Знаешь, девочка, я заметила, что за эти пару дней ты стала выглядеть счастливей. Нет, ты по-прежнему не улыбалась, но это было в твоем взгляде. В грустных карих глазах наконец-то вспыхнул легкий сочный огонек — еще одна очаровательная черта.

Встречая тебя в коридорах школы-универа, я не могла не видеть, как изменилось отношение других студентов к тебе — ты даже как-то сблизилась с некоторыми учащимися: болтала, вместе ходила куда-то. Тебе так не хватало простого общения? Жаль, что я побоялась вовремя тебе помочь.

И до сих пор боюсь, хотя хочется до жути.

Но я наконец почувствовала в тебе живого человека. Таинственного, но живого.

Мне, кстати, тоже стало немного лучше, и этому не могла помешать холодная и дождливая погода, которая становилась все мерзопакостней. Я будто переняла твои эмоции: часто улыбалась всем и всюду, по поводу и без повода… Пожалуй, это было единственным следствием нашей маленькой связи, которую я сама себе выдумала.

Но ведь было очевидно, что я привязалась к тебе.

Я бы и дальше ходила на уже ставшее родным место, иногда обмениваясь с тобой парой несмелых, коротких реплик, если бы не некоторые существенные обстоятельства.

Они совершенно не тронули тебя, но повергли в шок почти весь студгородок, став предметом самых жарких обсуждений.

* * *

Директор принял решение закрыть наше учебное заведение на неопределенный срок. Незапланированные каникулы, по идее, счастье для уставших от учебы подростков, но среди нас они отнюдь не вызвали всплеска радости. По общаге распространилась атмосфера тревоги и страха, ведь, как объявили по радио, нашим жизням угрожала реальная опасность.

Руководитель сказала, что в пределах кампуса орудует маньяк. Он уже покушался на двух ни в чем не повинных школьников, а вчера попытался убить доброго студента Васю, окончательно убедив всех в своем поразительном хладнокровии. Нам строго-настрого запретили выходить за пределы общежития без сопровождения взрослых; теперь в общаге гораздо чаще встречались широкоплечие «люди в форме».

Мы, школьники, хоть и побаивались соваться куда попало, но относились к этому легкомысленно — зачем накручивать себя, если все равно несчастной жертвой станет кто угодно, кроме нас? А вот напуганные учителя успели позвонить нашим родителям, которые, вдвойне переняв их ужас, за считанные мгновения решили, когда и как их детишки будут доставлены обратно — естественно, до моих мамы с папой никто не дозвонился.

Совсем недавно уехали Вадим и Егор, с Женькой торжественно прощаемся сегодня. Это те веселые парни, в блоке которых мне однажды посчастливилось ночевать. На душе стало тоскливей — только сблизились, а теперь непонятно, когда сможем увидеться снова. Больше не ощущалось того беззаботного настроения, которое, как позитивно заряженные частицы, ребята передавали всей нашей компании.

Теперь я намного больше внимания уделяла мольберту, пытаясь нарисовать одну и ту же картину.

Погода становилась дождливее, а небо — мрачнее, поэтому на холсте, наряду с цветом жженой сиены, присутствовали темные тона. И это еще сильнее соответствовало твоей загадочной натуре.

Мне показалось, ты начала получаться чуть лучше. Может, потому что, выбрасывая холст за холстом, я набирала опыт, а может… Может, причиной было, что я наконец разглядела в тебе хоть какие-то эмоции. Ведь если изображать то, что видел своими глазами, получится реалистичней. А значит, ближе к совершенству.

Я уже перестала напрягаться, что за полтора месяца так и не смогла нарисовать тебя безупречно. Миллион пятидесятый блин комом — это, конечно, странно, но с другой стороны…

Ты ведь, девочка, сложный человек. И пока я тебя не узнаю, все твои портреты будут сухими и бездушными — впрочем, такой ты и хочешь казаться.

Но мне не надо масок. Я чертовски желаю раскрыть твою душу в красках.

Иногда, когда я вслушиваюсь в грохот грома за окном, внутри все сжимается, а в голову лезут не самые добрые мысли. Мне становится страшно. Ведь на улице темнеет все раньше, а нравоучения учителей и лекторов эмоциональнее и оттого жутче. 

Кажется, в нашей компании одна я понимаю всю серьезность их слов. Я боюсь за друзей, знакомых. В особенности я боюсь за тебя.

А ты… Даже при таком раскладе ты не хочешь изменять своему твердому, как железо, расписанию. Все так же, словно заговоренная, ты бегаешь несколько раз в день за гаражи, а я мучаюсь от отчаяния. Я снова не могу понять тебя, и сердце больно обливается кровью, когда ты снова выходишь на дурацкий перекур.

Ведь ты такая глупая.

Разве порция гребаной отравы стоит такого риска? Разве ты не понимаешь, что рискуешь своей жизнью?

И моей ты тоже рискуешь, девочка. Ведь, если с тобой что-то случится во мраке одной из злосчастных ночей, моя жизнь превратится в бессмыслицу.

