Стоило двери за братом закрыться, Шанти тяжело вздохнула, откидываясь на спинку кресла:

— И куда он собрался?

— Наверняка побежал к профессору. Нужно будет потом сходить, извиниться. — Даниэль занял соседнее кресло.

— Думаешь, он обиделся? Может, стоило оставить его в покое? — с сомнением спросила она, посмотрев на дверь.

— Даже если и так — его проблемы, — флегматично отозвался Даниэль, прикрывая глаза. — Я сказал, что увидел. А уж готов он это признать, или нет — не моё дело.

— Думаешь, все действительно так плохо? Двигаться рука не будет? — помолчав, спросила Шанти, снова бросив взгляд на дверь, в слабой надежде, что брат вернётся.

— Лучше, чем сейчас? Едва ли. Разрыв связок, мышц, оскольчатый перелом кости, зажил, кстати, не так, чтобы очень удачно… Хорошо, что руку не потерял. Мог бы.

— И после всего этого он рвётся обратно. — Шанти потерла виски. — Он с ума меня сведёт однажды. Вот что у него в голове?

— Сомневаюсь, что он сам знает. Дело ему бы найти какое-нибудь, если разобраться, не помешало бы. — Даниэль задумался. — Может, поручить разобрать мои записи и заполнить журнал вызовов? А что, у него хороший почерк, и времени свободного полно.

— Думаешь, справится? — усомнилась Шанти, вставая, чтобы пройтись по комнате.

— Да что тут думать? Двадцать лет братцу, не маленький.

— Иногда мне кажется, что даже слишком взрослый… — Шанти нахмурилась, бросив взгляд на окно, из которого были видны очертания соседского имения. — Думаешь, у него роман с этой девчонкой? Флёр. Если так, это ужасно.

— Почему же? — Даниэль снова закрыл глаза. — Мужчине стоит приобрести определённый опыт перед тем как жениться, чтобы хоть немного понимать, что делать в постели. Легкомысленные девушки вариант уж точно не хуже девиц из дешёвых кабаре или «лилий».

— Мне так жутко от одной мысли! — Шанти вздохнула, и, пройдя ещё пару кругов, вернулась в кресло.

— От какой? — усмехнулся он. — Что наш братец был с легкомысленной девицей? Думаешь, впервые? Он давно уже не ребенок. О последствиях некоторых решений знает, обещал думать, прежде чем что-то делать.

— И ты ему веришь?

— Почему бы и нет? Жан-Жак, в силу возраста, видит жизнь черно-белой, и может быть, где-то неосмотрителен, но до сих пор особых поводов усомниться в своём здравомыслии он не давал.

— Не считая того, что поплыл в эту проклятую Америку.

— Этот вид глупости очень поощряется обществом, и называется «патриотизм», дорогая, — хмыкнул Даниэль.

Шанти потерла виски.

— О, ещё бы он не поощрялся! Кто-то же должен проливать кровь за земли, которые ни один из нас никогда не увидит.

— Ты его не заставишь смотреть на это твоими глазами. И, в конце концов, ты ему не мать.

— В таком случае, у него ее нет, — огрызнулась Шанти, — потому что Анриетта с этой ролью совсем не справляется. Я всегда была взрослой вместо неё.

— Знаю. И мне очень жаль.

— Что вы можете знать, месье де Гиз? Вы — младший ребёнок в семье. Я пойду, посмотрю проснулся ли Мишель.

Даниэль кивнул. Шанти встала, чувствую одновременно обиду на мужа, и смутную неловкость за свою злость.

— Что с нашим отцом? Скажите же мне, я уже взрослая. — Шанти, улизнув от гувернантки, разыскала управляющего.

Он стоял посреди кабинета в обществе незнакомого мужчины в дорогом костюме и камеристка ее тети. Управляющий, седой высокий мужчина, тогда казавшийся ей очень старым, взглянул на нее, сдвинув очки на нос.

— Сожалею, но он скончался, мадемуазель. Нотариус проверит дела вашего отца, составит опись имущества и в случае необходимости, передаст часть его в качестве уплаты долга.

