Король и Шут — Воспоминания о былой любви

Этой ночью Цю Цзяньло надолго засиделся в кабинете. Однако, когда дверь в спальню Шэнь Цзю таки отворилась, ее владелец не дремал, прикорнув лбом к каркасу кровати, а ровно держал спину сидя на положенном месте, — будто в самом деле ждал. Хоть это было далеко не так.

Этим вечером Шэнь Цзю и правда мог долго бодрствовать: столь многие мысли тревожили его рассудок. Но шорох чужих шагов отпугнул их, и Шэнь Цзю вновь ссутулился, клоня голову к груди.

Нет, такие мысли были опасны. Их следовало гнать прочь, прежде чем Цю Цзяньло сумеет их подслушать.

Но вместо скрежета в скважине сундука — приказ. Прозвучавший бесцветно:

— Ложись в постель.

Шэнь Цзю поднялся и лег, отвернув голову в направлении окна — так и не увидев Цю Цзяньло. Место рядом с ним продавилось под тяжестью чужого тела, по стенам поползли неясные синие тени.

«Как там Юэ Ци?»

На улице шел снег. Дыхание Цю Цзяньло было порывисто и беспокойно. Он бездействовал.

«Где сейчас мастер У?»

Должно быть, вновь ушел странствовать по свету. До захода солнца пересек предместье города, разжег костер, растопил в чугунке снег, убил притаившегося в норе кролика. Или все куда проще: на заработанные деньги нашел себе в ночлежке место. Съел остатки хозяйского супа, заказал в комнату большую бочку с теплой водой, уснул в нагретой постели. А завтра вновь отправится в путь. Вот только куда и зачем? Как жаль, что Шэнь Цзю не успел поинтересоваться целью его скитаний.

Образ странствующего мастера Юэ сегодня всецело перенял бродяга в невзрачных одеждах. Но отчего-то представлять его быт было куда проще.

Постепенно разум обволакивал сон. Освещенный прямоугольник окна растворялся во тьме скрещенных ресниц. Шэнь Цзю засыпал, в своем воображении находясь где-то далеко: не чувствуя беспокойства Цю Цзяньло, не осознавая причины его тревоги и страха.

— …уйдешь.

Из хрупкой дремы Шэнь Цзю вырвало прикосновение — сомкнувшихся на лодыжке пальцев. Цю Цзяньло смолк, прежде чем Шэнь Цзю сумел бы разобрать его бормотание, и теперь беззвучие давило на виски тревогой, недосказанностью.

Рассердился ли Цю Цзяньло, увидев, что Шэнь Цзю не слушает его? Или его прикосновение было лишь самовнушением, продолжающим сорвавшуюся с губ мысль?

Этот непрестанный страх изматывал. Но как и к любому длительному воздействию, рано или поздно Шэнь Цзю привыкал: к прикосновением, ночным визитам, побоям. К тому, как целуют, тянут, рвут на куски.

В итоге это все вело лишь к одному: смирению с тем, что его тело больше не принадлежит ему. А это значит, что вскоре и прикосновения, коими Цю Цзяньло вырывает его из сна, перестанут пугать Шэнь Цзю. И тогда, может, он наконец уснет.

***

— И изначально взаймы было взято… пятьсот лян…

Даже задумываясь над чем-то, Цю Цзяньло никогда не останавливал бега кисти. Лишь замедлял штрихи, механически вырисовывая черты графем — так, как они сохранились в мышечной памяти. Линии, достойные запечатления на листах учебника по каллиграфии, чередовались на бумаге с беглыми росчерками дневниковых заметок, и, упустив нить чужих рассуждений, Шэнь Цзю более не мог разобрать средь них ни слова. Но он видел нечто сверх того; то, во что в итоге воплощается непрерывная работа мысли: в реалистичный пейзаж из неподвижных зарослей кустарника и теней отчаянных мотыльков.

Завершающий штрих. Сверившись с условием задачи, Цю Цзяньло закончил на листе расчеты.

— Итого у меня вышло двести девяносто шесть и еще четверть серебряного ляна. Покажи свое решение.

Беря задачи из головы и собственноручно выписывая их для Шэнь Цзю на бумагу, Цю Цзяньло никогда не искал их решения заранее. Теперь же, когда наваждение спало, Шэнь Цзю выхватил в углу листа ответ — и обреченно протянул Цю Цзяньло тетрадь. Уже сверил: не сошелся.

Цю Цзяньло просмотрел беглым взглядом, затем, наткнувшись на ответ, нахмурился — и прочитал внимательнее. Наконец отбросил и в приказном тоне спросил:

— Как решал?

