Позор и слава в их крови

Хватает смерти и любви

Но сколько волка не корми

Ему всё мало

Би-2

      …лёгкие горели, выжигали внутри воздух, заставляя судорожно втягивать новый и тут же выдыхать. Пот катился по лицу, щипал глаза, застил взор, но Кузнецов только и мог, что бежать. Ноги несли невесть куда, с трудом перепрыгивали через торчащие задеревеневшими толстыми червями корни, израненные острыми шипами терновника.

      За спиной завыли волки. Протяжно, с грустью, будто оплакивая судьбу бежавшего впереди человека. А Игорь продолжал ломиться вперёд, не разбирая дороги. Кожа на выставленных перед лицом предплечьях вся была залита кровью, свет луны, просачивавшийся сквозь густую листву вздымающихся над головой деревьев, серебрил катящиеся ручейки, а ветер ласкал холодом.

      Трещали ветки, когти терзали кору, жутким скрежетом качались над головой мохнатые лапы сосен и елей, враз ставших мрачными стражами ночного леса. Ухали притаившимися совами, каркали воронами, рычали и щёлками челюстями приближающихся волков.

      Игорь обернулся за спину и увидел горящие алым глаза — всё, что мог разглядеть в кромешной тьме, — и тут же получил хлёсткий удар веткой по лицу. Дыхание сбилось, уставшие ноги запнулись друг о друга и отяжелевшее тело Кузнецова повалилось на мягкий мох, но сгруппировалось и покатилось вниз, цепляя острые выступы камней и больно ударяясь о корни.

      Игорь потерялся. В миг земля с небом затанцевали, смешались, а в нос ударил металлический запах, а ржавый вкус появился на языке. Он всё падал и падал, кружась и катясь по неровному склону, пока не рухнул прямо в холодный ручей, звенящий серебристым колокольчиком в ночной тишине. Игорь тяжело поднялся на дрожащие ноги, затравлено оглянулся, справляясь с подкатившей к горлу тошнотой. Кровь покрывала его всего, а теперь разгорячённое тело продирал настоящий зимний холод. Согревая себя руками, обхватив плечи и ёжась, он выбрался из ручья, дрожа осенним листом, и почувствовал под босыми стопами мягкий ковёр мха. Маленькая неровная с краёв поляна купалась в лунном свете, льющимся вниз нескончаемым потоком серебра, падая на раскрывшиеся бутоны незнакомого Игорю цветка. Тот будто сиял: нежные лепестки раскрылись, купаясь в блеске роившихся мотыльков, покачивались от лёгкого ветерка, приветливо шелестя колыбельную незваному гостю. И всё это утопало в сине-чёрных тонах, освещённых мягкими белыми мазками серебра и жёлтыми точками скопившихся над цветами маленьких живых звёзд.

      Бьющийся внутри Кузнецова страх постепенно отступал, таял с каждым осторожным шагом, когда Игорь вышел на середину, раскидывая руки в стороны и позволяя луне обласкать его измученное грязное тело. Он тяжело дышал. Лёгкие, как огромные меха, вбирали воздух и тут же изгоняли, нарушая чудесную песнь леса громким рваным дыханием. Закрыв глаза, Игорь провёл ладонью по лицу, собирая капли пота и грязь, судорожно сглотнул и медленно поднял веки. Мрачные великаны, не одну сотню лет сторожившие покой тихого ручья и маленьких цветов, обступили поляну, толпясь и возвышаясь на её границах суровыми безмолвными стражами. С ветвей каждого дерева на него, такого ничтожного, растерянного и слабого, взирали вороны, хрипло каркая, привлекая скрытую в тенях ночи смерть. Ту самую, что на мягких пружинистых лапах подбиралась к замершему Кузнецову.

