В комнате не было темно, но и не было светло. В комнате было тихо. Старый телевизор, стоящий на шкафчике, на удивление показывал всё блекло, и звук был точно такой же – блеклый. На экране разворачивалось какое-то ток-шоу, может быть кулинарное, может модельное, может обсуждение чьей-то личной жизни. Внимание выхватывало лишь моменты, когда одна красиво одетая женщина говорила что-то другой красиво одетой женщине и они начинали смеяться. Данья называла это «вежливый смех». Вежливый смех – это когда вам не настолько смешно, чтобы смеяться от души, но одновременно с этим произнесённая реплика (которая необязательно является шуткой) не была настолько плохой, чтобы посмотреть на произнёсшего это как на лоха последнего. Вежливый смех – это когда у вас всё в жизни хорошо, вы красивы, ваш дом красив, ваш спутник по жизни красив и ваши дети, которых обязательно не менее двух, красивы. И ваш разум, не обременённый ментальными проблемами, финансовыми неудачами и лирической натурой, тоже красив. И ваша спокойная душа позволяет вам вежливо смеяться с таким же красивым человеком.

Данья смотрела на экранных людей, заливавшихся вежливым смехом, и до смерти ненавидела эту блеклую комнату с блеклым телевизором, с блеклыми шкафами вдоль стены, с блеклым диваном, с блеклыми обоями и этой тишиной. Вежливой тишиной.

Обычно в доме царит вежливая тишина, когда вы надолго приезжаете в гости к старому или больному человеку. Вы хорошо отобедали, обсудили всех родственников, разумеется лишь с хорошей стороны, рассказали все новости. И вот наступает тот момент, когда хозяину или хозяйке дома надо отдохнуть. По идее, приехавшие тоже могут отдохнуть, поспать или просто прилечь и прикрыть глаза. Но чаще гости недостаточно устали, чтобы отдыхать, и тогда приходится сидеть в какой-нибудь нейтральной комнате и в полнейшей тишине рассматривать неинтересные книги или не менее неинтересные фотографии в рамках. Разговоры если и ведутся, то тише чем шёпотом, и с неловкой улыбкой. Вежливая тишина – это когда вы не хотите быть тихим, но вам приходится.

- Как твои дела, дочка?

Данья слышала, как он поднялся по лестнице и подошёл к комнате, где она сидела битый час, смотря на экран телевизора.

- Хорошо. Помыла полы в комнатах, теперь отдыхаю, - он не отводил от неё взгляда. – Папа.

Он улыбнулся.

***

Данья тогда очнулась на полпути. Она долго лежала на заднем сиденье без движенья, лихорадочно пытаясь придумать, что делать. Но он не дал ей предпринять хоть что-нибудь. Резко затормозив, он уверенно достал из-под сиденья нож и вышел из машины. Данья попыталась отползти к другой двери, но из-за удара головой от любого движения её тошнило. Он схватил её за руки и вытащил на улицу.

- Не сопротивляйся, милая, всё будет хорошо, - сказал он, сжимая левой рукой сопротивляющееся тело. Он одним движением полоснул Данью по руке. Хлынула кровь, и Данья завизжала. Он швырнул её на землю и коленями прижал её ноги. Он вытянул вторую её руку и снова полоснул по ней ножом. От паники Данья начала задыхаться.

- Всё будет хорошо, милая, - снова сказал он, и Данья услышала в его голосе нежность и жалость. – Всё будет хорошо.

Данья чувствовала, как тёплая кровь покидает её вены, оставляя после себя безжизненную пустоту. Он порезал её руки ещё несколько раз. Он поднёс нож к её шее, но вдруг задумался. Данья из последних сил попыталась оттолкнуть его, но он был слишком тяжёлым и сильным, а в ней было слишком мало крови для этого. Порез пришёлся на подбородок. Крови ушло слишком много и Данья вырубилась.

В редкие моменты, когда она выныривала из сна, она видела, как он сидит возле её кровати и поправляет пакетик с чем-то красным, подвешенным у её головы.

- Всё будет хорошо, - сквозь сон слышала его голос Данья. – Всё у нас будет хорошо.

Когда она более-менее пришла в себя, он принёс ей суп в розовой тарелочке и чашку чая. Данья решила, что лучше умрёт с голоду, чем будет есть его еду. Он долго уговаривал её, но в конце концов сдался. Тяжело вздохнув, он оставил суп и чай на прикроватной тумбочки и ушёл. Час или два Данья лежала, отвернувшись от еды, слишком слабая, чтобы заплакать, и слишком сильная, чтобы поддаться. Но в конце концов она была скорее слабой, чем сильной. Поэтому под вечер она медленно села и съела суп.