Шанти испуганно огляделась, гадая, что именно им придется отдать. Нотариус, заметив ее беспокойство, сказал:

— Думаю, вам не о чем волноваться, мадемуазель. Ни о каких крупных долгах мне неизвестно, так что, скорее всего, ваш дом и дальше будет принадлежать вашей семье. А теперь почему бы вам не вернуться к занятиям? Уверен, ваш отец бы этого хотел.

— Что будет дальше? — Шанти оглянулась на управляющего.

— Вашего отца похоронят, и вы год будете носить по нему траур, мадемуазель.

— Кто теперь будет хозяином в доме? Мой дядя? — Теперь она посмотрела на нотариуса.

Он рассмеялся:

— Что вы, что вы, мадемуазель, исключено. У вас же есть брат, он — законный наследник. Но идите же, милое дитя, здесь не место для вашего любопытства. Кто-нибудь, проводите малышку к матери, ей тут не место, — обратился нотариус к служанке.

— Я не маленькая, месье, мне скоро двенадцать.

— Простите великодушно, мадемуазель, в жизни не дал бы больше десяти, — фыркнул нотариус, слегка поклонившись. — Жанна, — жестом позвал он камеристку тётки, — пусть же хоть одна женщина в доме займётся девочкой.

— Боюсь, месье, ее мать слегла с нервным припадком сразу после оглашения завещания, — шепотом сообщила Жанна, и все же Шанти услышала. — Да и моя хозяйка, признаться, тоже. До того еще как-то, бедняжки, держались… В конце концов, мадемуазель и правда уже не ребенок, пусть останется. Она последний взрослый человек в этом доме, который способен что-то решать.

Нотариус возмущённо зашипел:

— Вы в своём уме? Она же несовершеннолетняя! Как она может принимать хоть какие-то решения кроме того, в какую куклу поиграть и какой сонет выучить?

— И что вы предлагаете? Ждать, пока её мать придёт в себя? А если это произойдёт через месяц? Что делать с похоронами прикажете?

— Я могу поставить все необходимые подписи вместо девочки, — поддержал управляющий.

— У нее есть мать, она её законный представитель, ей и принимать решения, и расписываться, и все что угодно, — не согласился нотариус.

В этот момент откуда-то сверху раздался надрывный плач, переходящий в протяжный вой. Единственными более-менее понятными словами в нем были: «дорогой муж, как вы могли меня оставить?!». Нотариус поднял голову к потолку, перекрестился, и сказал:

— Да поможет нам Бог, господа и дамы. Итак, мадемуазель, в первую очередь, вы должны решить, насколько пышными будут похороны вашего отца.

— Не нужно пышных. Нам некого звать.

Шанти поднялась в маленькую детскую, в которой с её сыном играла в лошадки няня. Заметив ее, Мишель встал с пола и на нетвердых ногах, переваливаясь, поспешил к ней. Подбежав, он схватился за её колени, и повис.

— Ма, — сказал он, поднимая ярко-зеленые глаза на Шанти.

Она взяла ребёнка на руки и только после этого обратила внимание на няньку, заметно постаревшую за последний год. Та продолжала стоять, склонившись в реверансе, и, кажется, дожидалась чего-то.

— Да, мадам Мерсье? — Шанти отцепила руку сына от своих волос.

— Мадам де Гиз, мне очень жаль, но я вынуждена попросить подыскать мне замену. Я смогу побыть с Мишелем ещё месяц, если нужно — два, но не больше. Простите. — Она снова сделала реверанс, который Шанти было очень сложно принять от женщины, годившейся ей в матери.

— Я могу как-то решить эту проблему? Ребенок привязан к вам, и я бы не хотела расстраивать его и искать другую няню, если это возможно.

— Боюсь, нет, мадам. — Нянька отвела глаза. — Утром я получила письмо от сына, он сейчас в Америке, в госпитале… Потерял ногу, мадам. Я какое-то время не смогу работать, после того, как он вернётся, не знаю, как долго. Боюсь, слишком, чтобы просить подождать, пока я все улажу.