      Красные рубины волчьих глаз зажигались таинственными огоньками то тут, то там, и Игорь, выставив перед собой руки, начал медленно кружиться на месте, пытаясь насчитать сколько же зверей собралось на пир. Пять, шесть, семь… десять, одиннадцать, двенадцать…

      — Что ж ты наделал, Игорёха, — раздался надломлено-хриплый голос, впившийся во вздрогнувшего Кузнецова холодным осколком. Прошил сердце острым, болезненным воспоминанием. — Что ж ты не уберёг меня.

      Игорь сдавлено сглотнул, затравлено оглядывая тьму, сгрудившуюся у границ поляны, сверкавшую рубиновыми самоцветами волчих голодных глаз.

      — Стас? — на выдохе позвал Игорь и на губах осела забытая горечь.

      — Говорил, всё нормально будет, что год потерпеть и заживём по-человечески. Не будем зверями. Не уподобимся им.

      Дыхание сбилось. Липкий, противный страх проступил холодом на вспотевших ладонях и Игорь отчаянно завозил их о штанины. Стас появился из тьмы, словно сотканный тенями силуэт, ступая уверенной, слегка прихрамывающей на левую — ту самую, что сломали офицеры, — ногу. Испуганный взгляд пробежался по телу Чернова: разбитые губы, потухший взгляд некогда задорных тёмных глаз, бледная кожа с синюшными, расплывшимися гематомами в размазанных жёлтых контурах — всё, как помнил Кузнецов. Таким Стаса увидели родители, когда забирали тело из морга, таким он был последние четыре месяца бесконечной травли.

      — Ты чего кислый такой? — из приоткрытого рта полилась тягучая чёрная кровь, тяжело падая на иссохшую до рёбер грудь. — Убил и не радуешься.

      В горле словно проросли шипы, впившись в слизистую гортани, не давая словам вырваться наружу. Игорь попытался отступить назад, но левая нога неожиданно провалилась в мох и медленно стала утопать в зыбучем песке. Игорь забился, попытался выбраться, с силой дёргая ступню, но та лишь сильнее увязала, миллиметр за миллиметром исчезая в потревоженном мху.

      — Стас! — рыкнул Кузнецов, вцепившись пальцами в штанину. — Хватит, слышишь?! Не мог я иначе, понимаешь?! Не мог!

      Тот рассмеялся. Хрипло, с надрывом, и свистящие, искажённые звуки наполнили тяжёлое молчание какофонией смешанных со смехом рыданий.

      Завыли волки.

      — Убийца ты, Игорёха. Убийца и трус, — покрытые застывшей коркой губы Чернова растянулись в жуткой улыбке. — Только почему-то всё живёшь, сука, а я в земле лежу.

      И худое, обтянутое израненной кожей тело резко задёргалось, припало по-звериному на четвереньки, ломаясь и противно хрустя костями. Игорь смотрел, как под бледно-синим пергаментом перекатывались мышцы и кости, слушал протяжную песню волков и медленно увязал в зыбучем мху, прекратив барахтаться. Тело Стаса исказилось, стало напоминать что-то между зверем и человеком, выгибаясь настолько сильно, что позвонки натянули кожу, словно шест — брезент палатки. Игорь хотел зажмуриться, отвести взгляд, но продолжал смотреть, как прикованный, за страдающим, царапающим себя Стасом, как пальцы впиваются в плечи и грудь, сдирают в ярости кровавые ошмётки, оголяя белую шерсть.

      Чернов вдруг припал к земле, подпрыгнул, да так высоко, что Игорю пришлось задрать голову, чтобы увидеть крутанувшегося смерчем вокруг себя Стаса. Тело окончательно преобразилось, кружилось воронкой, не позволяя разглядеть трансформацию, и обрушилось на Кузнецова волчьей головой, пронзая шею крепкими клыками…

      …Игорь рухнул на твёрдый пол, ударился больно локтем и отчаянно завозился, запутавшись в одеяле.