Он сказал называть его папой. Данья поняла почему только через три недели, когда смогла встать на ноги и немного пройтись по комнате под пристальным присмотром папы. На фотографиях, стоявших на белых полках, девочка лет пятнадцати широко улыбалась, одной рукой показывая пис, а другой обнимая любимого папу. Что-то в её образе напоминало Данье её саму. Может быть тёмные волосы, может глаза непонятного светлого оттенка. А может улыбка, знаменующая победителя жизни, который готов сворачивать горы, драться со львами и возводить новые религии.

Сначала Данья сопротивлялась. Пыталась сбежать, искала какой-нибудь телефон, чтобы дозвониться до полиции. Тогда он хватал её за волосы и бил так, что Данья не могла дышать. Он был строг и говорил, что хорошее воспитание нужно прибивать. Когда на её теле не осталось живых мест, Данья поняла, что нужно по-другому. Она не изменилась резко, но не потому что в её голове родился хитрый план, а потому что она просто не умела притворяться. Она перестала пытаться сбежать, перестала пытаться подойти к окнам, которые были завешаны плотными шторами и плотными тюлями, которые пропускали только тени света. Понемногу она начала убираться в доме и немного готовить. Начала называть его папой. Он начал улыбаться. Однажды они до глубокой ночи играли в шахматы и папа делился историями из своей жизни. Тогда они оба смеялись. Папа был счастлив, а Данья не знала что с ней. Она знала, что хочет домой, что её нахождение здесь незаконно, что её резали и били, что человек, сидящий перед ней скорее всего был больным на всю голову. Но в какой-то момент она думала, что это просто несчастный человек, потерявший дочь. Его горе заволокло его настолько, что он решился украсть случайную девочку, так похожую на его исчезнувшее счастье.

“Мне жаль, - думала Данья, передвигая фигуры на доске. – Но я всё же ненавижу тебя.”

Данья так и не узнала, что случилось с дочкой папы. Он на эту тему никогда не говорил и даже не намекал. На его лице ни разу не мелькали отблески горя или печали, и Данья подумала, что он решил просто стереть эти воспоминания, какими бы они ни были. Просто однажды его любимая девочка проснулась немного злой, с немного другим лицом. Ничего страшного, ведь дети взрослеют. Их руки закутываются в бинты, слова становятся сухими и взгляд блуждает по окнам и дверям. Ничего страшного, ведь мы всё равно вместе и значит всё у нас будет хорошо.

Он мог называть её другим именем и считать её лицо лицом другого, давно умершего человека, но он не мог вытравить Данью из Даньи. Он мог дарить ей платья и готовить самые вкусные ужины, но он не мог остановить того, чтобы она вырезала проклятья в его адрес где-то в глубине души.

Каждый день, ложась спать, Данья молилась, чтобы её нашли, чтобы её похитителя ждал суд, безжалостный и справедливый. Но в какой-то момент грёзы о суде начали уходить, оставляя место для молитв о чём-то личном и зверином. И её молитва была неизменной: Юта, Руда, Тоё, Мона, Герси.

***

- Погладишь мне рубашки, милая? – спросил он, всё ещё стоя в дверном проходе.

Данья удивилась. Гладить он предлагал её впервые. С самого начала он давал ей лишь самые безобидные поручения – протереть пыль или сложить постиранные вещи в шкаф. Потом посложнее – мыть полы, готовить еду на плите. В этом доме было мало техники, всё нуждалось в ручном труде. На электричестве здесь работали только три вещи – лампочки, стиральная машина и старый телевизор.

А вот к ножам он пустил её только через два года. Сначала это был немного туповатый столовый нож с закруглённым краем, позже – обычный, но всё ещё не такой острый, как хотелось бы. Наверное, как бы он не тешил себя иллюзиями, он всё же чувствовал некоторую опасность от “дочери”.

- Поглажу, - сказала Данья. – Папа.

Он улыбнулся и поманил её за собой. Они спустились сначала в прачечную, где папа жестом приказал Данье взять корзинку с только что высохшей одеждой. Затем они прошли на кухню.

Данья увидела четвёртый предмет в этом доме, нуждавшийся в электричестве. Утюг тоже был старый, на проводе. Но казалось, что о нём заботились. Несмотря на старину, он выглядел как новый. Данья поставила корзинку с одеждой на обеденный стол и расправила гладильную доску. Папа присел на стул, полуоборотом к ней, и начал чинить тостер.

- Будем хлебцы с маслом по утрам есть, - сказал он.

Данья включила утюг в розетку. Она разложила рубашку на доске.

Он так старательно что-то винтил в тостере и так беззаботно что-то бубнил себе под нос. Данья сжала ручку утюга. На неё накатила волна жалости. Конечно же, бедный человек! Потерял горячо любимую дочь, боль терзала его всё это время. Тяжело смириться с подобной потерей. Каждую ночь ему снилось, как свершалось чудо и его любимая Невеа выходила из своей комнаты и начинала что-то весело рассказывать. С какой же тоской он просыпался каждый день, в пустом доме. Потерявший всё, обнажённый клубочек нервов, мягкий как медуза, выброшенная на берег.