Но я никогда не решусь сказать тебе об этом.

Я — гребаная малолетняя трусиха, при первом же ливне отказавшаяся от слежки, которую раньше считала зависимостью. И из-за страха я чувствую себя гнусным предателем.

А как тебе не страшно выходить в такую погоду, да еще при явной опасности? Как ты вообще куришь, если вода тушит пламя? Если дождь превращает твои сигареты в размякший комок грязи?

И разве ты не боишься, что молния ударит где-нибудь рядом с тобой? Что та же сосна окажется для тебя…

Черт. Нервы сдают, а на глазах выступают слезы при малейшей мысли о том, что с тобой может что-то случиться. Господи, я так боюсь потерять тебя, девочка. Но я никак, никак не могу повлиять на ход событий — это ведь как пытаться ввести в транс гипнотизера. 

И я проклинаю себя за то, что не в силах тебя защитить. За весь этот печальный, беспросветный абсурд, поселившийся в моем разуме.

Но я не должна винить тебя. Ведь ты даже не знаешь о своих мощных способностях воздействовать на людей.

На часах 18:20, а значит, через десять минут по расписанию мне снова захочется рвать на себе волосы. Хоть пока на душе тепло и уютно, я уже настроилась на запланированную смену настроения.

Сейчас я сидела в своей милой комнате, радуясь, что все невзгоды случаются где-то там, за окном. Мягкий свет свечей, слегка устрашающая музыка, дополняемая мокрыми звуками дождя и порывов ветра. Ребята решили провести вечер страшилок в нашем блоке, и, образовав на полу круг, в центре которого горели те самые свечи, мы слушали очаровательно-жуткие истории. Так мы провожали нашего Женьку, который завтра уезжал домой.

— Одна маленькая любопытная девчонка лет четырнадцати не любила слушаться старших, — язвительно и вместе с тем устрашающе начал Юра, как-то подозрительно глядя на меня. — Тети-дяди ей говорили, типа: «Не ходи в лес!», «Не ходи в лес!» — Ксюша хихикнула, а я сделала невозмутимое лицо. — А она такая: «А хер вам, я пойду в лес!»

Он загадочно сощурил глаза, вызвав волну легких смешков, и после недолгой паузы продолжил:

— Дождавшись самой поганой погоды, вон, как эта — в тот вечер тоже шел страшный ливень, и гром гремел, и молния сверкала... В такую грозу девочка и решила прогуляться по лесу…

Его рассказ оборвался на самой интригующей ноте еще одной таинственной паузой, но после возмущенного Ксюшиного вопля: «Что было дальше, вонючка?!», Юра решил больше не делать никаких перерывов.

— В этом лесу стояла сосна, которая была чуть жирнее других, — понесся он на одном дыхании, — впрочем, как и эта девочка. Сосна посмотрела на девочку… Прямо в ее карие глаза, в которых отражалась белая молния… А на следующий день, ровно в шесть тридцать, девочку нашли с расквашенной башкой, из которой вытекали мозги… — тут он демонстративно раскрыл рот, как бы поразившись собственному рассказу. — А рядом валялась толстая сосна с глазами!!!

Секундная пауза — и все, доперев до сути, начали ржать, надрывая животы. Дурацкий рассказ, но он и вправду вызывал улыбку своей явной абсурдностью.

— Знаешь, Юра, это самая идиотская страшилка, которую я слышала! — в восторге провизжала Маша — еще одна моя соседка, но по блоку.

— Действительно, — проговорила я, неуместно ледяным тоном разбавив эту веселую атмосферу.

Я не знала, как отреагировали остальные на мою внезапную перемену настроения, мне было плевать на происходящее в комнате. В голове отчетливо повторялось устрашающее: «Ровно в шесть тридцать», и я, как шуганная, резко вскочила с места и суетливо подбежала к окну. На часах было ровно шесть тридцать.

— Эй, ты чего? — недоуменный голос мне в спину.

— Не лезь, куда не следует, Юра.

— Эх, я бы сказал тебе то же самое.

Последняя фраза, брошенная невзначай, слегка задела меня, но, нацепив маску безразличия, я тревожно взглянула на твое окно.

Свет был выключен.

А значит, ты уже вышла.

«Ровно в шесть тридцать».

Эти слова были сказаны с такой пугающей интонацией, что я… кажется, осмелела. Иначе как объяснить мое внезапное желание покинуть теплое родное местечко — свою крепость — и, накинув куртку, вылететь из комнаты со скоростью пули.

Стремительно, как пуля, добраться до выхода.

И, как пуля со стеной, встретиться с охраной.

— Куда собралась? — возмущенно поинтересовалась вахтерша. — Без учителя не пущу.

Я впала в отчаяние. Неужели они не пустят меня к тебе? Нервно теребя карман своей куртки, я нечаянно выронила что-то маленькое, чуть слышно ударившееся о пол.

Стоящий рядом охранник заметил это раньше меня.

— Курим, что ли? — шутливо спросил тот, проницательно взглянув в глаза, отчего я тут же встрепенулась и нагнулась, чтобы поднять игрушечную сигарету. — Я ведь могу и администрации настучать!