      Сон оказался реалистичным, почти настоящим, оставив на коже холод елового леса и зыбучего прожорливого мха. Парализовавший сердце страх постепенно разжимал тиски цепких пальцев, выпуская из плена недоверчиво блуждающего взглядом Кузнецова, но кровь ещё кипела, шумя горным потоком в ушах, и рваное дыхание срывалось хрипом на выдохе. Пальцы недоверчиво коснулись шеи, с ужасом ожидая нащупать разорванную плоть, мазнули по сгибу и не нашли ничего, кроме шероховатости старого шрама. Только плечо натужно ныло вместе с ударенным локтем, напоминая Кузнецову про раскрытую волчью пасть, влажно блеснувшую в серебристом свете.

      Чертовщина какая-то, тряхнул головой Кузнецов, растирая запястьем сонные глаза. Может, правда, стоит сходить к старому шаману и попросить изгнать злых духов, как говорил Сабашкин? Глядишь, и дело пойдёт легче? Кузнецов тут же усмехнулся собственной глупости и тяжело поднялся на кровать, подтягивая за собой одеяло.

      За окном медленно отступала ночь, выцветая на востоке серой полоской проклюнувшегося, но ещё смущённо прячущегося за горизонтом солнца, подбиравшегося на мягких лисьих лапах к тяжёлым свинцовым тучам. О солнечных днях можно было забыть, теперь лить не перестанет до самого декабря, когда вместо дождя повалит снег, а озеро подёрнется корочкой льда по краям, медленно затягиваясь в голубой панцирь. Признаться, это было то самое время, когда Кузнецов невольно начинал любоваться дремучим городом, затерянным глубоко в лесах Алтая, замечая всё более тускнеющий мир, постепенно напитывающийся голубыми, синими и белыми красками вместо осенних серо-рыжих. А с середины декабря Дневорск и вовсе оказывается едва не отрезан от большой земли, как смеялись местные, выпавшим снегом, оставаясь суверенным куском цивилизации, живущей посреди глухой тайги по законам УК, с трудом удерживаясь от шага рухнуть в беззаконье. У каждого второго если не винтовка, то ружьишко, оставшееся от деда, у каждого первого — нож за сапогом. Лет пятнадцать-двадцать назад всё и решали насилием: украл корову — расплатись тычкой в живот, тронул соседскую девку — вся родня придёт рвать насильника прямо на улице. Традиции, живущие на берегах Сурекей, до сих пор оставались внутри алтайцев, привыкших решать вопросы резко и грубо, как когда-то это делали их предки. Да и алтайцами местные назывались благодаря советской власти, решившей упразднить этот котёл племён до единственного, объединив все национальности под одним словом — Алтай. Совершенно бессмысленный для себя факт засел в голове Кузнецова ещё с первого разговора с пышнотелой Эркелей Алымовной, работающей в местном историческом музее и как-то подсевшей к Игорь на застолье у Лукиных, заметив скучающего опера в общей веселящейся массе гостей. Было это года три-четыре назад, когда, наконец-то притеревшись с местными, нелюдимый москвич перестал вызывать насмешки и интерес. Сдружился, обтесался, стал чуть сговорчивее, чуть гибче к нарушениям, перестал с остервенением искать справедливость в каждом деле, постепенно отпуская собственное прошлое.

      Игорь провёл языком по сухим губам и уже спрятал ноги под одеяло, надеясь вырвать у беспощадного утра час сна, когда в темноте комнаты вспыхнул экран мобильного, задёргавшегося от вибрации, медленно ползя к краю тумбочки. Кузнецов утёр лицо ладонью, приходя в себя, и, сфокусировавшись на имени контакта, раздражённо цыкнул. Ковалёв.

      — Алло?

      — Доброе утро, Игорь Игоревич. Как продвигается дело?

      — Работаем…

      — И какие успехи?

      — …

      — Игорь Игоревич, вы же обещали.

      — Конкретно вам — нет.

      — Игорь Игоревич, может, я не у того помощи попросил? Да и Рустам Яношевич волнуется за ход следствия.

      — Передайте Рустаму Яношевичу, что следствие идёт, ребята работают. Только не мешайте, Бога ради, Владислав Дмитриевич.

