот звучит из самих стен проклятого дома.
Стоп! Эдогава остановился. Сам не понимая, зачем он это делает, мужчина подошёл к стене и положив на неё ладони, прижался ухом к обивке. Так и есть. Либо детектив сошёл с ума, либо детский смех и правда раздаётся прямо из стены.
Опешив, Рампо отшатнулся. Подрагивающие пальцы вновь коснулись обивочной ткани, и детектив сделал несколько шагов, ведя по стене подушечками пальцев. Звонкий переливчатый смех смолк.
— Почему он?
Эдогава повернулся на голос. В темноте коридора стояла маленькая фигурка девочки. Элиза сжимала в руках мяч и всё в ней, от сгорбленных плеч до полных обиды глаз, выражало печаль. Губы по-детски задрожали.
— Почему я умерла, а он остался жить? Почему тот, кто скрывается ото всех, выбрал его? Разве это честно?
Девочка капризно топнула ножкой. Рампо совершенно не понимал, о чём она говорит, но это не имело значения. Он прочистил пересохшее горло, прежде чем ответить.
— Конечно же нет. Это так несправедливо, милая.
Элиза опустила голову, и плечи её затряслись. Плачущий призрак ребёнка рвал душу Рампо на части. Конечно, Элиза не заслужила такой участи. Он медленно приблизился к ней. Опустился на колено и, всего на миг засомневавшись, всё же попытался обнять девочку. Руки прошли сквозь её маленькое нематериальное тельце, но детектив остановил их, как если бы обнял её очертания.
— Если бы я только мог помочь тебе, Элиза, — горестно произнёс он, чувствуя, как у самого слёзы подкатывают к горлу.
— Помочь?
Призрак перестал вздрагивать. Голос её был спокоен, будто и не она вовсе плакала. Элиза шагнула назад, пройдя сквозь руки мужчины и подняла голову. Её детское личико было таким острым, а взгляд холодным и колючим.
— Ты правда повёлся на этот обман со слезами? — она вскинула голову и рассмеялась. Громко и так пронзительно, что у Рампо заложило уши. — Мне не нужна помощь! Никто не позаботился обо мне, пока я была жива! И лишь после смерти появился человек, который стал ко мне внимателен! Разве любящие родители позволили бы похитить своего ребёнка? Разве любящие родители не разобрали бы этот дом по камню, желая найти меня? Я не была им нужна.
В её глазах вспыхнул гнев. Юбка платья и золотые локоны взвились, подхваченные неосязаемым для живых ветром.
— А когда нас похитили, то убили именно меня! Знаешь, как это больно и страшно, умирать?! Чувствовать, как жизнь уходит, и остаётся только холод.
— Элиза, — взмолился Рампо. — Клянусь, я пытался. Я хотел найти тебя.
— А когда не осталось ничего, кроме холода, — не слушая его причитания, продолжала девочка, — ко мне пришел Огай. Он единственный, кто пришёл ко мне и обнял меня, хотя здесь полно других призраков. Но им тоже не было до меня дела. Ты спрашиваешь, чем можешь мне помочь, — она склонила голову к плечу. — Тогда умрите. Вы все. Откройте для нас Врата Расёмон.
— Что? — Рампо с трудом поднялся на дрожащие ноги. Рукой он упирался о стену, что слегка вибрировала. От нее снова стал слышен тихий звонкий смех. — Что ты знаешь об этих Вратах? Расскажи мне, Элиза! Прошу.
— Вы скоро сами всё узнаете, — оскалился призрак. — Как только рыжий перестанет опекать свою игрушку. Как же я его ненавижу! Даже после смерти он всё портит! Из-за него мы все пленники этого дома! Но скоро всё изменится.
Круто развернувшись на каблуках, Элиза побежала дальше по коридору. Рампо не понимающе смотрел ей вслед.
— Что изменится?