Водя пальцем по листу бумаги, Шэнь Цзю принялся пересказывать принцип решения, который неделей ранее объяснял ему Цю Цзяньло. Храня молчание и слушая, Шэнь Цзю неплохо удавалось изображать перед Цю Хайтан и прочими имитацию размеренной жизни, однако стоило приложить усилие и заговорить — как сознание путалось и на тело наваливалась усталость. Вот и теперь иероглифы расползались уродливыми кляксами, и Шэнь Цзю приходилось до жара в висках припоминать, как именно шла его мысль в ходе решения.

Удивительным было то, что Цю Цзяньло, также не сомкнувший глаз за прошедшую ночь, был по-прежнему бодр и бдителен. Под его цепкими глазами не пролегло ни тени усталости, а быт и распорядок дня по-прежнему отличались дотошной педантичностью.

Шэнь Цзю предполагал, что именно за счет заклинательских практик Цю Цзяньло удавалось сохранять ясность ума — ведь многое из усвоенного в обучении он так успешно вплел в свою обыденную жизнь. Шэнь Цзю же подобной возможности был лишен, потому теперь, тщетно пытаясь ободриться, он стал чаще спотыкаться о всплывающие в голове отвлеченные мысли — и с каждым словом его речь становилась все более бессвязной.

— Понятно, — поморщился Цю Цзяньло, когда, потеряв нить рассуждений в очередной раз, Шэнь Цзю принялся объяснять с самого начала. — Принцип ты усвоил. Стало быть, ошибка в расчетах, — и, откинувшись на спинку дивана, Цю Цзяньло утомленно потер переносицу: — Опять в них. Разве ты не должен быть усвоить доли еще во время занятий с Цзянь Баоши?

Хотя иногда тревога, мучившая Цю Цзяньло ночами, просачивалась сквозь замочную щель в серость зимнего дня. Даже если Цю Цзяньло прибегал к заклинательским техникам, чтобы принудить свое тело функционировать как полагается, они не могли повлиять на целостность управлявшей ими силы — на душевное равновесие, рассудок Цю Цзяньло. А его изо дня в день подтачивала все нарастающая мнительность.

— Посмотрим. Ты решил представить итоговый объем выплаты в виде суммы частей? И считаешь эти части отдельно? Каждую часть ты принял за разность объема долга, после того как ростовщик начислил долю за новый месяц, и объемом долга, что должен остаться после внесения дельцом платежа. Как ты находишь эту разность? Считаешь уменьшаемое и вычитаемое раздельно? Допустим…

В голосе Цю Цзяньло досада: он не терпит, когда вместо того, чтобы произвести расчет над долями и лишь затем умножить результат на исходную величину, Шэнь Цзю возится с домножением каждой дроби отдельно. Но сейчас он готов подавить упрек, силясь понять, в чем же была допущена ошибка.

— А где промежуточные вычисления? Опять брал счеты у Ляоцин? При мне сейчас считай, как у тебя получился такой платеж за первый месяц.

Шэнь Цзю многое запрещалось: просить помощи Ляоцин, использовать счеты, сокращать решение при переписывании с черновика на чистовик. В итоге, пока Ляоцин тратила на проверку расчетной книги не более вечера, Шэнь Цзю по целому дню мог биться с одной задачей. И в то время как Цю Цзяньло играючи нашел ответ, пока Шэнь Цзю раскладывал принесенные из парадной в кабинет принадлежности, Шэнь Цзю прошедшим днем извел полдюжины черновиков, чтобы в итоге прийти к неверному результату.

Теперь черновики остались на столе в парадной — да и Шэнь Цзю было бы стыдно показывать их, когда Цю Цзяньло понадобилась лишь одна строчка, чтобы посчитать сумму всех частей. Но раз он требует… Шэнь Цзю повторит.

— Стой. Что ты делаешь?

Рука Шэнь Цзю дрогнула, взамен крючка завершив графему расплывшейся кляксой. Но сейчас был не урок каллиграфии.

— Зачем ты выписываешь фыни и цяни?

— Пятьсот не делится целиком на три…

— Но и лян нельзя разложить по три раза на фыни, а фынь — по три раза на цяни [1]. Я не понимаю, зачем ты это делаешь.

Шэнь Цзю нахмурился — но от силы головной боли, взрезавшей висок. Ему вновь приходилось объясняться, хотя было очевидно: он ошибся. И все же Цю Цзяньло мучил его наводящими вопросами и издевками, вместо того, чтобы сразу объяснить, отпустить, — будто кошка, играющая пойманным ею лягушонком.