Это был один из добрых «людей в форме». И наверно, даже если то была б реальная сигарета, он не стал бы никому жаловаться.

Я улыбнулась, мягко ответив:

— Ага, розовая и жевательная.

Взгляд охранника в мгновение сделался серьезным-пресерьезным, а брови недобро нахмурились. Сначала я не придала тому значение. Подумаешь, немного перепутал порядок эмоций!

— А ну-ка скажи, где ты ее взяла? — как-то опасливо поинтересовался тот, вырвав из рук лакомство и внимательно посмотрев на меня.

Такой уничтожающе-пронизывающий взгляд заставил занервничать.

— Э-э-э… дали, — в смятении промямлила я, выпучив глаза.

— Кто? Кто дал? — более строго воскликнул он, сильнее нахмурив косматые брови.

В лице его, хоть и сохранявшем равнодушие, проскальзывала подозрительная настороженность, что привело меня в еще большую растерянность, мешающую произнести хоть слово. И, кажется, это злило широкоплечего мужчину.

— Кто тебе дал это? Как его зовут?! — охранник уже не скрывал раздражения, своим пронизывающим взглядом вызывая дикую панику. Он требовал, требовал ответа немедля, не понимая, до какого безумия доводит этот пронзительно-ледяной гнет.

У меня сдавали нервы. Хотелось тотчас убежать прочь, провалиться сквозь землю — да хоть куда-нибудь деться, лишь бы не расплющиться под этим мучительно-жутким давлением.

Я готова была разреветься от досады, ведь никто не знал, как мне важно не упустить тебя.

Никто не понимал, что мне сейчас нужно быть совершенно не здесь. И объяснить это безразличной охране не представлялось возможным.

— Три других жертвы отравились точно такой же конфетой, — мужчина попытался говорить сдержаннее, но только обострил мое безумное состояние. — Поэтому тебе лучше сказать, кто это был.

И тут я с головой погрузилась в прострацию, застыв для реального мира с немым, ледяным шоком на лице. Внезапный напор мыслей вывел из строя рассудок, создав бешеный круговорот вокруг единственного адекватного умозаключения:

«Они — зло. Я не должна им выдать тебя».

Добро ждет меня там, рядом с высокой и толстой сосной.

А отсюда надо бежать.

— Меня жутко тошнило, мне нужно срочно подышать свежим воздухом, — в истерике бросила я первое, что пришло в голову, и, воспользовавшись секундным замешательством охранников, проворно юркнула в дверь выхода.

Я больше не отдавала отчета своим действиям — бежала, не оглядываясь, к нашему месту. Погода навевала ужас: и этот басистый гром, и угрожающие вспышки молнии — но я уже не реагировала на запугивания матушки-природы.

Я боялась лишь не успеть. Потому что знала, чем чревата малейшая задержка.

Перестав замечать творящееся вокруг, я смотрела только прямо: меня не интересовало даже то, что под моими ногами. А зря…

Секунда — и я, запнувшись о нечто большое и круглое, стремительно полетела, падая ничком куда-то в темную грязь. И резко столкнулась физиономией с чем-то мокрым и железным.

Меня пронзила грубая, дикая боль: нос был расквашен, а губа — разбита. Лицо горело, а в рот обильно затекала жидкость привкуса сладко-металлической тухлятины. Губу неприятно щипало, а голова кружилась от удара.

Боль охватила меня целиком.

Я попыталась встать, но рука неудачно соскользнула, подняв во мне новую волну ломающей боли. Видимо, вывих. На лице, и так мокром от дождя, выступили слезы.

Я в бессилии распласталась на земле. Все тело кошмарно ломало, а дождь еще сильнее раздражал повреждения. Черная грязь перед глазами нервировала. Я загибалась здесь, в одиночестве перенося физические страдания. И ничего. Ничего не было, кроме этой поганой тьмы и ужасающей боли, пронизывающей насквозь.

Я упустила тебя, глупую тебя, упустила свой шанс — я упустила все. Все, кроме этой ебаной боли.

И вот тогда мне стало по-настоящему страшно.

Я позволила себе выплеснуть эмоции, разрыдавшись в полную силу, и о чем-то душераздирающе завопила.

— Неудачная была идея, — шепнул мне кто-то. Послышались удаляющиеся шаги.

От изумления я притихла. От волнения и безумного шока. Даже в таком поганом состоянии твой голос оказался способен возбудить во мне волну убойных мурашек из самых глубин души до кончиков пальцев.

Почувствовать радость сквозь толстый слой боли.

А затем, ощутив секундную резкую слабость, я потеряла сознание.

* * *

Первое, что я увидела, придя в себя, это люди в белых халатах. Они поднимали меня с земли. Боль утихла и лишь слегка раздражала травмированные места. Поблизости раздавались пронзительные звуки перебивающих друг друга сирен.

Я огляделась. Одна сирена принадлежала скорой помощи, приехавшей за мной, вторая — полицейским.

Их автомобиль припарковался рядом с твоей общагой.