Чужое имя звенит в допросной нескладным гулом, отдаёт металлом, холодом и насмешкой. Смотрящий усмехается, смотря, за тем как Люциус пристально следит за покачиваниями флешки из стороны в сторону. Во рту ощущается привкус мандаринов, бенгальских огней и дорого коньяка, и всё это буквально кричит о его победе. Ментальной и физической. На этой флешке данных больше, чем на его компьютере. Одни статьи и видео могут стать весомым доказательством и дискредитацией множества высокопоставленных существ. Люциус обладает огромной властью и контролем, которую не может себе позволить даже гарант. Только вот его никто не научил правильно прятать и доверять знания о столь ценном материале. Поэтому Люциус, накидывая на чью-то шею поводок, автоматически протягивает ему конец от своего. И это заставляет бесконтрольно улыбаться и истерически смеяться в глубине души, где-то очень глубоко, куда даже хирург не сможет дотянуться, медленно доставая твои органы из тела по одному.

— Это не может быть она! — кричит Люциус в отчаянии, бья руками по столу и звеня цепями.

Его красные рога блестят в свете лампы, направленной прямо в лицо, из-за чего на его теле становится легко рассмотреть каждый шрам и неровность. Белые и уложенные волосы растрепались и выглядят довольно неряшливым. Воротник ярко-красной рубашки фиксирует золотая брошь в форме змеиной головы, которая угрожающе раскрыла пасть и обнажает свои острые клыки, в которых находится яд. Она как особый символ верности и принадлежности к одной из банд по распространению наркотиков или одного из самых кровавых культов, который давно распался благодаря действиям полиции, но его отголоски всё ещё звучат в отдельных участках страны. Благо, небольшие волны удаётся сразу усмирить, а крупной не дать малейшей возможности набрать силу и смыть своим огромным потоком всё вокруг. Всё-таки одна оплошность ценою в тридцать девять жизней навсегда отпечаталась в чужих головах, отдаёт легкой пульсацией и весит тяжёлым бременем, как кандалы, на ногах.

— Нечего мне делать, как после работы идти и создавать точную копию твоей флешки, — говорит Смотрящий, скрестив руки на груди и закатив глаза. — Тем более не припомню, чтобы именно такой брак можно было воссоздать с хирургической точностью.

Люциус смотрит на кисточку из золотых маленьких бусин, нанизанных на нитки, которые у самой флешки криво спаяны, из-за нежелания относить её в ремонт и тратить время и деньги на столь незначительную поломку. Его последние надежды сейчас жестоко разбивают, словно хрустальную вазу, Люциус чувствует, как в груди начинает болезненно щемить и колоть, а по щеке начинает бежать что-то обжигающее и невыносимо горячее.

Люциус наклоняет голову вперёд и проводит дрожащими пальцами по щеке. На подушечках остаётся влага от слёз самого настоящего и искреннего счастья. Умирать Люциус не хочет, не сейчас! Не в таком юном возрасте! Хочется вернуть время вспять, переместить железные стрелки часов далеко назад, чтобы никогда не ступать на дорогу, усеянную кровью, золотом и его страхами. Но этого никогда не произойдёт: этапы жизни пройдены, годы прожиты, а ужасные поступки сделаны. Тут уже ничего не подпишешь, и даже малейшее изменение может привести к фатальному провалу или ошибке. Это конец, Люциус сам уткнулся в тупик этого лабиринта, не в силах идти дальше и просто упал, чувствуя, как лозы с шипами болезненно впиваются в его тело, заставляя ручейки крови медленно течь вниз.

Смотрящий сидит и устало зевает, смотря на то, к чему привели результаты его работы шантажа. Всё тело ноет от боли и утробно стонет, прося о помощи, но никто ему сейчас помогать не собирается. Белые глаза, с неподдельным интересом, смотрят в ярко-красные, видя в них лишь страх и внутреннюю борьбу. Движения чёрных теней и бликов походят на танец или драку: они высоко прыгают, прокручиваются в воздухе и бросаются вперёд. Их движения быстрые резкие и дёрганные, из-за чего на миг можно потерять нить происходящего. Однако Смотрящего волнует только информация из чужого рта. Ему абсолютно плевать умрёт Люциус или нет, будет мучатся всю оставшуюся жизнь или ему, наконец, будет обеспечен вечный покой. Информация — ключ к разгадке, чёткое объяснение некоторых аспектов и новый кирпич, который обеспечит устойчивость башни.

— К твоему сведению у меня есть официальное разрешение на применение физической силы к тебе. Я так же могу просто начать копаться в твоём мозгу, перевернуть там всё, превратить всё в кашу, что ты потеряешь свой здравый рассудок навеки, и в этом случае ты отправишься в место гораздо хуже, чем тюрьма, где тебя будут пытаться починить, накачивая большим количеством таблеток. И делаю я это не из уважения к тебе, потому что ты лишь очередной урод, для которого чужие жизни и здоровье ничего не стоят, а потому что мне противно даже находиться с таким отбросом общества, как ты. Как ты только спокойно спишь, зная, сколько на твоих руках крови и смертей? — Смотрящий на несколько секунд задумывается, а затем продолжает: — Хотя это неважно, надеюсь, что в тюрьме тебе будут сниться только одни кошмары. Да и лицо у тебя довольно миловидное, некоторым вы определённо понравитесь.

Смотрящий соединяет вместе пальцы и хрипло смеётся, пока на его глаза ложится зловещая тень. Люциус сильнее вжимается в стул, пытаясь с ним слиться, стать единым целым. Его тело дрожит как осиновый лист на ветру, чувствует, как страх подкатывает к горлу отвратительным комом, как каждую клеточку его тела пронизывает могильный холод. Становится трудно дышать, будто воздух раскалён до предела и каждый вздох, отдаётся жжением.

— Ладно! Я всё расскажу! — кричит Люциус в отчаянии, прикрывая голову руками.

Смотрящий пододвигает листик и ручку к Люциусу и ждёт, пока тот удосужится поднять голову и глаза на него.

— Что вас интересует? — осипшим и слишком тихим голосом спрашивает Люциус.

От былой самоуверенности, бойкости и хладнокровия не остаётся и следа. Сейчас Люциус чувствует себя слишком маленьким и беззащитным под этим взглядом, в этой комнате, в этих обстоятельствах. Сейчас Люциус как на ладони, а Смотрящий буквально направляет в его висок дуло его же пистолета, ритмично постукивая пальцем по курку. Смотрящий, словно хищник, медленно подбирается к Люциусу и легонько царапает кожу его горла когтями, не задевая её.

— Меня интересуют все покупатели уанокорса. В ближайшие три года.

Люциус вопросительно вскидывает брови, а потом сводит их к переносице.

— Вам везёт, что существ, у которых на него хватает денег не так и много, но всё же три года даже для моей памяти — это слишком много. И откуда мне знать, что данные на этой флешки вместе с ней останутся на своём законном месте? — спрашивает демон, с силой ударяя хвостом по полу.

— Мне тебе ещё расписку написать? — с издёвкой спрашивает Смотрящий, закатывая глаза.

Люциус однако продолжает серьёзно на него смотреть, пытаясь понять, что скрывается за этой маской хладнокровия и безразличия, но разбить её не получается. Она лишь от слабого удара еле дрожит, но затем останавливается и остаётся такой же идеально гладкой и целой.

— Хотелось бы, но как я понимаю, то это риторический вопрос? — спрашивает Люциус, получая в качестве ответа лишь молчание и ледяной взгляд. — Как я понимаю, вас интересуют не только медиа личности?

Снова молчание.

— Я понял. В последние три года из самых известных: Окетра, Калеб, Матильда, Мускат, Кавинский и последнее существо мне не известно. На нём при встрече был капюшон и маска, что закрывали лицо, а одежда была максимально закрытой Список не велик, ибо я не произвожу его в таких масштабах — слишком дорого. Да и летальность у него высокая. Передозировка может наступить от лишних пяти грамм. А мне клиентура важна, поэтому экстази, МДА и ЛСД в приоритете.

— Кто такой Кавинский? — спрашивает Смотрящий, вскинув бровь вверх.

— Постановщик-режиссёр, который умер два года назад от того, что прожектор сорвался и стремительно полетел вниз. Крови тогда было довольно много, она заляпала всё пространство вокруг. Дело прикрыли, дабы не придавать огласке — она никому не нужна, — говорит Люциус, устремляя собственный удручённый взгляд на стол, рассматривая его текстуру.

— Почему я об этом деле не знаю? — раздражённо спрашивает Смотрящий.

— Так это же не ваш район, поэтому и не знаете. А этим делом занимался некий следователь Войд. У вас есть ещё вопросы?

Люциус полу пустым взглядом смотрит на Смотрящего, не надеясь на милосердие, сострадание или хоть что-то в свою сторону. Люциус уже хочет получить долгожданный покой и какую-никакую свободу. Даже ходя по земле и имея крылья, он — несвободная птица. Его горло передавливает золотой ошейник, а на ногах и запястьях звенят цепи, которые оборачиваются и давят на тело, перекрывая доступ крови к другим частям тела. Люциус лишь заложник золотой клетки, в которую его посадил собственный отец.

Ничего в его жизни не является его решением, его желанием, его волей. Весь этот образ, одежда и реакция, не соответствующая ожиданиям, — всё это лишь образ, маска или костюм, который на него с силой натянули и заставили играть в этой странной пьесе, где нет варианта остановиться или отказаться от этой странной и пугающей игры.