— Когда я вычитаю, у меня получается двадцать пять и пять шестых ляна…

— Верно. Это и нужно записать в качестве первого платежа.

— Но если это платеж, который следует передать ростовщику, — с усилием продолжал Шэнь Цзю. — То как мне передать ему эти пять шестых ляна?

Шэнь Цзю судорожно облизал пересохшие губы. В висках шумел жар, однако Цю Цзяньло хранил молчание, словно обдумывая, что Шэнь Цзю имеет в виду. Потому тот поспешил продолжить:

— Если бы можно было отрезать от ляна шестую часть и оставить себе, то так удалось бы расплатиться по справедливости. Но ведь на шестой части ляна не останется тиснения государственной печати — стало быть, ни один торговец не захочет взять эту монету в качестве платы… Делец и так и так потеряет эту часть ляна. Тогда зачем создавать себе лишние хлопоты и резать лян? Только чтобы ростовщику лишнее не досталось? Так он скорее всего специально так доли подбирал, чтобы дельцу хуже было. По мне уж лучше… просто отдать ему лян целиком.

Цю Цзяньло слушал его, пораженно расширив глаза, но меж тем — не перебивая. Лишь когда Шэнь Цзю закончил свое лихорадочное оправдание, Цю Цзяньло отбросил на стол листы с решением и, опершись локтями на колени, утомленно закрыл ладонями глаза.

— О Небеса… Где же взять сил…

В дверь постучались. Цю Цзяньло отнял руки от лица и выпрямился, громко пригласив:

— Зайди, Ляоцин.

Девушка впорхнула, бегло окинув взглядом ссутулившуюся фигуру Шэнь Цзю и затаившегося в ожидании Цю Цзяньло. Но в ее взгляде не было любопытства: лишь беспокойство с дрожащим в зрачках испугом.

— Простите, что отвлекаю вас от занятий, господин. Но я не могла не сообщить вам: он вернулся.

Цю Цзяньло вздрогнул: незаметное движение плечей, ушедшее в трепет пальцев, тут же спрятанных в кулак. Но Шэнь Цзю заметил, ведь подобное видел впервые.

— Он поджидал меня у ворот и безумно испугал тем, что позвал: я не успела даже почувствовать его присутствие! Видимо, ваш вчерашний бережный намек не был усвоен этим проходимцем, и я постаралась объяснить построже и подоходчивее. Он ушел… — Ляоцин споткнулась на невысказанном слове и, шумно вздохнув, решила повторить то, с чего начала: — Но я не могла не сообщить вам…

— Ты правильно поступила, что предупредила меня об этом, — остановил ее лепет Цю Цзяньло. — Спасибо тебе за бдительность. Я найду решение этой проблеме, так что больше этот бродяга не побеспокоит тебя.

Ляоцин удивилась обещанию господина, однако, не найдясь с ответом, уже осмелилась удалиться из кабинета, как Цю Цзяньло окликнул ее:

— На сегодня ты свободна от работы с грузами. Я сам составлю накладную и переговорю с рабочими об условиях. А ты — объясни Шэнь Цзю, в чем он ошибся.

Цю Цзяньло даже не попытался ввести Ляоцин в курс дела — стало быть, ему уже давно было известно, что та помогает Шэнь Цзю с уроками. Ляоцин оставалось лишь смущенно согласиться, и, дождавшись, когда Шэнь Цзю соберет письменные принадлежности, Ляоцин отвела его в женскую комнату.

— В парадной и библиотеке слишком шумно из-за рабочих, — спохватившись, строго объяснила Ляоцин.

Хотя затеянная Цю Хайтан игра притупила ее бдительность, Ляоцин еще помнила строгий запрет на посещение этой комнаты мужчинами. В ее тоне Шэнь Цзю услышал укор самому себе, однако теперь, чувствуя себя кругом виноватым, он не знал, на что Ляоцин больше злилась: на тот случай с Тинли и деньгами либо на сцену, когда он повздорил с Цю Цзяньло в присутствии Хайтан. О втором говорить было тяжелее. Потому Шэнь Цзю неуверенно начал:

— Я давно хотел извиниться, что не поддержал тебя в том споре с Тинли…

— Брось, — перебила его Ляоцин, словно испугавшись, что стены услышат их. И тут же осознав, как грубо это прозвучало, села подле Шэнь Цзю, доверительно зашептав: — Господин тогда на помесячной сверке ничего не сказал, так что и нам больше поднимать этот вопрос не стоит. А Тинли хотя бы играть бросил — вот и бог с ним.