— А сиделка?

Нянька вздохнула.

— Слишком дорого для нас. Мой муж в возрасте, и уже почти не может работать. За ним самим нужен уход.

— Если вы сказали бы мне, о какой сумме речь, я бы могла узнать, сколько из этого мы сможем предложить вам в качестве прибавки, — предложила Шанти.

— Боюсь, мадам, это невозможно. Сестра милосердия, приходящая на целый день, будет стоить как все моё жалование, а женщины из церкви, боюсь, недостаточно… обучены.

«Как бы ни была талантлива мадам Мерсье, я не готова предложить ей так много», — подумала Шанти, и сказала тем самым формально-любезным тоном, каким в её семье было принято прощаться с хорошей прислугой:

— Что ж, очень жаль, мадам, что вы покидаете нас. Ваша работа всегда была безупречной и вы, безусловно, можете рассчитывать на весьма лестные рекомендации. Надеюсь, к исходу двух месяцев вы найдёте решение вашей проблемы и передумаете уходить. Я бы хотела, чтобы вы помогали нам и со следующим ребёнком.

— Была бы очень рада продолжить служить здесь, — почтительно ответила нянька. — Я могу взять ребёнка? — Она протянула руки, но Мишель захныкал, вцепившись в воротник платья матери.

— Я возьму его с собой вниз. Вы пока можете немного отдохнуть. — Ей с трудом удалось отвести руку сына от серьги, внезапно ставшей для него уж очень заманчивой.

Когда она спустилась вниз, Даниэля там уже не было, а мать и тетка собирались играть в карты.

— Присоединитесь, дорогая? — пригласила тетка, раскладывая на столе карты. — Иначе будет некому раздавать карты. Вам ведь нравится баккара? Смотрю, у вас сегодня помощник. А кто это у нас такой взрослый, а? — засюсюкала тетка, показав засмеявшемуся ребёнка козу.

— Муж давно приучил играть в ландскнехт, но я не против. — Шанти, не придумав другого занятия, заняла свободное место.

— А где ваш брат? — неожиданно вспомнила мать, забирая у тетки свои карты.

Настроение Шанти снова испортилось. Она покрепче прижала к себе сына.

— Ищет сумасшедшего, который подпишет ему смертный приговор, разрешив вернуться на фронт.

— Простите, душечка? — тетка положила перед Шанти две карты и придвинула к ней остаток колоды.

— Ищет врача, который признает его годным к военной службе, — вздохнула она. — Хоть вы ему скажите, что это безумие. Нас с Даниэлем он давно не хочет слышать.

— Ставлю на банк, — сказала тетка и подняла свои карты. — Дорогуша, видите ли, это его жизнь, он имеет право делать с ней что вздумается.

— На игрока. — Мать сделала тоже самое. — Софи права. Пусть делает что хочет. Разумеется, молодому здоровому мужчине скучно в компании немощных старух и молодой матери.

— На банк. — Шанти взглянула на свои карты, не без труда вспомнила правила и взяла ещё одну карту. — Допустим, я не считаю сорок пять лет старостью, мадам, но, если вам угодно, это не просто какой-то мужчина, это ваш сын. Если Жан-Жак вернётся в Америку, он останется там навсегда. Неужели вам все равно?

— Он совершеннолетний, пусть сам решает, что ему делать. — Мать протянула руку к колоде.

— Вы никогда его не любили. — Шанти дала ей карту.

— Знаете ли, моё слабое здоровье не было готово к ещё одному ребёнку, это ваш отец меня уговорил. И потом, это вы родили на зависить легко, а я промучилась с ним больше суток, уж думала, умер. К счастью, эти страдания были вознаграждены отсутствием детей в дальнейшем.

— Ох, как я вас понимаю, дорогая, — закивала тетка, — двое суток и мёртвый плод. Больше детей Бог не дал, и, думаю, к лучшему. Ещё раз я бы не пережила.

— Может, наконец, поговорим об одном живом? Вы понимаете, что может случиться, если он вернётся?

— Если кому-то не мила жизнь, то что же мы с матушкой можем сделать?