Одна ошибка, одно неверное действие или слово — сигнал «Будет больно». Ты будешь вынужден задыхаться собственными слезами под чужими ударами, захлёбываться собственной кровью под оскорбления и слова, которые с каждой секундой режут и протыкают всё сильнее. И это не прекратится до того момента, пока просьбы прекратить не превратятся в хрипы, пока слёзы не перестанут течь, пока щёки не станут сухими, а кровь не будет собираться на полу в кряксообразную лужу. И единственное, что ты можешь сделать в этой ситуации так это смотреть, безлико наблюдать за всем своим пустым и ничего не осознающим взглядом, пока за красную нить твою руку поднимают вверх и махают, приветствуя и приглашая новых зрителей на это представление.

Больнее всего были удары чёрной тростью с золотым набалдашником, который всегда носил с собой Агний, с силой ударяя им по полу, а когда он был недоволен или зол, то царапал пол или бил по батареям. В эти мгновения Люциусу оставалось только надеяться на то, что про него не вспомнят, не зайдут, не найдут. Он помнит, как будучи поменьше прятался в шкафу, вжимаясь в стену из ДСП, накрывался немногочисленными вещами, как беззвучно плакал, закрывая рот рукой, чтобы не издать лишний звук, всхлипнуть и привлечь внимание. И ждал, ждал и ждал, ждал, не зная чего, затаив дыхание и дрожа от страха, пока заплаканные глаза смотрели в узкую щель, откуда лился яркий свет.

Люциус просто смотрит в одну точку, чувствуя, как слёзы отчаяния от осознания того, что свобода так близко, но он до неё не сможет достать, медленно стекают вниз. Почему он может испытывать эмоции? Почему должен страдать? Почему должен здесь находится? Почему должен всё это делать? Почему нет варианта отказаться или сбросить?!

Смотрящий смотрит на это, скрестив руки. Грудь от этого вида будто передавливает, но своё сострадание следователь пытается затолкнуть как можно дальше, чтобы больше не путаться среди этих эмоций. Ничего не чувствовать и не зацикливаться — лучший вариант и выход из ситуации. Однако глаза сами невольно отводятся в сторону, чтобы не видеть эту картину.

— Насколько много провокационного материала у тебя на медиа личностей? — спрашивает Смотрящий, крутя в пальцах флешку.

Люциус поднимает на Смотрящего уставший и покрасневший от слёз взгляд.

— Достаточно, чтобы уничтожить их карьеру полностью и до основания. Будь моя воля, занимался бы шантажом, но эта вещь крайне ненадёжная. Существо может оказаться довольно смелым, чтобы заявить на меня в полицию. Одним словом — опасно, — пожимая плечами, отвечает Люциус и начинает крутить и рассматривать ручку.

— Что насчёт Джодаха? — спрашивает Смотрящий, следя за лёгкими покачиваниями предмета в пальцах.

— Ави что ли? Этот актёр святой как слеза самого Времени. Максимум ему бы посочувствовали с такой подноготной. Даже если бы и было что-то лезть на него опасней, чем на кого-либо. Уж больно у него много хороших и довольно занимательных связей. Взять хотя бы вас. Лучший друг, следователь, Смотрящий Смит, который готов пойти на всё, чтобы докопаться до правды.

Люциус наклоняет голову в правую сторону, соединив руки в замок, из-за чего металл вновь звенит. Зрачки в его глазах настолько широкие, что почти полностью закрывают красную радужку, похожую сейчас на цвет капиллярной крови. Смотрящий кривится от такого заявления. Да, он считает Джодаха своим другом и не раз слышал от него самого такое обращения, но «лучший» слишком громко сказано, да и Джодах вроде никогда не обращался к нему именно в таких формулировках.

— Лучший друг? Серьёзно? Мы с Джодахом просто друзья, но никак не лучшие. Он так никогда не говорил и не скажет в принципе, — говорит Смотрящий, нахмурив брови.

— А, Джодах, так не считает. Столько интервью, газет и журналов с признанием вас самого лучшего друга. Как он только с вами общий язык нашёл?

— Не знаю, у него спроси, — раздражённо говорит Смотрящий. — Ты довольно полезным оказался, однако тюрьма по тебе плачет, так что вставай и на выход.

Люциус на это заявление лишь улыбается как-то по-особенному грустно и при этом чересчур счастливо и проникновенно. Сердце внутри отбивает радостный ритм, а глаза блестят особым блеском. Его душа ликует и радуется, пока слёзы искреннего счастья стекают по его щекам.

— На сколько меня посадят? — спрашивает Люциус, со странной надеждой в голосе.

— Лет тридцать может пятьдесят, — отвечает Смотрящий, ведя его по бесконечным коридорам.

— Это прекрасно… — почти неслышно шепчет парень, прикрывая глаза.

Никогда ещё Смотрящий не видел такое счастливое и умиротворённое лицо от произнесения такого срока. Следователь в принципе никогда не видел существ, которые так радуются сроку в тюрьме. Смотрящий многого не знает, но даже этих эмоций хватает сполна, чтобы понять, что атмосфера, в которой рос Люциус, была явно нездоровой, хотя это даже мягко сказано и далеко от истины, которая намного хуже, чем можно себе вообразить.

Смотрящий вручает Люциуса дежурному и направляется в свой кабинет. Его мозг сейчас работает на пределе возможного. Шестерёнки крутятся с бешеной скоростью, не желая останавливаться. Теории и догадки идут дальше, а у всех жертв неожиданно появляется связующая, красная нить, которая оборачивается вокруг иглы канцелярской кнопки, фиксирующей фотографию.

«Кто бы мог подумать, что связующей является наркотик? А что если смерть наступала далеко не от удара, а от передозировки?! Только вспомнить бы растворяется ли уанакорс в крови… Хотя говорят, что смерть наступает быстро. Нет! А если дозировки веществ специально перепутаны?! Ни одно существо так профессионально разбирающиеся в ядах не допустит столь глупую ошибку! Хорошо. Тогда получается, смерть наступает медленно, существо уже медленно умирает, но не понимает этого. Наркотик действует медленно и для осознания отравления нужно какое-то время. Дозировки для всех существ разные, поэтому Ашре стало плохо сразу, а Джодаху только через час. Но зачем так заморачиваться?!» — на секунду безумный поток мыслей прерывается, чтобы снова пойти. — «Несчастный случай! Точно! Убийство ядом легко заметить и в этом случае откроют дело, начнётся проверка, а тут всё можно списать на плохо закреплённое техническое оборудование. Понятно одно Эбардо хотели подставить, причём довольно открыто, а доведение до самоубийства — нервный срыв серийника. Вспомнить бы, что ему добавили в линзы. Надо зайти к Кейт».

Смотрящий резко меняет направление, поворачивая налево и не постучавшись, забыв про все рамки приличия, заходит в первый же кабинет, хлопая дверью. Ему надо как можно быстрее подтвердить собственные догадки и теории, пока все мысли не превратятся в дымку и размытую картинку, с привкусом горечи, пепла и дыма на кончике языка.

Как обычно Кейт сидит за компьютером в пластиковых прозрачных очках, которые вечно забывает снять, когда с головой погружается в работу. На столе, в папках аккуратно лежат документы рядом с белой чашкой крепкого кофе, от которого всё ещё идёт белый пар. Стены привычного мятного цвета с белыми железными панелями. На железных столах, как солдаты на плацу, выстроились колбы, пробирки и химические стаканы с разноцветным и только известным Кейт содержимым. Чуть поодаль стоит микроскоп с закреплённым на нём стёклышком и реактивами.

Кейт выбивает из клавиш ещё пару секунд особый ритм, прежде чем посмотреть на вошедшего и откинуть в сторону непослушную каштановую прядь, которая так и норовит залезть в глаза и перекрыть обзор на мир вокруг.

— Здравствуйте, господин Смотрящий. Простите, что вас не заметила. Я просто занималась работой. Понимаете, отчёты, справки и выписки, — говорит Кейт, вставая со стула с кипой бумаг и неловко почёсывая затылок.

Очки фиксируются на лбу, а синие латексные перчатки тихо шуршат от движений и соприкосновения.

— Ничего страшного я только пришёл, — говорит Смотрящий, подняв прямую ладонь вверх, и продолжает: — Скажи, мне на милость растворяется уанакорс в крови?

Кейт на секунду задумывается, приложив два пальца к подбородку, и начинает перебирать в своей личной картотеке все знания, полученные в процессе жизни и обучения. От напряжения глаза прикрываются, а между бровей образуется складка. Кейт резко открывает глаза, они ярко вспыхивают, и она небрежно кидает на стол папку, чуть не перевернув чашку, прокручивается на стуле и начинает быстро набирать что-то на клавиатуре. Смотрящий же медленно и осторожно подходит к Кейт, но та выставляет руку вперёд, мол, рано, и следователь делает несколько шагов назад.

— Всё смотрите! — говорит Кейт, улыбаясь и откидываясь на спинку кресла. — Сам наркотик может находиться в крови достаточно долго от недели до месяца, только если не добавить растёртые в ступе семена зонтоевки и добавить три капли хлороводородной кислоты. При взаимодействии с трупными газами, которые начинает выделять тело, яд и наркотик начинает самостоятельно нейтрализоваться. Вот смотрите внимательнее.

Кейт наводит курсор мыши на фотографию пыльцы уанокорса и перемещает её к небольшому стеклянному пузырьку с пипеткой.

— Смотрите это физиологический раствор для линз, которым пользуется господин Эбардо, да и многие другие. В него попадает яд или пыльцы. Сам раствор может при реакции стать голубого или зеленоватого оттенка, из-за нейтрализации. В этом случае из-за процесса нейтрализации мы получаем концентрированный раствор щёлочи. Это не яд, но при попадании на кожу или на глаза может вызвать сильнейшую аллергическую реакцию вроде острой боли, покраснения, зуда, слёз и в дальнейшем полной потери зрения, если их не промыть сразу, что господин Эбардо и сделал, — говорит Кейт и в качестве демонстрации водит курсором от одной фотографии к другой в качестве наглядного примера. — Тут уже либо метод отвлечения, либо хотели вывести его из игры сразу, либо…

Кейт замолкает, пальцы зависают над клавиатурой, а губы плотно сжимаются, не желая договаривать предложение.