Какого рыжего она имеет ввиду? Эдогава вспомнил, как Дазай спрашивал у Коё, не знала ли она живущего в особняке рыжеволосого юношу. Точно! Вполне возможно, что и Дазай и Элиза говорили об одном и том же человеке. Или вернее сказать, призраке. Неужели, это именно он держит их в Красной Камелие и не даёт уйти в посмертие? Но, коли Дазай знает этого призрака, может ли он знать и как освободить заблудшие души?
Рампо должен найти Осаму и как можно скорее. Он обязан помочь Элизе хотя бы так. Не смог спасти её при жизни, но душу освободить обязан.
Разрываемый желанием бежать за девочкой и рассудком, твердящем вернуться назад в гостиную и поговорить с Дазаем, он всё же выбрал второе. Но каждый шаг обратно был так тяжёл, словно сам воздух в коридоре стал гуще. Смех звучал со всех сторон: из стен, потолка, пола. С трудом передвигая ноги, Рампо шёл, опираясь ладонью о двери и стены.
— Тили-тили, тили-бом!
Не уйдёте вы живьём.
Тили-тили, тили-бом!
Всех сожрёт проклятый дом.
Звучал голос Элизы за его спиной. В такт считалочке слышались глухие удары мяча о пол. Рампо уже понял, что попал в сети призрака, но упрямо шёл вперёд, надеясь вырваться из-под её контроля. И тут перед ним появился другой призрак. Эдогава прижался к стене.
Та, что преградила ему дорогу, тоже была ребенком, но постарше. А наряд её присущ был девочкам из знатных семей прошлого века. Угольно чёрные волосы. Как Элиза сжимала в руках мяч, эта девочка прижимала к груди большого игрушечного зайца.
Благодаря этой игрушке, Рампо понял, кто перед ним. Госпожа Озаки не раз упоминала, что дочь Рюноске и Гин всегда ходила с этим зайцем. Это была подруга детства Коё — Кёка.
— Что ты делаешь?
Её тон был требователен и полон укора. Казалось, что маленькой госпоже не хватает только упереть кулаки в бока.
— Помоги мне, — попросил он, надеясь на то, что подруга Коё не столь мстительна и жестока, как оказалась Элиза. Кто знает, как смерть меняет людей.
Кёка кивнула на дверь, к которой припал детектив. И Рампо, слепо доверившись ей, толкнул дверь, вваливаясь в комнату. Дышать стало немного легче. Но к своему ужасу он обнаружил, что хотя и ушёл за Элизой в правый коридор, оказался он в отведенной для него спальне, что располагалась слева от лестницы.
— Я не понимаю...
И правда, это была его комната. А на кресле стояла его сумка, из которой виднелся уголок серой папки.
— Что она хотела мне сказать? — детектив ухватился за папку и вытянул её.
Он открыл дело о похищении, надеясь, что сейчас, после встречи с Элизой, сможет вспомнить того мальчика. Папка выпала из его рук на кровать. Нет. Он не видел ни его лица, ни имени, как и прежде.
— Спаси её.
Кёка Акутагава оказалась прямо перед ним, едва не уперевшись лицом в его грудь.
— Спасти....
Разве он мог спасти Элизу? Она хотела его смерти. И всех его спутников. Так она сказала.
Сосредоточенное личико Кёки дёрнулось. Её рука взметнулась, и Рампо показалось, что сейчас призрак ударит его по щеке. Но девочка твёрдо указала пальцем на окно.
— Мы уже мертвы, — холодно резюмировала она. — Спасай живых.
— Кого?
— Никого он не спасёт.
Рампо обернулся. В дверях маячил призрак Элизы. Она улыбалась слишком жестоко и самонадеянно для маленькой девочки. Кёка напряглась и крепче стиснула руками игрушку.
— Я задержу её, — тихо произнесла она. — А ты спаси Коё.
Коё? Рампо кинулся к окну, лишь сейчас осознав, что не одному ему могла грозить опасность. И если госпожа Озаки в беде...