      — А что мне прикажете делать? Сидеть и ждать?

      — Так все сидят и ждут, — пожал плечами Игорь. — И вы не исключение.

      — Снова в штыки. Немудрено, почему остальные с вами отказываются работать.

      — Вы мне выговор сделать позвонили? Нет? В следующий раз звоните Краснову, он вам во всех красках расскажет. До свидания, — Игорь вдавил палец в экран мобильного, прерывая звонок и разочарованно отшвырнул в сторону. — Козёл старый.

      С момента допроса Кулиева прошла неделя, а дело так и не сдвинулось с мёртвой точки, набирая обороты в инфополе местных газет, постепенно просачиваясь за пределы города. Сатанели от бездействия все, но больше — начальство, получившее выволочку и вернувшееся после срочного вызова на ковёр в Горно-Алтайск в крайне дурном настроении. Во вторник Краснов снова собрал всех в кабинете и включил на ноутбуке выпуск «Вести — Эл Алтай», показывая в тяжёлом молчании репортаж про несчастную жертву и убитого горем отца, затем вдавил с силой пробел и задал единственный вопрос, глядя в лица притихших оперов: «Что будем делать, господа полицейские?». Дальше не говорил — орал. Надрывно, до хрипоты и красной рожи, перекошенной в гневе, скопившемся за последнюю неделю. Сыпал вопросами, потрясал кулаком, стучал о край стола, заставляя Горшкова невольно вздрагивать от каждого движения, пока остальные отводили взгляды, боясь встретиться с начальством.

      Никого не хвалили, даже молчаливого Кузнецова, зябко нахохлившегося в холодном кабинете в очередное дождливое утро. Ни спасибо, ни «какой молодец» — ничего, кроме неукротимого потока уже ставшей не совсем внятной речи, лившейся изо рта Краснова, как срывавшаяся в Катунь Ильгумень, бурля и грохоча крепкими словами. Нервы были ни к чёрту, как и идеи: Кулиева пришлось отпустить с подпиской о невыезде, результаты экспертизы так и не были получены — загруженность Горно-алтайской ЛСЭ. Сверху торопили, требуя хоть каких-то подвижек в деле, Игорь весь вторник и следующий день твердил, что им неоткуда взяться без экспертизы, запрошенной в райцентре. Атмосфера в отделении настолько накалилась, что нервозность ощущалась физически, стоило Кузнецову переступить порог. Он даже подсуетился и съездил к Горячеву, где в маленьком светлом кабинете тот при Кузнецове набрал номер ФБУ и дал послушать ответ уставшей, не раз отвечавшей Фёдору Данииловичу женщины. Нет у них возможности провести экспертизу быстрее, сами по горло в делах, так что ждите, в ближайший месяц, если повезёт, ответят. А затем старый криминалист разводил руками и разливал по кружкам горячий чай и делил прихваченный из дома кусок пирога, рассказывая истории из собственной практики. В четверг, когда Игорь, забрав крузак у Брухина, наведался к Горячеву, к ним присоединился Зверев, тихо примостившись у стены на неудобном стуле, вполуха слушая старших, поглядывая в телефон. Работы у них, кроме убийства Ковалёвой, не нашлось, а всю основную работу они отправили в Горно-Алтайск, ожидая вестей.

      — Так что трасологической экспертизой доказано, что тормозной след действительно принадлежал автомобилю Кулиева, — в который раз со вздохом ответил Горячев, поправив очки на широком носу.

      — Это я и без твоей экспертизы узнал, — лениво отмахнулся Игорь с лёгким прищуром поглядывая на быстрые пальцы молодого криминалиста, набирающего текст на экране. — Нам бы чего посущественнее, чтобы дело дальше сдвинулось.

      — Из посущественнее только следы у тела жертвы, — развёл руками старый эксперт и плеснул в высокую белую кружку ещё кипятка. — Так я о них уже писал в отчёте. А так ничего нового не обнаружилось.