— Ошиблись… — шепчет почти недвигающимися губами Смотрящий. — Я думал над этим и это вполне возможно. Убийца предполагал, что Бартоломью носит линзы и хотел, чтобы тот убежал со сцены, тогда бы Джодаху по сценарию пришлось бы выходить вперёд, а дальше прожектор, кровь и смерть. Однако он промахнулся. Линзы носит Эбардо, но это ему не помешало. Он старался довести его до самоубийства, чтобы потом написать признание в своих деяниях, дело бы закрыли, но Эбардо позвонил Сан-Франу и тот его спас, — Смотрящий замолкает и смотрит куда-то вперёд, за границы комнаты и помещения и продолжает говорить: — Может ли он расти в природе?

— Д-да уанакорс может расти в отдельных частях нашей страны. В основном на болотистой местности, но встречаются и на кладбищах, но это редкость, так что в основном болотистая местность, — говорит Кейт, возвращаясь в реальность и вновь стуча по клавишам.

— Хорошо. Можно ли как-то понять, растили ли его искусственно или уанакорс рос в естественных условиях?

— Конечно. У уанокорса, который вырос в искусственных условиях кислотная составляющая выше.

— Мо-

Смотрящий даже не успевает задать вопрос, как Кейт несколько раз кликает кнопкой мыши по экрану и отвечает:

— Ваш запрос уже у Дилана. Можете сейчас отправляться по своим делам, а Дилан вам пришлёт сообщение, — говорит Кейт, прокручиваясь на стуле и улыбаясь.

— Спасибо, Кейт, ты потрясающая, — говорит Смотрящий, улыбаясь уголками губ и выходит за дверь.

Пальцы в перчатках на ходу застёгивают блестящие на свету чёрные пуговицы, пока чёрные подолы пальто развеваются вместе с шарфом. Сломанные рёбра дают о себе знать, от этого приходится сжать зубы и зажмурить глаза. Раскалённый до предела воздух выходит из легких сквозь стиснутые зубы, заставляя крупицы слёз скапливаться на краях глаз. Пальцы устало проходят по волосам, дабы убрать их со лба и ощутить слабую нить спокойствия. Смотрящий устало утыкается лбом в руль, прикрывая глаза от усталости. Боль обжигает тело, словно кипяток, заставляя образоваться на коже и где-то внутри новые рубцы и ожоги. По щекам начинают течь слёзы, пока от злости на самого себя, на жизнь, на всё происходящее из горла рвётся болезненный крик и Смотрящий с силой бьёт по рулю. Становится легче, не намного, но сейчас Смотрящий чувствует себя лучше, если это можно так назвать.

Ключ поворачивается в замке зажигания, и мотор начинает тихо урчать. Остатки слёз грубо стираются с лица рукавом пальто, а пальцы сжимают до побелевших костяшек руль и резко выворачивают его, дабы выехать. Нога еле нажимает на педаль, пока Смотрящий смотрит на дорогу. Телефон на соседнем сиденье тихо вибрирует, и Смотрящий смотрит в светящийся экран, на котором висят сообщения:

«Болото Качающийся лабиринт, Бассейн Торрингвик и Умирающая трясина. Именно там были замечены самые большие скопления этих растений. Советую обратиться к врачу: вы с такими глобальными повреждениями долго не протяните».

От сообщения Дилана хочется закатить глаза и презрительно скривить лицо. Однако даже Смотрящий понимает, что в чём-то Дилан действительно прав. Травмы у него пусть и не настолько тяжёлые и критичные какими могли быть, однако это не отменяет тот факт, что обломки рёбер могут задеть лёгкие или другие важные органы и в этом случае в больнице ему придётся быть больше одной недели. Взгляд перемещается на второе сообщение и замирает на месте, снова и снова проходясь по буквам, которые складываются в слова, не веря тому, что там написано.

«Удивительно, как много времени вам понадобилось на то, чтобы хотя бы приблизится к истине. Я бы сказал, что разочарован, но на самом деле зол. Я же вас предупреждал, господин Смотрящий, чтобы вы прекратили копать?! Теперь кто-то заплатит за вашу оплошность жизнью. Какая досада! Спросите, зачем я всё это делаю? Мне просто скучно: (Что ж, чем вы готовы ещё пожертвовать ради правды? И хотите ли вы её услышать? Кстати думаю СМИ понравятся фотки и статьи, что я нашёл! До встречи на той стороне».

Слова так больно убивают,

Терзая так, что нету сил.

И правду пусть немного знают,

Но суть её не уловил.

Никто не хочет больше крови,

Никто не хочет убивать,

Но в этом всё же столько боли,

От правды сложно убежать.

А смерть становится всё ближе,

Скрываясь в мраке той листвы.

И ты её наверно слышишь,

Под стук копыт и душ кресты.

Твоё дыханье замирает,

А сердце будто умирает.

Под медный колокольный звон,

А ты не знаешь, где же он.

Напрасны все твои страданья,

Ты проклял те воспоминанья,

Где кровь стекая каплей вниз,

И ты над пропастью завис.

Но ты продолжишь это дело,

Пытаясь что-то доказать,

Себе, другим иль просто смело

Ту смерть быстрее обогнать.

***

Джодах выходит из автобуса на нужной остановке, вдыхая морозный воздух, который обжигает лёгкие и щёки, которые Ави пытается прикрыть тканью своего шарфа. Крылья зажили и сейчас выглядят довольно хорошо, если не считать некоторых проплешин, где уже начинают проклёвываться маленькие пёрышки. Ави даже сказал бы, что чувствует себя прекрасно, если бы не обстоятельства, если бы не угроза жизни, нависающая над ним как ворон или тёмная туча, если бы не ощущения тяжести, неправильности и ужаса происходящего вокруг. Ему страшно, но уже скорее не за себя, а за других. Невидимое и неосязаемая тяжесть лежит на его спине и сдавливает грудную клетку, вместе с крыльями.

Джодах до сих пор не верит в то, что собирается сейчас сделать. До конца не верит, что для сохранения собственной жизни ему просто не хватит крыльев, устойчивости ко многим ядам и хорошей физической подготовки. Не верит, что это происходит с ним и это не какой-нибудь глупый фильм или бульварный роман, где герой через трудности постигает себя — это реальность, правда, жестокая часть жизни, которую Джодах так отчаянно боялся увидеть или постичь.

Однако жизни и судьбе всё равно на его желания, мечты и красивые грёзы. Джодах здесь ничего не решает, как и не решал, что станет мишенью убийцы, как и не решал выживет он или нет, как и не решает, что будет дальше. Ави не имеет права выбирать или просить лояльности, снисходительности и передышку, он должен безропотно и беспрекословно принимать всё происходящее сейчас, склонив голову к груди и пытаясь сдержать солёные слёзы. Раньше бы ему было плевать на то, что его убьют: ему не было что терять, да и сам он горел этим пылким желанием закончить всё здесь и сейчас, но сейчас всё изменилось. У него появился стимул, смысл жизни, то ради чего стоило бороться и не бросаться в холодный омут смерти: лучший друг, Эбардо, Сан-Фран, пьеса, Лололошка и любовь. И Джодах просто не простит себе, если кому-то из них придётся смотреть на его окровавленное тело или ледяной труп с чистыми чертами в гробу.

Умереть сейчас — слишком простая и самая непозволительная роскошь, которую только можно себе представить. Умереть сейчас — слишком эгоистично и неправильно, будто это не просто слова, а скрижаль или красная восковая печать, удерживающая золотой свиток в одном положении, закрытом состоянии, которое нельзя нарушать. Умереть сейчас — слишком больно и неправильно как с моральной, так и этической стороны, хотя его смерть и есть выход из ситуации, ответ на все вопросы и лекарство, пропитанное ядом, от всех проблем.

«Смотрящий прав. Я веду себя как жертвенник, как будто убийца остановится, если я умру, как будто это спасёт другие жизни от встречи со Смертью, как будто это поможет хоть кого-нибудь! Лололошка наверняка будет плакать, Смотрящий, наверное, тоже, Эбардо будет проклинать за то, что жертва его брата была напрасной, а Сан-Фран за халатное отношение к жизни и собственной безопасности. И всё равно всё в итоге приходит к тому, что моя жертва — это лишь временное лекарство, пластырь на рану, кусок скотча на разорванные страницы книги! Это ни к чему не приведёт! Моё желание пожертвовать собой — это лишь мимолётное желание всё решить простым и нетривиальным способом! В этом нет буквально никакого смысла!» — кричит в своей голове Джодах, сжимая с силой пальцы в перчатках.

Ноги ступают по искристому, словно россыпь бриллиантов, снегу мимо множество маленьких магазинов, уже окончательно перешедших в новогодний режим. Гирлянды, еловые ветки, красные и золотые шары — всё это поднимает из гроба новогоднее настроение, которое особо и не ощущается. Чувство тревоги, страха и потерянности никогда не способствовало ощущению праздника, а ещё раньше это было как одним из неприятных напоминаний о том, что его никто не ждёт, и он сам никому не нужен. А сейчас что-то изменилось? Нет, почти ничего, кроме сияющих голубых глаз рядом и ощущения тепла и спокойствия, с запахом черники и чая с мускатным орехом.

От этих воспоминаний на лице непроизвольно появляется мечтательная, наполненная самыми святыми и непорочными надеждами улыбка, щёки горят, а внизу живота бабочки вновь пускаются в пляс, дабы исполнить свой собственный фирменный танец. Тяжёлый выдох заставляет в воздух подняться клубы белого пара, пока рука ложится на белую пластиковую ручку двери одного из магазинов. Глаза прикрываются, от нежелания туда заходить.