Эдогава распахнул окно, высовываясь под потоки воды, обрушивающиеся с неба. Сквозь их пелену и пар он едва различал пруд рядом с особняком. Прищурив глаза, мужчина вглядывался. И когда он уже решил, что Кёка тоже издевается над ним, он увидел, как над поверхностью воды показалась рука. Мелькнула и снова исчезла.
— Госпожа Озаки! — пытался перекричать непогоду Эдогава. — Коё!
Слишком долго спускаться вниз, обегать особняк. Рампо оглядел карниз и нашёл его довольно крепким.
— Госпожа Озаки, я иду!
Хватаясь крепче за оконную раму, детектив перелез на карниз и, не обращая внимания на холод и ливень, стал продвигаться по нему к колонне, что спускалась до земли. Подобные трюки для него были в новинку, но всё, о чём он мог сейчас думать, это как можно скорее добраться до тонущей женщины. Только не Озаки Коё!
Нога скользнула по залитому водой камню, но Рампо смог ухватиться за выступ в стене. В этот раз он справится. Обязан справиться. Ещё пара метров, и он спустится.
Он осторожно потянул ногу к колонне, стараясь хоть как-нибудь ухватиться за неё, но ничего не нашёл. Камень был слишком гладкий и скользкий от воды. Потеряв опору и взмахнув руками, словно птица, детектив Рампо полетел вниз.
***
Накаджима Ацуши являлся очень дружелюбным юношей, хотя, встретив его впервые, сложно было сказать подобное. Зачастую мальчика попросту игнорировали, потому как он предпочитал сидеть в стороне, слушая, но не встревая в разговоры.
В детском доме его считали странным. Ацуши всегда мог с лёгкостью избегать недолюбливающих его ребят. Никогда не попадался под горячую руку педагогов. И всегда мог безошибочно найти плачущего в туалете младшего ребёнка. Уже тогда Накаджима понимал, что отличается от других детей. "У тебя чистое сердце, — говорила ему старая няня. — Оно доброе и отзывчивое." Так Ацуши и думал, пока в старшей группе не наткнулся на книгу по мистике, из которой узнал о существовании эмпатов.
В какой-то мере эмпатией владеет каждый человек. Это позволяет нам чувствовать и улавливать чужое настроение. Сопереживать и поддерживать. Но у таких людей, как Ацуши, чувства похожи на оголённые нервы. Он не просто воспринимает чужие эмоции или пропускает их через себя, Накаджима в буквальном смысле переживает их. Рождённые в другом человеке, эти чувства становятся его собственными.
Поначалу это пугало. Мальчик мог ни с того ни с сего проснуться посреди ночи, испытывая дикий ужас чужого кошмарного сна. Или вдруг засмеяться во время урока, потому что кому-то из детей в классе вдруг стало слишком весело. Но годы всё сгладили. Ацуши научился держаться поодаль от других детей, стараясь избегать слишком активных компаний. Уж лучше слыть изгоем и тихоней, чем сумасшедшим. И дружелюбный Ацуши отдалялся от людей, боясь их эмоций.
Первое время он находил компанию в маленькой библиотеке детского дома. Книги и их герои стали его лучшими друзьями. Но не на долго. Эмоции, получаемые от страниц и слов, казались слишком тусклыми на фоне живых человеческих. Он тихонько прятался за углом, как одержимый, и, дрожа, впитывал чужие всплески чувств. Полгода подобной практики помогли ему научиться самостоятельно выделять определённые эмоции среди моря других, которыми детский дом был переполнен постоянно.
Он совершенно не знал, чем будет заниматься, когда выпустится из детского дома. Боялся строить планы. Но что-то неуловимо, но настойчиво тянуло его в эти края. И Ацуши поддался. Два месяца спустя после своего совершеннолетия он встретил Ичиё Хигучи, предложившую ему лёгкие деньги. Всего-то надо съездить на пару дней в фамильный особняк, составив компанию ей и ещё четверым людям.