Данья сжала ручку утюга. Ей действительно было жаль.

Ей тоже снились счастливые сны. Её находят, мама с Илоном и Николой бросаются обнимать её, а радостная Лаванда крутится под ногами. Данья скучала по своей комнате, где каждый сантиметр был создан ей, где книги стояли по степени значимости для неё, где висели её постеры и афиши, фотографии с Адой и Хэди, и рисунки, рисунки, рисунки. Юта, Руда, Тоё, Мона, Герси.

Папа первый год не разрешал ей рисовать. Видимо боялся давать карандаш или даже бумагу. Примерно через год он выдал ей лист бумаги и старый рабочий карандаш. Для Даньи это была манна небесная, сладкий мёд, глоток воздуха для человека без лёгких. Она потеряла счёт времени и рисовала, не оставляя ни единого кусочка белого.

Папа взял листок, чтобы посмотреть. Его густые брови свелись к переносице, губы сжались. Ему не понравилось то, что водилось в её голове. Тогда он её тоже избил. Милая Невеа рисовала другие вещи.

Данья снова стала послушной и заслужила даже ластик. Тогда она научилась мягко нажимать на карандаш, чтобы легко стирать всё, когда шаги папы начинали раздаваться в коридоре. Она выводила любимые лица и любовалась ими как украденными драгоценностями. А после стирала и рисовала что-то, что даже не отпечатывалось в её памяти. Скорее всего это были натюрморты, потому что от них Данью всегда тошнило.

“- Я хочу рисовать, - Данья почувствовала как к глазам подступили слёзы. – Я ненавижу лампочки, я хочу гирлянды. Я не хочу больше видеть эти пастельно-розовые обои, я хочу свои стены без единого живого места. Я хочу к маме. Я хочу домой.”

Данья сжала ручку утюга.

Папа уронил какой-то болтик, и она покатилась под гладильную доску. Он что-то расслабленно пробормотал и с кряхтеньем наклонился, чтобы поднять её.

- Милая, подвинься, пожал...

Она ударила его по лицу горячим утюгом. Он заорал и повалился на пол. Данья прижала утюг к его лицу, ей в нос ударил мерзкий запах горелого мяса. Он потянулся к ней руками, не с мольбой, а с желанием схватить и убить. Данья ударила его по рукам. Сердце бешено билось, пульс барабанил по ушам. Она тяжёлыми руками подняла злосчастный утюг и ударила его по голове. Папа обмяк. Счёт шёл на секунды. Данья дрожащими пальцами шарилась в его карманах, пытаясь отыскать ключи от входной двери. Рука дрожала слишком сильно, и посреди этого хаоса Данья успела отметить, что это довольно интересная реакция на стресс. Она схватила левой рукой правую и полезла в один из карманов папиных джинсов. Она нашла ключи.

Она подскочила к двери, но руки всё ещё дрожали и чёртов ключ никак не попадал в скважину. Данья замерла на месте и прикрыла глаза. “У меня есть всё время мира, - подумала она. – Я могу. Я могу.” Она вставила ключ и повернула его ровно три раза. С кухни донеслись стоны.

Данья выскочила на улицу и её сердце упало. Перед домом была небольшая опушка, где размещались машина, гараж и сарайчик. А дальше лес, и ничего кроме леса.

- Дрянь!

Данья выбежала на улицу. Тапочки она скинула сразу и бежала в носках. Было больно, но Данья этого не замечала. Адреналин ударил ей в голову. Она бежала вперёд по еле заметной тропе, вытоптанной (или наверно лучше сказать выезженной) машиной. Она слышала как он кричал, он бежал за ней. Казалось его пальцы вот-вот сомкнуться на её футболке или волосах и потянут назад. Но оглядываться Данья боялась. Боялась увидеть яростное лицо папы. Нет, не папы, а незнакомого сумасшедшего мужчины. Данья бежала.

Лес закончился, и Данья выскочила на трассу. Ей нельзя было останавливаться, и на решение о том, куда бежать направо или налево, у неё была сотая доля секунды. Она побежала налево.

“Лишь бы лёгкие не отказали,” - в панике думала Данья. Она уже дышала стеклом.

И вдруг вдалеке показалась машина. Данья чуть не задохнулась от радости. Не останавливаясь, она замахала руками. Машина остановилась прямо перед ней.

- Что с вами?! – из машины выскочила напуганная молодая пара.

- Там... – Данья задыхалась. Она помнила, что после быстрого бега нельзя резко останавливаться, поэтому она перешла на быстрый шаг и, остановившись перед парой, начала медленно перебирать ногами. – Помогите! За мной гоняться! Не отдавайте меня ему!

“Боже, наверно я выгляжу очень смешно”, - подумала Данья и вырубилась.