— Вернуть его голову на место. — Чувствуя, как к глазам подступают злые слезы, Шанти встала, перевернув карты. — Восемь. Я выиграла. Хорошей игры.

Спрятавшись в закутке под лестницей, она заплакала навзрыд от несправедливости мира, прижимая к себе разревевшегося от страха сына. Брат появился рядом с ней неожиданно, здоровой рукой обняв их обоих.

— Эй, ну ты что, Шанти? Из-за меня? Не нужно. Я ведь все равно рано или поздно вернусь в Америку. Я не хочу, чтобы ты плакала. — Он неловко чмокнул её в макушку.

Она, не глядя, толкнула его куда-то в плечо, продолжая рыдать. Брат, не дождавшись ответа, осторожно забрал ребёнка и снова попытался успокоить её:

— Я же вернулся однажды. Война не окончена, я еще могу принести пользу своей стране. — Жан-Жак не без труда вытащил левой рукой деревянный амулет с оленем, который носил вместо креста. — Я привёз это из Америки. Там остались хорошие люди, которые мне помогли. Я хочу вернуться чтобы помочь и им тоже.

— Ты никогда не думал о нас, — наконец всхлипнула Шанти, по-детски стирая слезы рукавом.

— Такой уж у тебя брат. Мне правда жаль, но я не могу остаться. Для меня тут нет ни места, ни занятия. У тебя сын, у Дани практика, у мамы с тетей бесконечные сплетни и игры в карты. А что мне делать прикажешь?

— Разобрать записи Даниэля и заполнить журнал вызовов, он просил, — припомнив, ответила Шанти. — Может, хоть это отвлечет тебя от глупостей, которыми ты забил себе голову.

— Больше я все равно никуда не успею сегодня, так что, хорошо, пусть кто-то принесёт их ко мне, и я все сделаю, — подозрительно легко согласился брат.

Она кивнула, сдерживая рвущиеся наружу слезы, и забрала сына.

— Я отдам их твоему слуге. Иди, переоденься пока что.

— Слушай, чтобы ты обо мне ни думала… я очень люблю и тебя и Мишеля, и сделаю все для вашего счастья.

— Так осчастливь меня, останься.

— Не могу, но, быть может, это тебя порадует? — Брат вытащил откуда-то свернутый в трубочку лист и развернул перед ней.

Она пробежала глазами по строчкам, остановившись на самом главном: «виконт дю Моле не может быть признан годным к военной службе».

«Слава Богу!» — подумала она, мысленно перекрестившись.

К ужину муж так и не вернулся, а без него ей не лез кусок в горло. Брат, наскоро перекусив, вернулся к себе, не вступая в какие-то разговоры кроме тех, что о погоде, и поспешил вернуться в свою комнату, ссылаясь на желание поскорее закончить с журналом. Шанти, какое-то время поиграв с сыном, тоже ушла в свою комнату.

С помощью служанки сняв платье, она переоделась в новую ночную рубашку, полупрозрачную, отороченную кружевом и лентами. Сев перед зеркалом, она принялась вытаскивать из волос шпильку за шпилькой, старательно прогоняя мысли о прожитом дне. Муж появился в комнате, когда по плечам Шанти рассыпались тяжёлые завитые волосы. Он окинул её восхищенным взглядом, поцеловал в макушку и ушёл переодеваться за ширму.

— Ты так внезапно исчез, — сказала она, слегка повернувшись в его сторону. — Я не успела извиниться за то, что разозлилась. Конечно, ты не виноват в нашем семейном безумии.

Даниэль фыркнул.

— С нашей семейкой скучно точно не будет. Что они опять натворили? Или лучше сказать, «он»?

— Они, — вздохнула Шанти, протирая лицо принесенным служанкой кубиком льда, пока он окончательно не растаял. — Иногда мне кажется, они хотят свести меня с ума, все вместе и каждый по очереди!

Выйдя из-за ширмы в одних панталонах, муж обнял её со спины и прижался губами к виску.

— Моя помощь нужна?