И вот, Ичиё Хигучи мертва. Компания разбежалась по жуткому дому, а сам Ацуши во все глаза смотрит на сжимающую его плечо бледную ладонь. Парню казалось, что ещё немного, и он потеряет сознание.
— Не бойся, — осенним ветром прошелестел голос над ним. — Я не причиню тебе вреда.
Призрак обошёл кресло и остановился перед юношей. Её белая кожа сияла, а чёрные волосы мягко струились по спине. Платье в тон кожи клубилось вокруг ног. Вся фигура невысокой женщины говорила о неземной лёгкости. А как изящно она двигалась! И тут Ацуши вспомнил, где раньше видел её.
— Вы та дама, что украшает фонтан?
Накаджима сам не ожидал, что способен говорить. Он думал, что голос будет не громче мышиного писка, но нет, он вполне отчётливо, хоть и негромко спросил. Сам вопрос тут же показался ему невероятно глупым, и парень смутился. Вообще, раньше ему не доводилось видеть призраков и тем более разговаривать с ними. Но женщина не казалась страшной, как в фильмах ужасов. Наоборот, она выглядела так нежно и... Ацуши не мог подобрать слов, но в ней он словно увидел мать, которую никогда не знал. И от этого в душе поднялась трепетная волна тепла.
Сияющая женщина кивнула в ответ на его глупый вопрос, и дымка улыбки легла на её губах.
— Ты не должен был возвращаться сюда, Ацуши, — мягко и печально произнесла леди. — Твоим родителям пришлось отказаться от родного дитя, чтобы он никогда не переступал порог этого дома. Какая боль и тоска. Но, видимо, зов крови сильнее, чем воля людей.
Ацуши вцепился пальцами в подлокотники кресла, выпрямив спину так, словно проглотил железный прут. Что она только что сказала? Его родители? Зов крови? И что значит "возвращаться" в конце концов?! Он никогда не был в Красной Камелии. Накаджима был уверен в этом, как в собственном даре. Его никогда раньше не волновало, кто были его родители. Нет, не то чтобы он, как любой сирота, не хотел бы узнать, кто они и почему бросили, но депрессии по этому поводу и маниакального желания разыскать во что бы то ни стало, у него никогда не было. Он вырос в детском доме, и ему не с чем было сравнивать свою жизнь, в которой вместо понятий "мама" и "папа", была "няня".
Но призрак этой красивой леди сейчас уверяет Ацуши, что знает его родителей. Эмпат не отрицал вероятности, что женщина хочет лишь заморочить его мозги, но только вот дар позволял Накаджиме распознавать ложь и правду. И призрачная леди не врала ему. Даже если сказанное ей не было истиной, сама она верила, что это так.
Ацуши нервно облизал пересохшие губы. Возможно, его не просто так влекло в эти края, а потому что здесь он найдёт ответы на вопросы кто он и от чего обладает такой сильной эмпатией. Но начать он решил осторожно и издалека, как идущий по болотам человек прощупывает почву палкой.
— Вы меня с кем-то путаете, мадам... Госпожа? Леди? Мем?
Ацуши понял, что заговаривается от нервов и густо покраснел. "Язык мой — враг мой", простонал он про себя. И всё же желание узнать неизвестное побороло в парне осторожность и неуверенность в себе.
— Я здесь не был никогда. Правда. Я с рождения в детском доме рос. Далеко отсюда. Я не мог быть здесь.
И всё же она смотрит на него с такой любовью, как мог бы глядеть только родной человек. Не мать, нет! Для этого в её взгляде недостаточно раскаяния и боли. Скорее, как дальний родственник.
— Я знаю это, Ацуши. И, как бы ни была рада тебя видеть, моё самое заветное желание, чтобы ты ушёл отсюда немедленно. Забыл об этом месте и не возвращался.