«Как до этого всё дошло? Как я пришёл к этому? Почему нельзя вернуть время назад», — думает ангел и под звон колокольчиков открывает дверь.

Продавец за стеклянной дубовой стойкой отрывается от чтения какого-то журнала, поднимает взгляд на Ави и улыбается, обнажая клыки. На чёрных волосах играет свет от люминесцентных ламп, маленькие красные рога блестят, а глаза цвета вина хитро блестят.

— Привет, Джодах, давно не виделись! Ты по делу или просто поболтать? — спрашивает демон, вставая со своего места и окидывая быстрым взглядом застеклённые дубовые стенды с различным оружием, которое дополнительно освещает подсветка.

— И тебе не хворать, Воланд. Хотел бы я просто поболтать, но сейчас абсолютно не та ситуация для светских бесед, — говорит Джодах, пожимая чужую протянутую руку с татуировкой в виде дракона.

— Даже так? Молодость решил вспомнить? — усмехаясь, спрашивает Воланд, скрещивая руки на груди.

— Нет-нет, что ты. Не дай, Время! Я от этих воспоминаний избавиться пытаюсь, а не возродить, — говорит Ави, махая руками в разные стороны.

— Тебя сейчас, наверное, интересуют газовые пистолеты для самообороны, ибо столько безумных фанатов развелось. Недавно вот кому-то подарили печенье с лезвиями. Бедолага чуть себе горло не порезал. Хотя с каких пор тебя это волнует? Ты из всех самый сумасшедший: ходишь без охраны, ездишь на общественном транспорте, по тёмным переулкам ходишь, а из предметов самозащиты у тебя только крылья и физическая сила. Так что же изменилось, почему ты резко задумался о своей жизни? — спрашивает Воланд, доставая из кармана связку серебряных ключей, и открывает одну из стеклянных дверей.

Джодах на несколько секунд задумывается, взвешивая в своей голове все за и против, отводит глаза в сторону и прикусывает губу. Крылья прижимаются ближе. Ави не понимает, стоит ли делиться с Воландом этой информацией. С одной стороны Воланд вроде друг Джодаха, которого он не хочет обременять собственными проблемами, а с другой, не окажется ли эта ценная информация в руках того, кому она не предназначается?

— Можно обойтись тем, что у этого появился неожиданный спонсор, — говорит Джодах, кривя губы.

— Ты без приключений прям, не можешь! — говорит Воланд, хлопая Джодаха по спине, из-за чего тот сгибается почти в три погибели и готовиться выплюнуть собственные лёгкие на пол.

— Не трогай мои крылья! — злобно шипит Ави, из-за чего крылья на спине заостряются на концах и готовятся к удару, пока глаза на них недобро щурятся.

— Ладно-ладно, понял я! Ведёшь себя как девственник на распятии. Хотя ты же он и есть! — усмехаясь, говорит Воланд, поднимая руки вверх.

— Клянусь, я тебя когда-нибудь убью. И ты прав мне нужен газовый пистолет, что ты можешь посоветовать? — устало спрашивает Джодах, он уже и забыл, насколько у Воланда тяжёлый характер.

Конечно, до уровня Эбардо ему довольно далеко, особенно если учитывать, что Эбардо всё это время притворялся тем, кем на самом деле не являлся. Джодах даже удивляется, как поверил в эту игру, хотя возможно даже сам Эбардо давно потерял нить своего образа, как и он во время пьесы. Да и сейчас ангел сам довольно слабо различает эмоции во время игры и реальные, иногда забываясь на сцене и приходя в себя только дома. Ави в принципе плохо помнит последние несколько дней. Всё походит на разноцветные помехи, с белым туманом и бесконечной головной болью, от которой не спасают таблетки и прогулки на свежем воздухе. Джодах постоянно чувствует себя так, будто он упускает из виду нечто поистине важное и нужное. Что-то вечно ускользает от его взора, сливаясь с обыденностью и это настораживает, но говорить об этом Ави не собирается, это сродни самоубийству сейчас.

— Могу предложить Crosman C41 или Smith g Wesson 586, или Gamo MP-9, — говорит Воланд, выкладывая пистолеты в ряд, и смотрит из-под полуприкрытых глаз на Джодаха.

Ангел берёт каждый из них, взвешивая их в руке. Gamo MP-9 идеально ложится в ней. Джодах вытягивает его вперёд и смотрит в прицел, протягивая пистолет обратно. Чёрная металлическая поверхность блестит в свете лампы. Ави наклоняет ствол чуть на себя и смотрит на своё отражение, наполненное печалью, усталостью и тревогой.

— Что-то подошло?

***

Сан-Фран стоит возле входа в театр и затягивается едким сигаретным дымом. Колкая дрожь от горечи и мнимого удовольствия прокатывается от шеи до кончиков пальцев лёгким покалыванием. Ресницы чуть подрагивают, пока полуприкрытые глаза внимательно следят за узорами, которые вырисовывает в воздухе едкий серый смертельный дым, который отравляет его лёгкие и помогает расслабиться и успокоиться.

— Ай-яй-яй, господин Сан-Фран! Сколько праведности в вас и правильности, а сами курите! — раздаётся голос Эбардо совсем рядом, из-за чего ушную раковину обдаёт горячее дыхание.

Уши инстинктивно дёргаются, опускаясь вниз, а Фран начинает косится краем глаза на сияющее счастьем и напускным недовольством лицо. Указательный и средний палец зажимает сигарету, пока они играют в своеобразные гляделки. Первый не выдержал эльф и отворачивается, затягиваясь новой порцией дыма. Франческо сейчас крайне недоволен тем, что его спокойствие и умиротворение так грубо нарушают. Фран не хотел, чтобы его кто-то видел с сигаретами, ибо вроде в этом ничего такого и нет, но его образ правильного, прямолинейного, беспринципного и чуть ли не святого, явно не сочетается с этой вредной привычкой, от которой он не может избавиться.

Ему стоило всего лишь один раз ощутить на языке терпкий привкус никотина, получить дозу дофамина и медленно растекающееся по телу спокойствие и расслабленность, как навсегда оказался связанным этой привычкой. Каждый перекур с родни ритуала, где одно несоответствие вызывает непоправимые последствия, в его случае ломку и головную боль. Хотя она не сравниться с той, что стоит сейчас рядом и сверкает своими изумрудными глазами.

— И что ты мне сделаешь за это? Я уже взрослое и самостоятельное существо. Свяжешь, заткнёшь кляпом рот, завяжешь глаза и красным воском от свечи напишешь: «Вот до чего доводит курение?» — с сарказмом спрашивает Сан-Фран, выдыхая новую порцию дыма.

Эбардо на это лишь загадочно улыбается, соединяет руки вокруг его талии и притягивает к себе ближе. От такой наглости у Франческо спирают лёгкие, а все слова и оскорбления застревают в горле одним огромным скопом, превращаясь в один отвратительный ком. Эбардо кладёт свою голову на плечо Франа и дышит в изгиб чужой шеи, из-за чего табун мурашек пробегает по телу.

— Вы знали, что у вас очень занимательная фантазия? Мы могли бы это вполне повторить, — говорит Эбардо, хитро прищурив глаза.

— Прекрати весь этот цирк! — грубо говорит Франческо, скидывая с себя чужие руки. — Даже не думай об этом! Ещё раз связать себя я не дам, чтобы потом сидеть два часа и ждать, пока ты меня развяжешь!

Франческо тыкает пальцем в грудь Эбардо и выбрасывает истлевший окурок в мусорку. В глазах эльфа полыхает огонь злости, пока Эбардо лишь нежно проводит пальцами по чужой щеке, плавно переходя на шею, из-за чего Фран злится ещё больше. Однако по каким-то причинам Сан-Фран не хочет его оттолкнуть или ударить, а наоборот хочет притянуть ближе, поддаться навстречу этим осторожным и мягким прикосновениям, но Фран не реагирует на просьбы своего тела и скидывает с себя чужую руку.

— А мне казалось, вам понравилось. Никогда не видел такой бурный отклик, — томно шепчет Эбардо, задумываясь на секунду, а затем продолжает: — хотя вы у меня в принципе и так первый.

Эбардо тихо смеётся, пока Сан-Фран устало вздыхает и грустно смотрит на парня. На глазах наворачиваются слёзы, которые сразу высушивает ветер. Фран не понимает, почему ему сейчас так тяжело, почему от одних мыслей об этом внутри него будто-то что-то умирает, что-то по-настоящему дорогое и ценное.

— Эбардо, так не может больше продолжаться! Я — твой режиссёр, ты — мой актёр! Это не правильно, так не должно быть, понимаешь?! — спрашивает Фран, чуть срывающимся голосом.

— Ваши замечания были бы уместны в том случае, если бы я был несовершенно летним, у меня был бы партнёр или вы делали всё это насильно, — говорит Эбардо, нахмурив брови и закатив глаза.

— Это всё заходит слишком далеко. Наши отношения больные: мы ненавидим друг друга, мы презираем собственное существование, утопаем в собственных проблемах и не состоянии их решить, а потом отдаёмся страсти и похоти. Так не должно быть! Это не правильно! — кричит Сан-Фран, прижимая руку к груди и чувствуя, как первые слезинки срываются вниз.

— И что вы предлагаете? — спрашивает холодно Эбардо.

Эльф слышит, как начинают звенеть в воздухе нотки металла.

— Н-нам нужно прекратить эти встречи. Это может закончиться очень плохо, всё это уже сейчас переходит все границы и рамки дозволенного и морали!