      — Выходит, у нас кто-то напал на девчонку, скормил волку и, потоптавшись рядом, исчез?

      — Выходит, что так.

      — А почему волку? — вдруг спросил Костик, оторвавшись от экрана и заинтересованно взглянул на тяжело вздохнувшего Кузнецова.

      — Кулиев именно его видел перед тем, как Алёнку нашёл. Говорит, здоровый был, белый и вся морда в крови.

      — Вот так дела, — усмехнулся Фёдор Даниилович, пробегая пальцами по нагретым бокам кружки. — Ладно-то волк, но белый. А вы, господа, знаете, что белые волки в местной мифологии символизируют добро и справедливость? И в целом для алтайцев зверь этот — охранник и защитник человека. Вот тебе и благородное животное.

      — И ты туда же, Фёдор Даниилович, — Кузнецов потянулся к открытой упаковке с печеньем, взял две штуки и тут же одну предложил увлечённому перепиской Звереву. Тот растерянно кивнул, благодаря, и сунул в рот. — Всё этим зверям пытаетесь человеческие эмоции дать, а они как были зверьми, так ими и остались. И я бы понял, что напал на одинокую жертву посреди леса, но а как следы босых ног объяснить?

      — Оборотень, — отложив телефон в сторону, вклинился в разговор Зверев, и мутновато-зелёные радужки показались Игорю чистейшим изумрудом в свете потолочных ламп.

      — Что ж вы всё про мистику, — досадливо вздохнул Кузнецов, одним глотком допил чай и нехотя поднялся со стула. — Человек — самый страшный зверь, его искать и нужно.

      Вернувшись к вечеру в ставшее за столько лет родным отделение, брякнув ключами и отворив дверь пустующего кабинета, Кузнецов впервые почувствовал облегчение. С Лукиным, то и дело давящим на версию с Кулиевым в качестве убийцы, находиться в одном месте стало невыносимо, тот то и дело норовил доказать вину парня, приплетая не только страх раскрыть правду о беременности Ковалёвой, но и алкоголь, явно употреблённый во время празднования Дня учителя. Всё сильнее с ним соглашался Горшков, уставший от выволочек, чей вид мало напоминал щеголеватого стилягу в пальто и начищенных ботинках.   

      В кармане завибрировал оживший мобильный, и Кузнецов с интересом уставился на чёрный экран с просьбой принять видеозвонок. На круглой аватарке ему улыбался Никита. Похорошевший, окрепший, ставший настоящим мужчиной, не растерявшим при этом красоты. Телефон продолжал вибрировать, наполняя тишину мурлыкающим звуком, заставляя Кузнецова нервно облизнуть губы и судорожно втянуть воздух. Воровато обернувшись на дверь и убедившись, что закрыта, с волнением принял входящий и через мгновение увидел слегка искажённое пикселями лицо бывшего любовника. Тот и правда стал ещё красивее: светлые волосы, когда-то всклокоченные и непослушные, теперь были уложены в модную причёску, белая рубашка воротом обнимала крепкую шею с всё ещё выделяющимся кадыком, плечи под тканью потеряли худобу, окрепли от тренировок. Но это всё ещё был Никита, его Никита, которому он раз за разом признавался в любви, вжимая в кровать, в стену, в шершавую кору дерева, прячась в глухой части Кузьминского лесопарка, шепча прямо в губы и срывая с них стоны. Теперь эти губы растягивались в вежливой, слегка растерянной улыбке, будто Шевцов сам не знал, зачем позвонил.

      — О, — только и вырвалось у него, стоило камере сфокусироваться на заросшем лице Кузнецова. — А ты изменился.

      Прозвучало неловко и зажато, но разговор после семи лет нужно было с чего-то начинать, и Никита выбрал самый неожиданный для Игоря вариант. Изменился. Конечно. Кузнецов косо улыбнулся, отмечая про себя то же самое, но вместо этого ответил вежливым:

      — Привет.