— Тогда, — Ацуши решил отчаянно ухватиться за этот шанс, как за соломенку, — выпусти нас! Дай нам покинуть особняк!
— Это не в моей власти, — покачала головой женщина, проскользнув к дверям. Эмпат перевернулся, сел на колени, чтобы не потерять её из виду. — Проклятие снять не может никто из мёртвых.
— Проклятье? — Накаджима уже совершенно ничего не понимал. — Какое ещё проклятье?
— Врата Расёмон, — тихо, почти шёпотом ответила леди, выглянув за дверь, а затем неслышно прикрыла створку. — Мой внук использовал их силу, чтобы запереть вас в этой ловушке.
Голова начала болеть. Ацуши совершенно не разбирался в том, что происходит вокруг. И не хотел этого. Он только хотел помочь некой женщине и заработать денег на жизнь.
— Да за что мне всё это?!
Обхватив голову руками, Ацуши сполз вниз, сжавшись в кресле и уткнувшись лицом в угол между спинкой и подлокотником. Ему было плохо. Ужасно плохо. И вся эта ночь казалась одним бесконечным кошмаром.
— Пожалуйста, — бубнил он себе под нос, всхлипывая. — Я хочу проснуться. Я просто хочу проснуться.
— Милый...
Эмпат подпрыгнул, как дикий кот, когда призрачная леди подошла к нему, и он заметил это. Перевалившись через подлокотник, он упал на пол и пополз спиной, опираясь на локти и отталкиваясь пятками, боясь потерять из виду женщину.
— Что вам всем нужно от нас? Зачем вы нас мучаете?!
Её прекрасное лицо опечалилось. Леди сложила узкие ладони на платье перед собой и тяжело выдохнула.
— Я не желаю тебе зла. И никому из вас не желаю. Но мой внук одержим Вратами, как когда-то был мой муж, — она нервно заломила пальцы, скрывая за этим жестом переполняющую её боль. — Мой муж не желал всего этого. Его помыслы были грешны, но не несли в себе заведомого зла. Ах, если бы я могла поговорить с ним! Но с тех самых пор, как я умерла, я не видела его.
Она замолкла, и в полутёмной гостиной воцарилась тишина. Лишь дождь неустанно барабанил по окнам и потрескивали в камине дрова. Дом вновь показался Ацуши неестественно огромным. Он слышал, как где-то в его комнатах скрипели половицы, как в трубах выл ветер.
— Что вы хотите от меня? — шмыгнул носом парень. Звуки дома угнетали и пугали его больше, чем разговор с мёртвой леди.
Она словно застыла, не двигаясь и не дыша. Лишь губы шевелились.
— Чтобы вы остановили Огая. Он не понимает, что творит. Мой муж открыл Врата Расёмон, и вот к чему это привело, — она раскинула руки, образно охватывая дом. — Нельзя повторять его ошибки. Кто знает, к каким последствиям ещё это может привести.
Ацуши до крови прокусил губу. Головная боль не утихала.
— Вам нужен не я, — ёрзая по полу жаловался он. — Вам нужен Дазай или госпожа Озаки. Или господин Рампо. Они умные и всё поймут! Потому что я Вас совершенно не понимаю.
— Медиумы... Они опаснее, чем кто-либо другой, — женщина снова направилась к двери и приоткрыла её. Глядя в холл, она продолжила. — Я не знаю всего, но медиумы опасны. А тот мужчина...
— Дазай? — уточнил Ацуши.
— Не знаю. Мужчина-медиум. Он похож на ослепительное пламя, — леди повернула голову к парню. — Его сияние видно через стены. Его сила похожа на молнию. Она способна любого призрака сделать в разы сильнее. Лишь капля его силы.
— Так вам всем нужен Дазай?
На секунду малодушие взяло верх, и Накаджима подумал, что если Красная Камелия и её призраки получат Дазая, то он — и, конечно же, все остальные — сможет уйти. Просто отдать им этого самовлюблённого мужчину. Дазай поймёт. Это жертва ради их жизней.