— Нет, но спасибо. Не знаю, как бы я справлялась со всеми ними одна, — снова вздохнула она наслаждаясь ощущением тепла и близостью мужа. — Как, кстати, тебе моя новая сорочка? Нравится? Мои сказали, лучше бы мне её снять, пока ты не увидел.

Даниэль коснулся губами её шеи.

— Мне в кои-то веки не хочется с ними спорить. Без неё действительно было бы лучше, но ты прекрасна и в ней.

Шанти неловко улыбнулась, бросив на мужа быстрый взгляд через зеркало. Хоть Даниэль и не был красив, — по крайней мере так ей частенько говорили мать с теткой, — для неё все равно было что-то волнующее и в каштановых, уходящих в рыжину волосах, и в россыпи веснушек на груди и ключицах, в жилистой, подтянутой, почти мальчишеской фигуре. Они были знакомы столько лет, что взаимное притяжение давно должно было угаснуть, и все же Шанти охватывал прежний трепет предвкушения, когда они оставались одни.

— Может, ещё одного ребёнка? — предложила она, чувствую, как тяжёлая рука мужа ложится ей на грудь и слегка сжимает. — Все говорят, нам уже пора.

— А сама хочешь?

— Да. Хотя снова выдержать полгода без тебя будет непросто.

— Готов заверить в том же самом.

Вторая рука заскользила вниз по ее ноге и обратно, комкая и задирая рубашку к бедрам. Губы мужа обожгли её шею поцелуем, а пальцы скользнули под подол, дразня обещанием большего. Шанти, шумно вдохнув, попыталась отвести его руку.

— Подожди, не прямо здесь же.

Он поднял голову и окинул цепким взглядом столик перед ними.

— У тебя там есть что-то, чего будет жалко лишиться?

— Кажется, нет… — Плотный туман в голове от умелых прикосновений мешал ей думать.

Муж встал перед ней, легко подхватил со стула и усадил на стол, с которого тут же посыпалась какая-то задетая мелочь. Спустя пару секунд с ног Шанти слетели ее любимые домашние туфли, которые Даниэль поспешил оттолкнуть подальше. Он не спешил снимать с неё рубашку, под ней скользя пальцами по её телу, подбираясь к груди, после рождения ребёнка ставшей особенно чувствительной к прикосновениями и поцелуям, которыми он осыпал её через ткань.

— Рано? — спросил Даниэль, задержав руку у неё высоко на бедре.

— Рано. — Она шумно втянула воздух, не позволяя ему опуститься ниже.

Он не торопил, покрывая медленными обжигающими поцелуями шею и едва прикрытое кружевами декольте, заставляя её забыть, как дышать. Муж всегда терпеливо ждал, когда она будет достаточно разгорячённой, чтобы позволить ему большее.

— Раздень, — попросила она, надеясь хоть немного продлить любовную лихорадку, охватившую все тело, и оттянуть момент, когда оно перестанет ей подчиняться.

Даниэль выполнил её просьбу и бросил сорочку куда-то на стул. После короткой передышки даже случайные касания казались Шанти острее и слаще. Когда поцелуи мужа опустились ниже, на грудь, к которой она ни разу не приложила сына, в её голове больше не осталось места ни чему, кроме животных инстинктов. Они заставляли её придвигаться к краю, раскрываясь ещё сильнее, чтобы мужу было удобнее зачать с ней дитя.

Муж, как привык делать с самого первого раза, вначале коснулся ее руками, желая понять, действительно ли она готова. Шанти замерла, кусая губы, чувствуя знакомое предвкушение тела, жаждущего сбросить с себя начинавшее тяготить желание. Даниэль как всегда был терпелив, начиная медленно, осторожно, и лишь окончательно убедившись, что ей хорошо, позволил себе быть настойчивее.

Ей не потребовалось много времени, чтобы по ногам прокатилась сладкая дрожь, плотнее прижимая её к мужу. Мир взорвался яркими всполохами, прежде чем на пару секунд раствориться в темноте и тишине. Мужу понадобилось немногим больше, чтобы последовать за ней, сжимая её в объятьях и зарываясь лицом в волосы.