      И зачем только принял этот звонок, ведь любому стало бы понятно, что нет у них теперь точек соприкосновения, но инициатором был не Игорь, и это убирало часть неловкой ответственности. Шевцов сам позвонил, вот пусть и разочаровывается.

      — А чего так темно, день на дворе же, — большие серые глаза метнулись куда-то выше плеча.

      — Семь вечера, Никит, — беззлобно отозвался Кузнецов и вдруг улыбнулся. — Часовые пояса, забыл?

      — А, — протянул он второй раз и легко рассмеялся, приложив ладонь к лицу. — Точно, ты же не в Москве теперь. И как только оказался в такой глубинке. Кстати, повтори, пожалуйста, где ты?

      — Дневорск, — почти по буквам повторил Игорь и почувствовал неожиданный стыд: он, когда-то обещавший отдать в руки молоденького студента весь мир, похвалявшийся службой и званием, всячески пуская в глаза пыль, теперь ютился в советской комнатушке почившей бабки где-то в глуши, о которой вряд ли знают избалованные столичными развлечениями мальчики. Все его слова, вдруг осознал Кузнецов, превратились в глиняные черепки, утратив блеск. И совсем растерявшись, выпалил: — Здесь красиво.

      — Ладно, — всё ещё тихо посмеиваясь, ответил Шевцов, но на знакомых Игорю губах продолжала блуждать до боли знакомая мягкая улыбка, скрывавшая ото всех мысли хозяина.

      Внутри Кузнецова шевельнулось забытое чувство. Сжало нутро до сладковатой боли возбуждения, стоило взгляду скользнуть по открытым ушам, где в левой мочке красовалась серьга — и с чего вдруг? Сколько раз он прикусывал тонкую кожу и проводил языком по изгибу хряща, собирая запах и вкус Никиты, стоило только им оказаться наедине? Подкрадывался сзади, пленял крепким захватом, сжимая до хруста костей, боясь потерять, и с наглой ухмылкой довольного охотника оставлял крепкий поцелуй где-то под воротом футболки, между постепенно сходящими синяками подобных ласк. Никитка любил прикосновения, млел от них, урчал довольным котом, наслаждаясь объятиями, поцелуями, поглаживаниями, ему требовалось всё потрогать, ощутить на подушечках пальцев текстуру, он познавал весь мир через физический контакт, в том числе и Игоря.

      Сколько раз он жался к нему обнажённым и доверчивым, горячо нашёптывая имя с мольбой не останавливаться, выцеловывал дорожку вдоль рёбер вниз, щекоча дыханием и лёгкими прикосновениями опухших от долгих страстных поцелуев губ. Скользил ладонями по бритому затылку и вискам, заглядывая в глаза и видя бесконечную любовь. В них же Никита искал правду, когда решился на последнюю встречу, уже зная обо всём, что скрывал от него молодой сержант, а после исчез столь внезапно, лишив Кузнецова попыток объясниться. Да и что он мог сказать? Прости, ты появился слишком поздно? Я вот-вот разведусь, только потерпи?

      — …Нину видел, — ворвалось в распалённое воспоминаниями сознание Игоря знакомое имя. Нинка? — Миша, кстати, твоя копия, только цвет глаз от матери достался.

      Он вдруг сморщился. Нинка ему обрывала телефон, писала сообщения, пыталась залезть под кожу с обвинениями, что увёл из семьи мужа, поливая грязью, как умела, а уж душу вытравить она могла всегда — досталось в наследство от истерички-матери. Её тоже можно было понять и Игорь даже пытался, пока злость и раздражение не довели до кипения, и вместо попыток построить диалог пришли эмоции, крики и взаимные упрёки. Он не хотел семьи, просто так было нужно: отец рано женился, брат рано женился, ему тоже следовало, ведь так правильно, так нужно. Растить дочь, — а лучше сына, — работать, приносить в семью деньги, обеспечивать их, ведь он добытчик, опора, даже фундамент крепких отношений, у него множество обязанностей и почти никаких прав. Семья — главное в жизни мужчины, так ему говорил отец с самого детства.