Но так было неправильно. И Ацуши ненавидел себя за подобные мысли.
***
Семейное древо выглядело жутко, но не было лишено изящества. Немного странным казалось и расположение членов семьи. Обычно основатели рода были внизу, утверждаясь корнями, а дети и дети их детей становились ветвями могучего дерева. Рюноскэ и Гин Акутагава венчали необычное генеологическое древо, находясь на самом верху. На гладком срезе розового мрамора их имена были выбиты серебряным шнуром.
Осаму с почтением прикоснулся к надписям, блокируя свой дар, и медленно провёл кончиками пальцев по узору, что словно стекал струйкой серебряной крови от их имён вниз. Тадаши Акутагава. Вторая серебряная струя вела к имени Кёки. Шнур, которым было выбито её имя, отличался по цвету. Он был темнее, словно его постоянно касались руками.
Мужчина вернулся к надписи "Тадаши". Рядом значилась "Никами Акутагава", его супруга, что скончалась спустя три дня после тяжёлых родов, подарив семье чудовище по имени Огай. Дазай так хорошо изучил их историю, что чувствовал себя сейчас так, будто каждое имя на стене было ему родным.
Он не знал и никогда не задумывался, откуда пришла его увлечённость Красной Камелией и родом Акутагава. У него была книга, художественная обработка истории трёх поколений семьи от Рюноске до Огая. В основном это был психологический роман, повествующий о том, как Огай Акутагава сходил с ума. Он называется "Доктор Смерть". Была и более достоверная история семьи с выписками из городских архивов. Сотни статей и вырезок. В его квартире даже есть выкупленные на аукционах вещи, принадлежавшие ранее Акутагаве.
Планы поместья и особняка, фотографии и зарисовки, — кипы материала, на основе которого он мог бы сам, если захотел бы, написать биографию Красной Камелии. Но он никогда не хотел и не думал об этом. Ему хотелось лишь побывать здесь. Пройтись по заброшенному дому, вдыхая его затхлый воздух и касаясь руками забытых всеми вещей.
Теперь он здесь. И множество загадок, окружающих Красную Камелию и её хозяев, как почивших, так и... Ах да, уже все они умерли...
Рука Осаму замерла над именем Огая. Он не хотел дотрагиваться до него.
Проклятый дом и род. Неужели так была сильна ненависть родителей Рюноске, что пала на всех его потомков. И всё из-за любви к одной женщине. Неужели вообще такая любовь возможна?
Его правую ладонь сжали тёплые пальцы рыжеволосого призрака. Не глядя на него, Дазай переместил руку на его талию и притянул к себе.
— Ужасно, не так ли? — спросил он, зарываясь носом в мягкие волосы призрака.
Хотя они не источали никакого запаха, Осаму легко мог представить, как локоны слабо пахнут парфюмом. Чем-то едва уловимо цветочным, но не резким.
На Огае Акутагава семейное древо заканчивалось, хотя места на мраморной плите оставалось много. Рюноскэ явно планировал, что поколения его наследников будут вести этот художественный документ. Но, похоже, либо Огай не знал о его существовании, что маловероятно, либо его это не интересовало. На плите не было ни имени его жены, ни сына. Но не это привлекло внимание Осаму. Положив подбородок на плечо юноши перед собой, он прижал кончики пальцев к мрамору недалеко от "серебряной крови" тянущейся от родителей к "Огаю". Так и есть! Зрение не подвело его. На гладком мраморе остались шероховатые следы от сбитого серебра. Сердце быстро забилось в предвкушении открытия невероятной тайны. Дазай знал историю Акутагава вдоль и поперёк и мог с уверенностью сказать, что все источники утверждали, что у Тадаши был лишь один ребёнок! Но этот срез мрамора утверждал то, что не было известно никому вне семейного круга.