Пальцы с силой сжимают ткань собственной одежды. От отчаяния хочется разорвать своё сердце в клочья, превратить его в куски плоти и крови, лишь бы не чувствовать, как оно медленно и верно рвётся на части вместе с душой и чувствами, которые сжигают всё на своём пути и заставляют медленно тлеть, словно фитиль от свечи. Эбардо на это заявление лишь тяжело вздыхает и улыбается. Улыбается так же лучезарно ярко и тепло, как и до этого. Эбардо притягивает Сан-Фран ближе к себе и осторожно нежно обнимает. Всё это вызывает ужасный диссонанс в голове, где одна мысль на полной скорости врезается в другую, сбивая её с ног.

— Вы так насчёт этого переживаете? Неужто вам есть какое-то дело до журналистов и остальных? Их не касается то, что происходит за закрытыми дверьми вашей квартиры. Это только наши отношения и наши тараканы. Уже некуда бежать от этого. Мы ничего не изменим. И если эти чувства, настолько неправильные, то назовите меня самым больным человеком или существом, которого вы только встречали, ведь я собираюсь сделать, что-то намного более интимное, чем было до этого.

Эбардо опускается до шёпота и смотрит в чужие сапфировые глаза. Фран ощущает всю серьёзность данного момента, что-то резко изменилось, стало слишком обжигающим как лава, но при этом правильны. А на кончике языка у Франческо всё продолжает крутиться один единственный вопрос: «Что ты собираешься сделать?» Однако, прежде чем Фран его успевает задать, Эбардо примыкает к чуть обветренным, но таким желанным губам, отдающим ванилью и холодной малиной. Франческо стоит в шоке не в силах ни ответить, ни что-либо сделать. Он хлопает своими глазами, пока внизу живота бабочки вновь начинают задевать его внутренности. В голову ударяет жар, из-за чего мир теряет свою чёткость и яркость, приобретая ярко-розовый цвет и структуру тумана. Не в силах что-либо сделать Сан-Фран просто отдаётся в руки этому буйному потоку, как обычно, позволяя с собой делать всё, что угодно.

Эбардо перемещает свои руки на чужой затылок, зарываясь пальцами в чужие волосы. Он мало что соображает, да и не хочет сейчас думать о происходящем. Весь мир для него потерял какой-либо вес и интерес. Для него есть лишь Сан-Фран, странный жар и чувство в груди, которое заставляет задыхаться собственной сладостью и сквозящим из всех щелей безумием.

Поцелуй получается грубым, уверенным и каким-то отчаянным. Эбардо прикусывает чужие губы, будто заявляя свои права на чужие чувства и любовь. В ответ лишь слышится приглушённое мычание, и ему отвечают, так же напористо и с тем же заявление на чувства, прикусывая губы и прижимая ближе. Эбардо отстраняется от чужих губ на несколько секунд, тонкая нить, соединяющая их, рвётся, рассыпаясь на отдельные составляющие, чтобы вновь затянуть его в этот терпкий и отдающий уже нотками металла поцелуй. Щёки у обоих горят красным, но никто из них не собирается отстраняться или останавливаться, будто потом может произойти что-то непоправимое, они больше не встретятся и не смогут больше так просто и без каких-либо обязательств отдаваться друг другу.

— Простите за такую резкость. Я пойму, если вы меня возненавидите и не захотите видеть. Однако я просто не могу дать этим странным чувствам внутри меня умереть так просто. Простите, я сейчас уйду, — говорит Эбардо, махая руками и разворачиваясь, но его останавливают, прижимая к себе.

Фран утыкается носом в его лопатки и тихо шепчет:

— Придурок, как я тебя ненавижу…

Эбардо тихо смеётся, чувствуя, что тепло, как реки, растекается по телу, заставляя кровь внутри бурлить, сердце быстрее сокращаться, а щёки краснеть не только от холода. Эбардо, поворачивая голову в левую сторону, встречается с фиолетовыми глазами, которые почти сразу смущённо отводятся в сторону. Как будто его сейчас осуждают, как будто его могут застыдить за такое поведение, как будто это неправильно испытывать нечто подобное к другому существу. Хотя в чём-то Эбардо действительно прав: никому не должно быть дело до того, что происходит за закрытыми дверьми, до его личной жизни и их до боли странных и непонятных отношений, в которых эльф уже и сам запутался.

— Я знаю, господин Сан-Фран, я знаю. И всё-таки вашу фантазию стоит воплотить в жизнь, но раз вам верёвки не нравятся, то обойдёмся ошейником, — усмехаясь, говорит Эбардо, целуя Франа в лоб.

— Как я понимаю, выбора отказаться у меня нет? — улыбаясь, спрашивает Сан-Фран.

— Почему же? Вы можете меня просто выгнать, не пустить на порог или банально напоить до состояния беспамятства, — говорит Эбардо, пожимая плечами, даже не пытаясь выбраться из чужих объятий.

— Ни-за-что. Слишком много хочешь, — говорит с издёвкой Сан-Фран, выпуская Эбардо из объятий.

— То есть вы не отрицаете, что вам нравиться? — спрашивает Эбардо, наклоняясь вперёд и оказываясь в паре сантиметров от чужого лица.

— Заткнись, или сегодняшним вечером тебе нечем будет говорить, — отвечает эльф, прищуривая глаза как ястреб.

— Приму это за приглашение.

Эбардо заливается звонким смехом, а Сан-Фран прикрывает рот рукой, дабы сохранить невозмутимость на лице. Франческо смотрит в экран часов, на белые цифры, которые сменяют одна другую и понимает, что задерживается. Может разговоры с Эбардо и помогают отвлечься от окружающей действительности, забыть о небольшой части своих проблем и расслабиться, но работа превыше всего, поэтому Франческо быстрым шагом, за которым не успевает Эбардо, идёт в театр.

«М-да, я даже разочарован в нашем режиссёре. Теперь к Эбардо даже не получится подобраться, а ведь если бы не ошибка… Однако кто знал, что линзы носит этот двуличный урод?! Всё пошло сразу не по плану. Нападать на Джодаха в открытую нельзя. Огнестрельное оружие и холодное сразу отпадает. Крылья — это его спасения. Ох, Время, как я хочу их отрезать и слушать крики и стоны боли! Однако нельзя сейчас нападать и проявлять активные действия. Смотрящий слишком настырный, чтобы просто взять и оставить это дело. Умеет же Джодах себе друзей выбирать, ничего не сказать! Ну ничего. У каждого есть слабое место, никто от смерти не убежит. Что же ты будешь желать, Джодах, когда от тебя решит отвернуться масса существ?»

Судьба страшит тебя сильнее,

Ты будто страшный приговор

Тот увидал ещё быстрее

Преж чем увидеть страшный сон.

Сон, где лишь тихие аллеи

И крики чаек вдалеке.

И шум листвы под грохот молний,

И кровь на проклятой стене.

Везде один лишь взгляд стеклянный

И лишь холодный белый свет,

Что освещает, будто в ванной

Твой мёртвый бледный силуэт.

Твой рот застыл в том мёртвом крике,

Что горло задержало вмиг,

Когда свинец коснулся сердца,

Когда давно ты был убит?

А ты молчать всё продолжаешь.

Продлится вечный сладкий сон

Насколько сильно и не знаешь,

Когда давно ты был влюблён?

Насколько часто это чувство,

Стучалось в старый дряхлый дом?

Где был лишь гул простого ветра,

Где был лишь ты давно рождён.

И ты не умер, просто знаешь,

Что ощущаешь так себя.

Как труп лежащий на аллее,

Как сон средь проклятого дня.

***

Кхаини опирается спиной о стену, махая лапой, чтобы стабилизировать сбивчивое дыхание, ему кажется, что ещё немного, и он задохнётся в этом сценическом костюме и будет валяться на полу. И к его сожалению самая сложная часть пьесы ещё не наступила, а он уже выдохся. Немолодой возраст ощущается сейчас по-особенному сильно и весомо. Кхаини собственно до этого момента и не задумывался о старости, которая дышит в спину, хотя до неё ещё надо лет двести прожить и только тогда думать о своём возрасте. Всегда кажется, что это всего лишь незначительные и неважные цифры на бумаге, которые сменяют одна другую. Сначала садик, школа, высшее учебное заведение, работа и кажется, что у тебя в руках есть огромное количество времени, что ты всё успеешь, всё попробуешь и сделаешь. И вот ты не успеваешь оглянуться, как уже наступает старость, с привкусом горьких сожалений и боли о неисполненных мечтах, разрушенных надеждах и сладко-горьких грёзах.

От настолько тоскливых и нерадостных мыслей хочется прикрыть глаза или спрятаться в дальний угол подсознания, дабы не чувствовать всю тяжесть и неподъёмность груза под названием «жизнь». Однако эти мысли продолжают роиться в голове, жужжать нескладным гулом, образуя рой из пчёл. Кхаини начинает смотреть на свою жизнь под другим углом, тем самым углом достижений, важных решений и глобальных изменений.

И вроде, кажется, что стал известным актёром, столько наград, всеобщая любовь, а с другой стороны тот же Джодах популярнее его в разы, смог реабилитировать после двух лет алкоголизма и сейчас ведёт полноценную жизнь. У Эбардо тоже самое, хотя Кхаини в глубине души и не понимает, насколько тяжело терять родного брата, а о Лололошке ещё рано говорить. Его путь ещё только-только начинается, так что делать какие-либо выводы будет неправильно.

— Кхаини, ты как? Выглядишь неважно. Голова кружится? — спрашивает Лололошка, с тревогой смотря на чужое лицо и потерянный взгляд.

— Всё хорошо, Лололошка, не переживай. Просто устал, возраст берёт своё, — усмехаясь говорит Кхаини.