      Тот угробил здоровье на заводе, пока мать возилась с Сашкой, а спустя двадцать лет — с Игорем, выросшим в довольствии, не знавшим пустых полок, нищеты, отсутствия игрушек, даже лихие девяностые прошли вскользь, будто пуля просвистела по касательной. Отец оберегал семью, защищал ценой собственного здоровья, воспитывал в суровости, но редко когда поднимал руку. Таким был Игорь Романович Кузнецов. Шурик пошёл весь в отца: строгий, заботливый, отдающий самого себя семье, воспитывая двух сорванцов. Свой бизнес сколотил по продаже стройматериалов, ворочался ужом, но всегда выкладывался по полной: отдых заграницей — пожалуйста, последние модели телефонов — на день рождения, порадовать в пятничный вечер супругу — уже припасён букет цветов и бутылка её любимого вина.

      У Игоря же всё шло наперекосяк. Он не думал о семье, не желал расставаться с собственной свободой ради того, чтобы гробить здоровье на благополучие иллюзорной семейной идиллии, ведь видел, как сильно сдал отец за долгие годы, как осунулся вымотанный Шура, не знавший, что делать с совсем отбившимися от рук сыновьями. Слушал недовольства брата и как отец напоминает прописные истины: терпи, не сожалей, люби. Семья — это то, что поддержит тебя в трудную минуту, тихая гавань, таким нельзя разбрасываться. Слюбится-стерпится, добавляла мать. И Игорь поверил, прогнувшись под отцовскую волю, представив залетевшую по случайности Нинку семье, как невесту. Вот она — жена, вот вам такой желанный внук, а сердце рвалось и выло от тоски и собственной слабости. Он пытался, правда пытался стать хорошим отцом, заботливым мужем, но каждый раз испытывал раздражение, стресс и ненависть к вечно неспокойному младенцу, к уставшей и истеричной Нинке, изъедающей его по любому поводу, пропадал то на службе, то у друзей, лишь бы не возвращаться к бесконечным скандалам и ругани.

      — Хоть что-то хорошо получилось, — мрачно усмехаясь в усы, проговорил Игорь, отведя взгляд от вздёрнувшего бровь Никиты.

      — У тебя много чего получалось.

      — Как тебя Нинка не пришибла? — вдруг спросил Кузнецов и уселся на неудобный, жалобно заскрипевший под весом Игоря стул.

      — Я ловко избегал встречи, — сверкнула белоснежная улыбка. — Занимался организацией всероссийского молодёжного форума, там и свиделись. Миша выступал на отчётном концерте. Хорошо поёт. Как отец.

      Уши Кузнецова запылали.

      — Я… — Шевцов вдруг сник, опустил голову и упёрся взглядом в сложенные перед собой руки, переплетя пальцы. Игорь не торопил, то и дело поглядывая на дверь, ожидая, что в самый важный момент кто-то обязательно побеспокоит его, как это обычно делал Шилов с очередной ерундой, которой хотелось поделиться. — Понимаешь, Игорь, я так долго и так сильно злился на тебя, что думал, в жизнь не захочу знать, как ты. Вся эта ложь… Про жену, сына… А тут смотрел на Нину и, понимаешь, вдруг увидел не её, а нас. Что могло быть, повернись судьба иначе? Могли бы мы… быть семьёй?

      — Ник…

      — Не перебивай, — правая ладонь рубанула воздух. — Знал бы ты, сколько мне пришлось выпить, чтобы с силами собраться. Думаешь, я вдруг решил узнать, как дела у бывшего, потому что во мне поллитра водки заговорило? Поверь, ты не последний, с кем я трахался, есть кому позвонить, и все они куда порядочнее тебя, Игорь.

      — Так чего мне звонишь?