— Посмотри, — взволнованно зашептал Осаму, водя кончиками пальцев по шершавому "шраму" на поверхности мрамора. — Здесь было ещё одно имя.
Глаза ясновидца лихорадочно заблестели, правая рука крепче стиснула юношу, прижимая к груди. Как зачарованный, Дазай поглаживая мрамор в том месте, где была сбита "серебряная струйка крови".
— Ещё один ребёнок... Но почему? Что случилось? Почему о нём совершенно ничего не известно?
Призрак протянул руку и положил ладонь поверх ладони Осаму. Это отвлекло мужчину от семейного древа. Он проследил взглядом руку юноши. Как тот протиснул свои пальцы меж его и сжал обе их ладони в кулак. Сей жест отозвался в сердце Дазая тёплым тягучим чувством, и он, не удержавшись, оставил лёгкий поцелуй на виске юноши.
— Ты знаешь что-нибудь об этом? — всё ещё касаясь лбом виска призрака, спросил Дазай.
Он видел, как морщинки собрались на лбу любовника. Как он наморщил нос и нервно кусал губы, а его пальчики крепче сжали ладонь Осаму. Его состояние говорило о мучительных раздумьях. Он определённо знал что-то, но не мог решиться поведать об этом.
— Это так странно, — решил ненавязчиво подтолкнуть его Дазай, — бросить дерево, но сколоть имя. Этого ребёнка просто стёрли из жизни и истории.
Призрак опёрся спиной на грудь Осаму и откинул голову ему на плечо. Его милый носик ткнулся Дазаю в ложбинку за ухом.
— Я бы так хотел поговорить с тобой, — прошептал Осаму, отрывая их ладони от мрамора и прижимая к груди юноши, таким образом обхватывая его. — Знаешь, раньше я так мечтал, чтобы ни одна из моих женщин не умели разговаривать. Я не хотел, чтобы они вообще раскрывали свои ротики вне постели. И вот рядом ты. И ты молчишь. Но теперь я бы всё отдал, чтобы услышать твой голос. Иметь возможность слышать его всегда. Каждый день и час.
Осаму осторожно развернул юношу к себе лицом, и тот вскинул голову, чтобы смотреть ему в лицо. Какие же красивые синие глаза. У Дазая ноги слабеют, когда он смотрит в них. И дыхание становится глубже.
— Кто ты? — шепчет он, боясь голосом разрушить эту хрупкую атмосферу нежности, таинственности и доверия. — Я ведь знаю тебя.
И ведь правда. Где-то он уже видел его.
— Твои глаза, — Осаму убирает за ухо рыжую прядь, мягко кладёт ладонь на щёку призрака и проводит большим пальцем по скуле. — Я уверен, что видел их раньше. Словно в другой жизни или во снах. Да, ты смотрел на меня так же, как сейчас, грустно и нежно.
Призрак поднял руку и зеркально прижал к щеке Осаму, слегка поглаживая, будто ребёнка. На губах застыла дымка улыбки, а синие глаза смотрели так пронзительно и нежно.
— И руки, — Дазай чуть повернул голову, чтобы коснуться губами его ладони. — Я их помню. Скажи мне, откуда?
Но юноша молчал, и во взгляде его были слиты воедино любовь и печаль.
— Ты ум... То, что с тобой случилось, было задолго до моего рождения. И всё же, я тебя знаю. С самого твоего появления в моей спальне, — призрак смущённо прикрыл глаза длинными ресницами, — я знал, что ты не причинишь мне вреда. Почему?
— Чуя.
Едва различимый шёпот был похож на выдох.
— Чуя?
Сначало Дазаю показалось, что это был обман слуха, настолько тихо прозвучало это слово. Он и не надеялся, что юноша вновь заговорит, но его ответ возбудил его больше, чем внезапное открытие библиотеки и семейного древа. Обхватив пальцами подбородок призрака, он поднял его, заглядывая в светлое лицо. Его слова, произносимые всё тем же шёпотом, дрожали.