— Кхаини, ну какой возраст?! Тебе только тридцать два, а ты уже умирать собрался! Не рановато ли? — спрашивает Лололошка с лёгкой издёвкой в голосе, лучезарно улыбаясь.

— М-да, я очень старый у меня болит спина, колени, сердце неравномерно стучит, и вообще голова кружится, — говорит Кхаини, театрально прикладывая руку ко лбу и поворачивая голову в противоположную сторону.

— Хах, попридержи умирание. Сан-Фран внёс некоторые правки в твой сценарий и просил его тебе передать, — говорит Лололошка, протягивая Кхаини небольшую стопку бумаг, которую тот принимает и быстро пробегается глазами.

— Господин Сан-Фран всё время норовит что-то да и изменить. Как бы он перед самым нашим первым выступлением полностью не переписал весь сценарий, — нервно смеясь, говорит Кхаини, прожигая дырку в листах бумаги.

— Не думаю, что он на это решиться. А изменяет он всё, потому что личность творческая, нестабильная, а ещё Сан-Фран перфекционист, — Лололошка замолкает и начинает мяться, переступая с ноги на ногу: он явно хочет что-то сказать.

Тяжёлый, как камень, вздох срывается с его губ, и парень начинает говорить:

— Я давно хотел у тебя спросить, почему вы решили в этой пьесе играть роль маньяка-психопата? Вы же всегда играли роли героев, обычных жителей, максимум серых персонажей, а тут абсолютно негативный персонаж. Так что послужило причиной?

Коготь пробивает насквозь листы бумаги. Уголки губ дрогают и ползут вверх, а в глазах мелькает что-то яркое, притягательное, странное и пугающее до дрожи в коленях и голоса. Чья-то тень падает на него, закрывая собой весь свет, и только белые блики чуть подрагивают в предвкушении шоу.

«Этот парень слишком любопытный, но мне это не помешает. Он даже сделать ничего не сможет, как собственно и стоящий рядом с ним. Чтобы хоть как-то мне навредить, нужна физическая сила и мозги, а этого в них я пока не вижу. От них даже пользы никакой не будет, если кого-то из них не принести в жертву. Но нет, нет, нет, нет. Рано слишком рано и неуместно! Все его речи лишь красивая блажь, украшенная золотом, накрытая маской комедии и роли, которую он взял на себя в начале этого пути. Какая ирония!»

— Захотелось попробовать себя в роли отрицательного персонажа. Да и чтобы правдоподобно сыграть убийцу надо думать как он. Вот тебе вопрос для размышлений: убивать одних из самых популярных медиа личностей, у которых довольно много занимательных связей, истинное безумие или идеально продуманная схема с несколькими примерами и вытекающими? — спрашивает Кхаини, склонив голову в бок, и улыбается, обнажая клыки.

— Истинное безумие, ибо ты решаешь, что силён настолько, что можешь решать чужие судьбы, что можешь позволить себе этот риск, что ты всесилен, что тебя никто не сможет посадить на поводок и дёрнуть за противоположный конец. И тут дело даже не в чужих связях, а в том, что ты начинаешь хотеть лишь видеть кровь на своих руках, почувствовать прилив адреналина и мандраж от власти над кем-то. Ведь ты сильнее, у тебя есть власть, у тебя есть нож, яд, пистолет или неважно что, — говорит Лололошка, поджимая губы и стараясь не смотреть в чужие глаза.

Кхаини хмыкает и улыбается ещё шире. Лололошке становится некомфортно, и он пытается вжаться в стену, слиться с ней, стать единым целым.

— Возможно, ты и прав, но зачастую убийства — продуманные и идеальные схемы, хоть и не надёжные. Одна оплошность и ошибка будет стоить тебе головы, а вот доведение до самоубийства один из лучших и сложнейших методов. Ты находишь болезненные точки для существа и давишь на них до тех пор, пока оно не сорвётся под натиском собственных проблем и тараканов, — говорит Кхаини, сжимая плечи Лололошки. — Ты упиваешься его страданиями и смотришь, смотришь и смотришь не в силах оторвать от него свой взгляд. Большинство заслуживает смерти, по разным причинам: насильники, наркоманы, алкоголики, грабители, убийцы. И разве им не лучше умереть?

— Твои доводы и отношение весьма жестоко. Нужно давать существам второй шанс, возможность измениться! — восклицает Лололошка, пытаясь скинуть с себя чужие лапы.

Улыбка исчезает с его лица, брови сдвигаются к переносице, а в глазах плескается злость.

— Какой ты наивный, Лололошка. Существа не меняются, сколько им вторых шансов и возможностей не давай, им всегда будет мало. Даже Джодах сорвётся, как только представиться такая возможность, как только у него окончательно выбьют почву из-под ног, как только выносить происходящее у него просто не будет ни физических, ни моральных сил! Пойми, что он далеко не святой, что ему нет никакого дела до чужих чувств. Так что может, найдёшь себе кого-нибудь получше? Кто не предаст, не разочарует, кто не сорвётся, кто действительно будет лю-

Кхаини не успевает договорить, как у Лололошки заканчивается терпение, как жгучая ненависть вперемешку с каким-то отчаянием и разочарованием берёт вверх, как он срывается. Несильный удар прилетает по чужой щеке, обжигая огнём, чьи языки пламени продолжают обжигать. Кхаини прижимает лапу к щеке и ошарашено смотрит на Лололошку, который с презрением и злостью смотрит на него сверху вниз. В этом взгляде нет неуверенности и капли раскаяния в собственных действиях, лишь всеобъемлющая злость и непоколебимость.

— Не смей ТАК про него говорить! Не думай, что ты понимаешь мои чувства по отношению к нему, не думай, что ты имеешь хоть какое-то моральное право копаться в них и в моей голове! Не думай, что ты его знаешь, что твоё мнение и пренебрежительное отношение единственное правильное и верное! — цедит Лололошка сквозь зубы, пока в его глазах сверкают молнии и гремит гром. — Ты меня разочаровал. А ведь я действительно восхищался тобой, даже смешно. Ненавидеть кого-то — это низко, не думаешь? Особенно существо, которое пытается меняться. Ты даже не знаешь и малой части того, через что ему пришлось пройти, а уже говоришь, что всё потеряно! Если кто-то оступился, это не значит что его надо хоронить в своём сознании! Ты лишь опускаешься ещё ниже существ, которых презираешь!

«Какая сцена! Какая драма! Какое исполнение! Аж, дух захватывает! А ты прям, злишься, ненависть бурлит в тебе. Это так забавно. Однако ты ничего не сделаешь, потому что он чистый, словно ангел. Ты не можешь переступить через свои принципы. Только Джодах на него плохо влияет, очерняет! Ох, Время, только начинаю представлять, как он корчиться от боли, как его кровь растекается по полу, как он стонет и молит о скорой смерти, аж сердце радуется, а на лице появляется улыбка. Разве тебе не хочется того же самого? Хотя куда уж тебе до убийства? Ты же у нас «святой, добрый, чистый и самый правильный». Сил и выдержки не хватит в отличие от меня».

Слова Лололошки протыкают насквозь и выбивают кислород из лёгких. Кхаини хочет хоть что-то сказать, как-то оправдаться, извиниться и объясниться, но он лишь беззвучно открывает и закрывает рот не в силах выдавить из себя и слово. Лололошка усмиряет свой пыл и смотрит на него более спокойно и снисходительно, чем в первые секунды, но при этом в его глазах продолжает отражаться презрение, которое словно жгучий яд пропитывает собой всё вокруг. Его глаза становятся по цвету похожим на две чёрные дыры, которые поглотят всё живое в районе своей видимости и нахождения.

— Лололошка, наконец, тебя нашёл! Вроде театр не такой большой, а найти хоть кого-то невозможно! — наигранно возмущается Джодах, из-за чего его крылья взмывают вверх.

«А вот и он лёгок на помине».

— Джодах, тебе для чего телефон дан? Хотя, ладно, я и так знаю! — говорит Лололошка, наклоняясь вперёд и хитро улыбаясь, смотрит на краснеющего Джодаха и произносит: — Для работы, конечно! А вы подумали о чём-то пошлом? Как не стыдно!

От былой злости и презрения не осталось и следа, на её смену приходит радость и энергичность. Лололошка кладёт одну руку на чужую шею и еле касается чужой щеки губами.

— Вы что-то хотели мне сказать, господин Джодах? — спрашивает Лололошка, невинно хлопая глазами.

Ангел несколько секунд пытается собрать разбросанные в его голове мысли, словно детали одного пазла, прежде чем потрясти головой в разные стороны, дабы избавиться от остатков смущения на лице. Однако получается не очень, из-за чего Лололошке он ещё больше напоминает кота, из-за чего парень начинает тихо смеяться.

— Д-да хотел. После репетиции я хотел позвать тебя в одно интересное место. Для меня это очень важно, но если у тебя есть какие-то дела, то можем перенести его посещение, — говорит Джодах, сжимая чужие руки и неловко улыбаясь.

— У меня нет вечером абсолютно никаких дел, так что я с радостью разделю его с вами. Только я хочу кое-что попросить взамен, — заговорчески говорит Лололошка, опускаясь до шёпота.

— Всё что угодно, — говорит Джодаха, чувствуя, что эта фраза обернётся против него боком.

Лололошка сразу сияет, наклоняется к чужому уху и начинает быстро шептать Ави своё желание. От каждого нового слова Джодах всё сильнее краснеет и, пытаясь прикрыть своё лицо крыльями, быстрым шагом, переходящим на бег, исчезает в глубине закулисья. Кхаини презрительно фыркает и закатывает глаза. От одной сладости и счастья этой пары сводит челюсть и хочется всё это запить несколькими литрами воды.

«Какая мерзость. Хоть бы постыдились! Аж тошнит!» — думает Кхаини, кривя носом.

