Дождь начался два дня назад и не прекращался до сих пор. Изредка он совсем слабел, едва заметно моросил с серого неба, но очень скоро вновь набирал силу и превращался в ливень. От этого все выбоины на дорогах и канавы заполнились мутной от грязи и пыли водой, а в трубах вечно что-то громыхало. Серизаве нравился дождь: он загонял людей в дома, и громко шуршал по асфальту, заглушая все остальные звуки, и заполнял собой всё пространство вокруг — от этого даже бесконечное небо уже не казалось таким бесконечным.

Холодные, крупные капли скатываются вниз по скользкому от воды боку зонта и падают Серизаве за шиворот, но это ничего. Он держит зонт над головой президента Сузуки, так что это ничего. У них тут важное дело.

Кацуя не понял до конца, почему именно оно важное, и зачем им встречаться с этими людьми в таком сыром, почти страшном месте — они стояли во дворе какого-то старого, П-образного здания, похожего на заброшенный завод из фильмов, в которых мафиози обменивают чемоданы с деньгами на чемоданы с наркотиками и разводят цемент. Люди, с которыми они встречались, тоже были похожи на мафиози — правда, ни чемоданов, ни цемента у них не было, но были очень подозрительные бандитские лица. Они все были эсперами, и на четверть не такими сильными, как Сузуки — и на полчетверти, — но достаточно, чтобы быть в третьем или даже втором отделении. Наверное, поэтому они здесь: Кацуя соврёт, если скажет, что не прослушал большую часть разговора. Если честно, он прослушал разговор почти полностью, потому что всё смотрел и смотрел на затылок Сузуки: от гадкого, промозглого ветра, забившегося во двор, почти не рыжие, совсем короткие волосы у самого основания его шеи слегка стояли дыбом, и это вызывало в Кацуе примерно десять тысяч ужасных мыслей, которые потом будут гоняться за ним всю ночь. Их разделял один широкий шаг — ровно столько, сколько можно было позволить себе, стоя под одним зонтом, но это уже было гораздо ближе, чем Серизава кого-либо когда-либо к себе подпускал.

— Вы что там, вконец оборзели? — крикнул вдруг здоровенный лысый мужик, пахнущий потом и сигаретным дымом так сильно, что это не мог перебить даже холод дождя — у него настолько на лице было написано, что он здесь босс мафии, разве что бейджика не хватало. Хотя Кацуя не был уверен, что мафиози носят бейджики. Не носят, скорее всего. Чужой грубый голос заставил его вздрогнуть и вытолкнул из непрошеных мыслей.

— Это моё последнее предложение, — невозмутимо, абсолютно невозмутимо отвечает Сузуки, и, хотя Серизава не слышал, что они тут обсуждали, он был почти уверен, что «последнее» предложение было также и единственным. Президент Сузуки не торговался.

— Да иди ты нахуй с таким предложением, — озлобленно выплёвывает босс мафии. Мелкие сошки начинают шевелиться за его спиной, хотя Кацуя замечает это скорее машинально: внутри него вскипело возмущение, как яйцо в кипятке.

— Эй! — зовёт он, сильнее сжимая ладонь на изогнутой рукоятке зонта. Ему не хотелось подавать голос, и он бы не подал, но это уже было слишком (босс мафии посмотрел на него так, будто до этого момента и не подозревал, что это ещё и разговаривать умеет). — Не выражайтесь так. Президент пришёл с вами поговорить, это не… — Серизава осекается на полуслове, когда Сузуки одним жестом призывает его к молчанию.

— Не нужно, — говорит Сузуки, и если в его голосе и была хоть какая-то крошечная капля разочарования, то была она, скорее, по поводу того, что пыль, превратившаяся от дождя в грязь под ногами, оставила несколько капель на его идеально начищенных ботинках. — Такие отбросы слов не понимают. Разберись с ними, и мы уходим.

Кацуя растерянно моргает. Разберись с ними. С помощью силы — подсказал он сам себе и, не задумываясь, не сомневаясь, вытянул руку вперёд. В мокром воздухе заплясали немного похожие на разноцветные молнии раскаты психической силы, и людей сбило с ног и ударило о стену — так, что по ней пошли мелкие трещины. С плеском они упали обратно в грязь. Наверное, это всё-таки не очень хорошие люди. Наверное, президент хотел им помочь, а они отказались, и теперь…

— Кацуя.

И в одно мгновение внутри Серизавы застывает всё, все чувства, все мысли — сердцебиение, кажется, тоже. Будто кто-то проткнул его насквозь толстым, острым ледяным осколком, и холод за секунду зажал все органы, оставив его беспомощно задыхаться. Сузуки очень редко называл его по имени, но, если он будет делать это вот так, то Кацуя не хотел бы когда-либо слышать своё имя снова.

— Что я сказал сделать? — спрашивает Сузуки всё тем же невозмутимым, невыносимо холодным тоном, и слова вонзаются Кацуе в грудь болезненными прозрачными иголками, вонзаются и расходятся с кровотоком по венам, заставляя руки подрагивать, а пальцы — холодеть.

— Разобраться с ними, — отвечает Кацуя, хотя на самом деле он едва ли что-то шепчет, не в состоянии выдавить из себя ни единого слова, ни единого звука. Он ошибся. Он облажался. Он, он, он.