— "Чуя" это твоё имя?
Призрак кивнул, обвивая руками шею человека. И Осаму не противился его прижавшимся губам, нежным и пьющим его восторг и страсть к этому юноше. Собственные ладони легли на затылок и поясницу, придвигая ближе гибкое тело, удерживая, будто он мог сбежать.
— Чуя, — прошептал вновь Осаму, отрываясь от юноши и приглаживая ладонью его волосы. — Теперь я могу тебя так называть.
Как мало, оказывается, ему нужно было для счастья. Простая возможность шептать имя возлюбленного. Да, именно так! Он любил его! Не так вот вдруг. Он любил его сейчас, в этот самый миг. И вчера. Разве это не так? И тогда, во снах, из которых он знает его, он любил Чую. Любил всегда. Это тот сорт любви, что живёт в сердце с рождения, но ты осознаёшь его лишь, когда встречаешь лицом к лицу. И тогда больше никто не имеет значения! Все прошлые связи меркнут и рассыпаются. А сердце начинает петь.
О, как дивно оно поёт, испивая из чужих губ мёд любви!
Он жадно целовал и кусал эти губы, что раскрывались в беззвучных стонах. Расстегнув ворот рубашки, пятнал молочную кожу шеи укусами. Он попросил призрака, — нет! Чую, — позволить ему самому раздеть его. И стаскивая с юноши одежду, оставлял на теле множество горячих и влажных поцелуев.
— Чуя!
Шептал он, сжимая в кулаке пряди рыжих волос. Он взял его прямо там, усадив на столик под семейным древом Акутагава.
— Чуя!
Стонал он, раздвигая бёдрами его ноги, с каждым толчком забывая, кто они, где находятся, и зачем пришли сюда.
— Чуя...
Шептал Осаму позже, сидя без штанов в кресле хозяина особняка и прижимая к груди нежное создание, лениво играющее пальчиком с прядью его волос. Дазай не желал выпускать его из рук.
Он пригладил рыжие кудри и поцеловал гладкий лоб Чуи. Юноша вскинул голову. Его пухлые от поцелуев губы распахнулись.
— Зачем вернулся? Неужели ко мне?
И хотя едва слышные слова давались ему с большим трудом, Чуя улыбался. Сейчас он едва ли не светился весь целиком, будто секс не отнимал у него силы, а, наоборот, придавал их. Или не секс. Он ведь питается эмоциями, а есть кое-что намного сильнее страха или страсти. Осаму легко чмокнул его губы.
Да. Его чувство к Чуе стало подпитывать последнего постоянно. Словно по невидимой нити, связавшей их, оно беспрерывным потоком питало призрака.
— Я не понимаю, о чём ты говоришь, но я не жалею, что оказался здесь.
— Но не должен был, — погладил его лицо Чуя. — Никогда.
Слова юноши в его руках причинили боль. Осаму показалось, что у него хотят отобрать только что обретённое счастье. А следом пришло горькое чувство, что Чуя знает многое и об этом доме, и о самом Дазае, но не говорит. Не потому, что ему сложно это делать, а попросту умалчивает.
Чуя будто почувствовал это и, переборов ленивое сопротивление Осаму, встал с его колен. Позволив в последний раз насладиться своим обнажённым видом, он облачился в кремовый костюм, что сидел идеально, как и всегда. И ничто не говорило о том, что меньше часа назад Осаму срывал его с юноши, не жалея ткани.
— Расскажи мне, — с отчаянием в голосе попросил Дазай, поднимаясь из кресла следом, чтобы натянуть и застегнуть штаны. — Хоть как-нибудь, если не словами. Жестами или шарадами. Я пойму!
Призрак сник и обойдя стол вернулся к мраморному срезу с серебряными узорами. Он долго смотрел на него, кусая губы, а потом, словно решившись, ткнул пальцем в след от сбитого имени.
— Чуя, — он посмотрел прямо на ошарашенного Осаму.