— Так, мои хорошие, для кого объявление о начале репетиции звучит?! — злобно, но при этом без доли запала, восклицает Сан-Фран.

— Ну, вроде для нас. Кстати вы не против, если я у вас одолжу Эбардо? Не волнуйтесь, вечером он обязательно к вам вернётся, — говорит Лололошка с напускной серьёзностью, прикладывая руку к груди, пока Эбардо пытается сдержать смех, рвущийся из горла.

Прежде чем эльф успевает ответить на колкость в свою сторону, Лололошка убегает на сцену, потащив за собой Эбардо, а Кхаини закатывает глаза и, подняв подбородок, окидывает режиссёра презрительным взглядом, прежде чем нарочито медленно удалится куда-то вглубь сцены. Фран прикрывает глаза и начинает устало массировать переносицу, думая о том, за что ему всё это и то что ему за это не платят.

***

Кхаини стоит на сцене. Его руки бьёт крупная дрожь, из-за чего какой бы он предмет не взял, тот сразу норовит выскользнуть из пальцы. Колбы и пробирки разбиваются об пол на мелкие осколки, а собственная кровь дополняет эту картину. По маске продолжают ползти трещины, пока глаза Кхаини застилает безумие, улыбка становится настолько широкой, что кажется, плоть скоро разойдётся по краям в разные стороны, сцену заполнят крики боли, пока кровь будет окрашивать пространство вокруг. Однако этого не происходит.

Кхаини опирается руками о стол, где не осталось ни одного целого химического оборудования, а вместо него лежат чёрно-белые фотографии. Дрожащие пальцы проводят по волосам, желая убрать мешающие пряди и стереть капли пота.

— Внутри я будто умираю, куда мне следует пойти. Чтоб чувства смерти так не ждали меня у алтаря тоски. Но ты умрёшь той смертью страшной, где не последует конец. Тот самый радостный и страстный. С цветами, гробом и венец! — кричит Кхаини, плавно опускаясь на пол и с силой ударяя по стеклу, которое больно впивается в пальцы.

Свет на сцене полностью гаснет, а пространство наполняется ярко-зелёным дымом. Из-за кулис плавно выплывает тёмный силуэт с маской комедии на лице. Перья на чёрных крыльях от ветра подрагивают, длинные чёрные волосы развеваются словно змеи. С плеч сползает чёрное платье, по краям обшитое светло-голубым мехом. Глаза сквозь глубокие тени в маске светятся ядовито-зелёным светом, пока она медленно подходит к Кхаини под звонкий стук чёрных каблуков. Он пытается отползти от неё, в его глазах отражается лишь страх, даже животный ужас, потрескавшаяся маска окончательно слетает с его лица. Девушка снимает маску и широко улыбается, проходясь языком по клыкам, с которых капают сгустки крови.

Девушка дёргает за такую же ядовито-зелёную цепь, которая словно ошейник сдавливает Кхаини горло, из-за чего он жалобно хрипит, на его глазах наворачиваются слёзы, а тело с силой впечатывается в пол. Жгучая боль прокатывается по позвоночнику, лопаткам, шее и затихает в затылке. Рот открывается в немом крике боли гораздо хуже любой, которую может испытывать любое существо. Кислорода не хватает, а ядовитый ошейник прожигает плоть насквозь, из-за чего в воздухе можно уловить запах гари, дыма и жжёного мяса.

— Зачем ты всё это делаешь?! — кричит Кхаини в отчаянии от боли.

Девушка лишь шире улыбается, накидывает на его тело кольцо из цепей и дёргает его на себя. Голова Кхаини запрокидывается вверх, слёзы стекают вниз по его щекам, из носа течёт кровь, которая почти сразу теряется в шерсти. Ему страшно настолько, что дрожь не получается унять, что шерсть встаёт дыбом, а само тело будто окатывают ледяной водой, где кубики льда один за одним разбиваются о его голову, приводя на секунду в чувства, а потом вновь погружая в полу сознательное состояние.

— Не я делаю, а мы делаем, — поправляет его девушка, ощущая полное превосходство и власть над ним.

— Я не хочу никому вредить! — хрипит Кхаини, пытаясь оттянуть от горла ошейник, чтобы он так сильно не впивался в шею.

Солёные слезы стекают вниз, впитываясь в шерсть, исчезая и высыхая. Ноги пытаются коснуться земли, но лишь разрезают воздух и будто бьются в конвульсиях.

— Мой хороший, ты похоже не понял. С каких это пор ты тут главный?

Тон девушки звучит громогласно и прокатывается эхом по залу, отбиваясь от стен и, словно полотно тумана, зависает в воздухе нескладным гулом. Кольца из цепей всё больше и сильнее сдавливают и сжимаются вокруг его тела. Кхаини слышит хруст собственных костей, как мясо разрывается на части, а плоть прожигает насквозь. Кхаини вскидывает голову к потолку и падает вперёд, захлёбываясь слезами.

— А теперь спи, смирись со всем, если ты будешь спать, то не почувствуешь боли, не будет страданий. Будет лишь тишина и покой, — шепчет девушка убаюкивающе тепло и сладко, словно ириски с тёплым молоком, гладя Кхаини по голове.

Глаза сами собой прикрываются. Ведь ничего страшного не случится, если он поспит совсем немного, прикроет глаза на секунду? Он может позволить себе такую слабость один раз. Он столько боли пережил, что небольшой отдых ему не повредит. Ничего не произойдёт за пару минут. Ведь, правда? Правда?!

Сцену озаряет яркий белый свет. Облака дыма ползут обратно за кулисы, пока полностью не исчезают за тканью. Кхаини просыпается на столе среди целых колб и бумаг с фотографиями. Он ощупывает пальцами маску на наличие трещин и ничего не находит. Пол всё такой же идеально чистый, осколков стекла нет, крови и чернил тоже. Кхаини растерянно смотрит на дрожащий огонь свечи, который отражается в его глазах. Он недовольно морщится, берёт в руки все бумаги, фотографии и подходит к камину.

Языки пламени тянут свои руки к заветной пище, которая находится одновременно очень близко и слишком далеко. Еле ощутимое тепло и свет обжигает щёки и кончики подушечек пальцев, пока листы слишком медленно погружаются в стихию разрушения. Огонь сразу набрасывается на края листов, превращая их в чёрный пепел. Однако пальцы не решаются отпустить окончательно ценные бумаги, дать им сгореть, исчезнуть в небытие и в последний момент их вытаскивают оттуда, махая ими, чтобы потушить огонь.

— Сгореть я не могу их всех отправить, уж больно множество труда и планов мести я составил, чтоб оступиться лишь от пустяка! — кричит Кхаини, уходя за кулисы, пока его глаза ярко вспыхивают зелёным.

— Ах, что за чудное мгновенье, где вы страдаете один от боли или невезенья, ох, Александр, господин! — говорит Эбардо, прикладывая руку ко лбу и кружась вокруг Джодаха, который кажется, с секунды на секунду упадёт от шока, ужаса и дезориентации в обморок.

— А я смотрю, вы только рады моим страданьям и слезам, а ведь вы другом мне казались, хотя на что я шёл? Не знаю сам, — говорит Джодах, пожимая плечами.

Ави откидывает в сторону маску драмы и злобно смотрит в зал, будто пытаясь только одним взглядом убить несуществующих зрителей. Его взгляд будто покрывает тонкий слой льда и узорчатого инея. Крылья легонько бьют Эбардо, не пытаясь хоть как-то ему навредить, скорее делают простое предупреждение. Глаза на крыльях недовольно щурятся.

— И что вы хотите этим сказать?! — чуть ли не кричит от шока вперемешку с ужасом Эбардо.

— Ничего, абсолютно ничего. Кроме того что оторвать мне крылья не получится и как бы мне не было больно и тяжело, я всё равно взмою в небо к своей любви и ни за что её не предам! — говорит Джодах, делая резкий выпад рукой вниз.

Его черты уверенны, холодны и непроницаемы. Пальцы откалывают брошь, и плащ драматично падает на пол и начинает выглядеть как жалкая никому ненужная тряпка. Никогда ещё такая уверенность не отражалась на его лице, никогда ещё на душе не было так спокойно и тихо, будто вечная метель, бушующая там, наконец, решает затихнуть, стать лишь медленно летящими вниз снежинками, чтобы затем затихнуть навсегда.

Седрик на панели переключает яркий жёлтый свет на светло-голубой, звуки метели медленно затихают, пока становятся почти еле слышными из колонок. Сверху начинают падать серебристые хлопья искусственного снега. Седрик увеличивает громкость микрофонов и меняет музыкальное сопровождение на музыку «Аllamaned (Sting)». На ноутбуке поднимаются децибелы громкости в виде оранжевых квадратов, которые словно волны, перекатываются из одного состояния в другое. Седрик вслушивается в диалог на сцене и начинает делать музыку тише, пока результат не удовлетворяет его слух, и Сан-Фран еле заметно не кивает.

Сама работа кажется, довольно простой и не тривиальной, однако есть в этом свои подводные камни. От Седрика зависит довольно много: восприятие сцены, атмосфера и ощущения, которые зрители испытывать во время того или иного действия. И он очень просто может всё испортить неправильной постановкой, из-за чего зритель может уйти в неправильную трактовку момента. Хотя, если в принципе одна единственная правильная трактовка искусства? Скорее всего нет: каждый находит в этом что-то своё собственной, единственное, что отзывается в душе тихим и робким откликом. Искусство само по себе объективно, ему не нужен смысл: его придумают существа и сердце творца. Седрик — не творец, отнюдь, но даже в музыке, постановке света и дополнительных эффектах он видит свою собственную и только себе понятную красоту, смысл и искусство.