      — Ты всё такой же, — с досадой цыкнул Шевцов и покачал головой. — Первую любовь не забывают, знаешь такое выражение? А ты ею и был. Я тебя всем блядским сердцем любил, понимаешь? Мечтал, что квартиру вместе снимем, собаку заведём, — ты же любишь собак, — будем жить семьёй. Настоящей, разве что без штампа. И в горе, и в радости, до самой смерти, понимаешь? И вот тебе, Никита, сюрприз…

      За дверью брякнулась связка ключей и тень мелькнула в тонкой щели, откуда сочился желтоватый свет потолочных ламп, быстро сцапнув добычу. Игорь тут же ткнул на звук, отключая изливавшего душу Никиту, нахмурился и приложил палец к губам, призывая Шевцова замолчать. Тот прикусил губу, но согласно кивнул.

      За годы службы Кузнецов научился одной очень полезной вещи — подкрадываться. Ступал он, когда это было нужно, очень тихо, будто кот, перетекая с носка на пятку, затаив дыхание. Кто-то всё ещё топтался в коридоре у кабинета, явно растерявшийся из-за собственной неловкости, — Шилов такой чертой не обладал и был отвергнут сразу перебиравшим в уме варианты Игорем.

      Пальцы мягко легли на дверную ручку, резко повернули и дёрнули вперёд, отталкивая испуганно пискнувшего ассистента Горячева.

      — Чего тебе? — резко спросил Кузнецов, буравя тяжёлым взглядом потирающего ушибленное плечо Зверева.

      — Хотел это дать, — недовольно буркнул Костик, запустив руку в открытый рюкзак и достав старенькую, но сохранившую свою прелесть книгу. — Вы же в мистику не верите, а вдруг я прав.

      Правый уголок губ дёрнулся в усмешке, и вид смотревшего по-волчьи мальчишки заставил Игоря слегка расслабиться. Значит, книгу принёс. Алтайские сказки.

      — А чего в дверь не постучал?

      — За книгой полез и ключи случайно уронил, — ответил Зверев, явно теряя терпение из-за протянутой книги, которую Игорь так и не взял, насмешливо оглядев ассистента. — Вы же сами сказали, что рядом с жертвой никого, кроме волка, не было, а следы имеются.

      — Вы бы прекратили мистикой заниматься вместе с Фёдором Данииловичем, а лучше — добились результатов из лаборатории.

      — То, что в одном веке считают мистикой, в другом становится научным знанием, — важно заявил Зверев, раздражённо ткнул в живот книгой, заставляя охнувшего Кузнецова вцепиться в неё, быстро накинул на плечо лямку рюкзака и поспешил прочь.

      Чем-то он и правда напоминал зверёныша: диковатого, нелюдимого, тянущегося к людям, но всё ещё не доверяющего им в полной мере. Если бы не услышанный однажды томный голос девушки и расплывшиеся следы крепких поцелуев на шее, которые Костя прятал под воротом рубашки, Игорь сказал бы, что ещё и одинокий. Такие обычно либо рождались маньяками, либо гениальными людьми, способными изменить мир. Либо исчезали в тенях более ярких личностей, растворяясь в бесконечном потоке творящейся истории.

      Вернувшись в кабинет, взяв оставленный телефон, Кузнецов глянул на экран, что показывал наполняющийся светом просторный кабинет отошедшего Шевцова, и отключился от видеосвязи. Разговоров о личном ему на сегодня хватило, как и беспокойства, что слишком отдавшись радости от не забывшего его Никиты, забыл про осторожность, а ведь вместо неболтливого ассистента Горячева мог оказаться любящий посплетничать Шилов, вынюхивающий самые грязные секреты по кабинетам отделения.

      — Научное знание, значит, — убрав телефон в задний карман, Кузнецов брякнул ключами.

      Книгу, оставленную на углу стола он всё же прихватил — будет что почитать перед сном, — а заодно подумать над словами, сказанными распылённым откровениями и алкоголем Никитой. Семья. Собака. Соскучился… После стольких лет? Вряд ли.