— Мы же с тобой уже говорили об этом, — Сузуки даже не смотрит на него, его взгляд устремлён вперёд, туда, где у надломленной стены копошится в луже и медленно поднимается на ноги очень мокрая, очень грязная, очень жалко выглядящая кучка мелких преступников. — Если ты кого-то бьёшь, бей так, чтобы не могли встать.

Он оборачивается и заглядывает Кацуе в глаза, смотрит на него с лёгким оттенком разочарования, такого, с каким смотрят на глупого маленького ребёнка, которому всё объясняешь и объясняешь, как нужно завязывать шнурки, а он всё не понимает и не понимает, и в какой-то момент ты прекращаешь объяснять, потому что всё без толку. Он смотрит всего несколько секунд, а кажется, что целую вечность.

— Наверное, это слишком трудно для тебя, — заключает Сузуки и выходит из-под зонта. Он больше не оборачивается ни на Кацую, ни на несостоявшихся союзников, ни на стену с отпечатками их голов. Дождевые капли ещё на подлёте разбиваются о пустой воздух, в котором натянут невидимый барьер. Сузуки уходит, а Серизава не может сделать ничего, чтобы заставить себя сдвинуться с места.

Волна липкого страха сковывает его изнутри, обнимает туго, кладёт голову на грудь и давит, и давит, и давит — так, что ещё чуть-чуть и, кажется, грудная клетка надломится. Кацуя хочет сказать: не надо. Кацуя хочет сказать: не уходите. Кацуя хочет сказать: я ошибся, я облажался, я всё исправлю, только, пожалуйста, пожалуйста… Слова так и не выходят дальше горла. Кацуя делает короткий, судорожный вдох и едва не давится хриплым выдохом — ему чудится, что его вот-вот задушит собственным заходящимся паникой сердцебиением.

Он не заметил, в какой момент зонт выпал из его онемевших пальцев, и в какой момент все звуки вокруг утонули в гуле ударов сердца, но он увидел, краем глаза, едва-едва, как здоровенный лысый мужик выпрямляется в полный рост, как заносит руку и как в его ладони вспыхивает ненастоящее пламя.

Он ошибся, он облажался, он всё исправит.

Ненастоящее пламя схлопывается и отшатывается назад под волной пропитанной страхом энергии, бежит прочь и вцепляется в руку хозяина. Чужой надрывный крик выводит Кацую из оцепенения.

Сначала загорается куртка, наполняя мокрый воздух химическим запахом дешёвого кожзама, потом волосы, потом огонь проедает кожу и принимается за плоть. Мужчина кричит, пытаясь сбить пламя, которое запросто горит даже в дождь, кричит, ругается, обещает денег — его то ли друзья, то ли подчинённые бегают вокруг, беспорядочно, хаотично. Он всё ещё может встать.

Есть почти на каждом детском празднике какой-нибудь такой ребёнок, которому всё никак не сидится на месте: он везде бегает, лезет под ноги, а если принесут воздушные шарики, обязательно захочет их лопнуть. Хорошо, если чем-нибудь острым, иголкой, например — хотя детям не стоит давать в руки иголки. Но если всё-таки дать, этот ребёнок подойдёт к разноцветной связке шаров, и едва только он поднесёт самый кончик иглы к наполненной воздухом поверхности, как она тут же громко, пронзительно взорвётся. Кацуя вспоминает об этом потому, что круглая лысая голова взрывается с точно таким же звуком, только вместо воздуха во все стороны брызжут ошмётки мозга, кровь и раздробленные кусочки костей.

После этого секунды три в воздухе висела тишина, а потом, прежде чем её успели нарушить крики, по ней, один за другим, раскатились мокрые, красные взрывы — но к тому моменту Кацуя уже ничего не чувствовал. Он просто смотрел, как тела с коротким чавканьем падают на землю, и как мокрый асфальт окрашивается алым, и как там, где мгновение назад была голова, и лицо, и мысли, и желания, теперь не остаётся ничего. Только когда последнее тело обрушивается вниз, и тишина накатывает новой волной, он чувствует, как по лицу что-то медленно течёт — дождевая вода. Наверное, дождевая вода.

Когда чья-то ладонь ложится ему на плечо, Кацуя не просто вздрагивает — каждую клеточку его тела прошибает дрожью.

— Видишь, — говорит Сузуки, — это было не так сложно.

Его пальцы соскальзывают с плеча и с какой-то до боли непривычной, но абсолютно контролируемой нежностью касаются щеки Кацуи, стирая с его кожи что-то очень красное, и машинально Серизава пытается отшатнуться, но Сузуки давит ладонью ему на затылок, ненавязчиво, но очень требовательно — и Кацуя сдаётся. Запоздало он замечает, что дождь больше не льёт сверху, хотя его шум до сих пор слышен вокруг них.

— Я всё исправил, — шепчет он едва слышно, закрывая глаза и утыкаясь лбом в плечо Сузуки.

— Я знаю, — отвечает тот, едва различимо улыбаясь, и в движении, которое запросто можно принять за ошибку, целует Кацую в висок. У него очень холодные губы.

Кацуя думает, что это хороший момент, чтобы умереть, потому что лучше, чем это, в его жизни точно уже ничего не будет. Он только что убил десять человек. Он невесело улыбается в ответ и больше не чувствует холода.

Скоро дождь смоет кровь.