Иногда Седрик думает о том, имеет ли он хоть какое-то моральное право наслаждаться искусство, считать себя его частью, ставить себя на один уровень с творцами. И всегда эти размышления ничем не заканчиваются, лишь утыкаются в невидимую стену или барьер, воссозданный его сознанием, погружаясь во мглу пустоты, чтобы потом вспыхнуть, словно феникс, через какое-то время. С одной стороны Седрик ничего не создаёт, лишь использует проверенную временем и уже давно созданную кем-то комбинацию действий. Основную работу выполняет компьютер и пульт управления, Седрик лишь нажимает на кнопки. А с другой стороны, он будто дирижёр собственного оркестра, на котором держится вся композиция и ответственность за глобальные провалы и огрехи. И из-за этих сравнений в голове происходит ещё большая путаница и неразбериха, поэтому вопрос снова остаётся висеть в воздухе без ответа.

— Перерыв! — раздаётся рядом голос Сан-Франа, который хватаясь за голову выходит из зала.

«От головной боли снова страдает? — спрашивает самого себя Седрик. — Хотя это не моё дело».

Седрик поворачивает голову обратно в сторону ноутбука и ставит его в спящий режим. Наушники откладываются на деревянную поверхность стола, глаза прикрываются, а голова откидывается на спинку кресла. Тупая боль в шее заставляет сморщиться и в который раз поругать себя за халатное отношение к собственной спине и здоровью. В зале становится тихо, из-за чего головная боль ненадолго отходит на второй план, а на её место приходит ужасный звон.

— Надо больше отдыхать, — шепчет Седрик, содрогаясь всем телом от нового приступа огненной боли.

Бесполезно себе что-то такое говорить. Это лишь пустой звук, лишь тихий отголосок из параллелей, небольшой всплеск в голове, который сразу затихает, как только болезненным раскатом разобьётся о границу черепной коробки. Это забудется так же быстро как и появилось: во время работы, пока он будет идти домой привычным путём, пока разберётся со всеми домашними делами. А на следующий день вспоминать об этом будет слишком поздно. Телефон в кармане тихо вибрирует от входящего сообщения. Седрик нехотя открывает глаза, смотрит, в кажется, слишком яркий экран телефона, и пробегается глазами по тексту сообщения:

«Привет, не хочешь встретиться после работы?»

«И зачем я ему понадобился? Мы даже особо и не общались, так с чего бы ему ко мне обращаться? Да я ничего ему и не могу предложить, так что вариант того, что я ему нужен для какой-то выгоды, отпадает. Ладно, соглашусь, но складной нож всё-таки возьму. Мало ли что», — думает Седрик, прежде чем написать и отправить вкрадчивое «да».

***

Джодах сжимает руку Лололошки в своей, чувствуя тепло и покой, которое от неё исходит. Его сердце наполняется той же концентрированной и сильной надеждой, которая отражалась в его глазах на сцене. Отступать, конечно, можно, но уже будто невозможно. Глаза тревожно смотрят на своего избранника и находят в них тот самый отклик и уверенность, которая зажигает в нём какой-то странный огонь. Этот огонь не обжигает, а мягко согревает и проясняет мысли.

Джодах отодвигает в разные стороны еловые лапки деревьев, от которых тянется тягучий свежий аромат, которые наполняет лёгкие. Изумрудный мягкий ковёр из мха ведёт их вдаль, пока в воздух на своих маленьких крылышках поднимаются толпы светлячков, готовые освещать путь потерянным путникам и дорогу к чему-то важному и по истине волшебному, загадочному и возвышенному. Заходящее за тёмно-синие, упирающиеся верхушками в небо, горы солнце забирает с собой остатки прошедшего дня, окрашивая небо в тёмно-фиолетовый, плавно перетекающий в бирюзовый и апельсиновый цвета, по которому плывут воздушные, словно сахарная вата, розовые облака, на котором уже проявляются россыпи звёзд. Пара из небесных тел стремительно летит вниз, сгорая в атмосфере. Спокойная гладь озера отражает в себе, словно зеркало, всё это природное великолепие, которое периодически идёт лёгкой рябью.

Они поднимаются на берег, состоящий из гладких серых камней, от которых пахнет влагой, солью и свободой. У самого обрыва возвышается давно заброшенный своими владельцами и обладателями, маяк, который своей почти перегоревшей лампочкой светит вдаль, будто зазывая к себе призраки кораблей и одиноких лодок. Ветер становится сильнее, и заставляет волны разбиваться о камни, превращаясь в брызги и потоки белой пены.

Джодах останавливается, глубоко вдыхает запах леса, лаванды, соли и влаги, пытаясь собраться с силами. Ави осторожно сжимает вторую руку Лололошки и мягко проводит пальцами по чужой коже, ощущая всю её бархатность. Чужие глаза улыбаются и терпеливо ждут каких-либо действий со стороны. Лололошка чувствует, как сердце нервно стучит в грудной клетке, а дыхание прерывается и становится резким и прерывистым.

— Почти двадцать лет назад моя мама привела меня сюда, рассказала о том, как заключила с моим отцом договор о верности и вечной любви, и сказала, что когда-нибудь я сюда приду и сам заключу его. Я тогда посмеялся и сказал, что это невозможно, но ошибся. Я в принципе думал, что больше никогда не полюблю. Думал, что просто не достоин этого чувства, что какой-либо вес и роль имеют только мои деньги и слава, что я просто не достаточно идеальный, проблемный, жалкий и больной, но… — Джодах останавливается, чувствуя, как слёзы стремительно стекают вниз по его щекам, — ты принял и полюбил меня таким, какой я есть. И я хочу заключить с тобой договор, который казался мне до этого чем-то непостижимым.

Лололошка чувствует, как щёки вспыхивают красным, сердце на секунду замирает, будто боясь спугнуть этот момент, а в глазах вспыхивают две большие искры, чей свет чуть подрагивает и напоминает сердцебиение. Лололошка высвобождает свою правую руку и, улыбаясь, большим пальцем нежно и с особым трепетом убирает слезу с его щеки.

— Мы знакомы чуть меньше двух месяцев, — тихо шепчет Лололошка, сам не веря в слова, что говорит.

— Почти два месяца? А такое чувство, будто я знаю тебя всю свою жизнь, — с придыханием говорит Джодах.

— Всю свою жизнь? — спрашивает Лололошка, будто пробуя каждое слово на вкус и приходя к выводу, что они словно мёд, с корицей и яблоками.

Всё такое же слишком сладкое, насыщенное, с небольшой кислинкой. Джодах вычерчивает в воздухе пальцем определённые символы, тихо шепчет заклинание, и из золотых искр формируется свиток, чёрно-красное перо и чернильница.

— Я не хочу тебя принуждать к этому, если ты не готов, я пойму…

Джодах начинает махать руками из стороны в сторону и пытаться прикрыться крыльями, понимая, что вся ситуация, атмосфера и сам он будто принуждает Лололошку подписать столь ценные и важные бумаги. Будто это желание исходит не от самого парня, а его эгоистичных желаний.

— Ты слишком сильно сомневаешься. Пора принять и признаться в этих чувствах самому себе, — говорит Лололошка, выводя на листке свою кривую и неказистую роспись. — Если для тебя это действительно важно, то я готов на это пойти.

Свиток плавно подплывает к Джодаху и от него исходит слабое голубое свечение. Ави дрожащими пальцами берёт перо и расписывается рядом. Свиток резко скручивается, вспыхивает фиолетово-голубым пламенем и превращается в россыпь золотых искр, которые оседают и будто таят, как только касаются их тел. Толпы светлячков взмывают вверх, последние лучи солнца бросают на них свой взгляд, прежде чем исчезнуть за горами и закрасить небо в черничный цвет. Лололошка и Джодах чувствуют странный душевный подъём, жар и сладость на губах. Лололошка еле касается чужих прохладных губ и тихо шепчет:

— Тебе осталось только выполнить сегодня моё желание.

На его лице появляется мягкая улыбка, а глаза ярко вспыхивают голубым обжигающим огнём.

Хочешь, я раны твои залатаю?

Хочешь, весь мир тебе подарю?

Это было письмо того, кого ты толком не знаешь,

Но о ком говорил в контексте «люблю».

О тебе так просто я не забуду.

Так просто чувства в себе не сожгу.

Прощу ту обиду, что даже для друга

Была тем крестом на плацу.

Я брошусь с тобою в холодные воды,

Схороню всю рутину, боли, невзгоды!

А ты улыбнёшься мне лишь в ответ,

Отдашь всю любовь и оставишь билет.

Билет в ту страну незримого счастья,

Где нету той боли, страданий, ненастья!

Где голос лишь твой я буду слышать везде,

Мечтая о встрече, любви и конце.

Где будет лишь золота блеск озорной,

Где я закричу: «Навеки я твой!»

Где вновь я услышу твой смех неземной.

Не над собственной жизнью, а лишь над собой.

Где свиток тех чувств погибнет в огне,

Где счастье как ваза исчезнет во мгле.

Где будет лишь страсть и яркий огонь,

Что жечься не будет, пока он не твой.

Где будет всё новый бокал дорого вина,

Что будет той страстью отрадой полна.

Где задохнётся там вся красота,

Что ядом и болью напилась сполна.

Хочешь, любовью тебя заражу?

Хочешь, с ума тебя просто сведу?

Хочешь, заставлю забыться в огне,

Что страстью зовётся на том полотне?

Хочешь забыться? Хочешь отдаться?

Страсти? Ненастью? Только дай разобраться!

В тех чувствах и стенах, что мы возвели,

Чтобы дальше погрязнуть в той сладкой любви.

Потеряли мы вместе на веки покой

И ты только молвишь: «Навеки ты мой!»

А лишь молчу: ты знаешь ответ,

Пока всё сжимаешь тот странный билет.