Шэнь Цзю оторопело сник. Вот как: у Ляоцин даже в мыслях не было обижаться на Шэнь Цзю за случившееся. Для нее оно осталось в прошлом, и, как и все обитатели этого дома, она потихоньку продолжала жить, мелкими шажками продвигаясь к своим маленьким целям. Лишь для Шэнь Цзю время остановилось в тот день, и он застыл, скованный безнадежной апатией, словно потонувший в янтаре инклюз.

Просмотрев выписанное Шэнь Цзю решение, Ляоцин терпеливо объяснила, почему он был не прав. Что бездумное округление может привести к ненужным растратам; что иногда выгоднее увеличить объем выплат, а иногда благодаря инфляции имеет смысл увеличить срок покрытия долга. Потом Ляоцин показала, как найти нужную сумму всего за одну строку (как это сделал сам Цю Цзяньло), и Шэнь Цзю вспомнил, что уже слышал про этот способ — на том же занятии, на котором Цю Цзяньло объяснял ему принцип решения подобных задач.

Разобравшись, Шэнь Цзю почувствовал стыд и досаду. В итоге все это оказалось не сложно: в выданной задаче не было чего-либо сверх теории, которую рассказывал Цю Цзяньло; теория, пересказанная устами Ляоцин, тоже звучала просто и понятно. Однако Шэнь Цзю испытывал лишь тошноту и отторжение.

Если объяснял Цю Цзяньло, то от страха и бессилия Шэнь Цзю становился безучастен и глух. Если же после Цю Цзяньло объясняла Ляоцин, то Шэнь Цзю усваивал и впитывал, но чах, придавленный виной и отчаянием. Ведь какой в этом толк — в том, что такая умная и терпеливая Ляоцин тратит свое время на Шэнь Цзю, которому все это безразлично, тошно, удушливо.

Вот и теперь она его успокаивала:

— В конце концов ты только учишься. Если господин говорит тебе, что три зубочистки стоят двадцать серебряных лянов, и просит найти цену одной, — то ты должен делить. Даже если в жизни никто не ставит цену, которую ни уплатить, ни сдачей сдать. И даже если ни один дурак не отдаст за три зубочистки и ляна.

…но Шэнь Цзю не чувствовал сил улыбнуться ей, хоть и чувствовал: Ляоцин из всех сил пытается его рассмешить.

И это делало его бесконечно лишним и одиноким.

***

Этой ночью Цю Цзяньло закончил с делами до полуночи. В этот раз у Шэнь Цзю даже не успели затечь ноги к его приходу, и он сидел прямо, ожидая, как поступит Цю Цзяньло.

Со спины донеслось:

— Ты понял, что объяснила тебе Ляоцин?

Возможно, от этого ответа зависело, будут ли Шэнь Цзю наказывать сегодня побоями, ведь вчера Цю Цзяньло разрешил ему лечь.

— Да, — сдавленно произнес Шэнь Цзю, наблюдая, как от робкого пламени свечи по стенам расходятся отблески света и прогалины тьмы.

Сердцебиение участилось. Удивительно, как спокойно оно было вчерашним вечером, когда уверенный, что гадание бродячего мастера раздосадует Цю Цзяньло, Шэнь Цзю терпеливо ожидал своего наказания. Но Цю Цзяньло не тронул его, и теперь, на единую ночь обретя помилование, Шэнь Цзю ощутил на ладонях липкую зябкость: зябкость от осознания того, что истязания неминуемо возобновятся.

После долгого молчания тень на стене качнулась — и двинулась в сторону Шэнь Цзю.

Уже вторую ночь сундук оставляли без дела чахнуть в углу комнаты.

— Хорошо, — обходя Шэнь Цзю, Цю Цзяньло мазнул кончиками пальцев его плечо. Даже от прикосновения сквозь ткань к шее поднялись мурашки. — Значит, будем считать, что со второго раза ты лучше усваиваешь материал.

Стоя к Шэнь Цзю спиной, Цю Цзяньло принялся по одному разворачивать слои верхних одежд. Это было буднично и с тем — несколько интимно, поскольку обыкновенно Цю Цзяньло не посвящал этому отдельное время: Шэнь Цзю только слышал, как ханьфу соскальзывает с чужого плеча на пол, а затем воздух взрезывал предвосхищающий первый удар свист.

Сложив одежду на табурете, Цю Цзяньло повернулся — и занял место на краю кровати, сев напротив так и стоявшего на коленях Шэнь Цзю. Взгляд Цю Цзяньло был слишком пристален, и Шэнь Цзю потупился, всем своим видом выражая лишь одно: покорность.

Если этой ночью господин желает говорить, пока его слушают без возможности ни уснуть, ни отвернуться… Шэнь Цзю сможет это вытерпеть.

Однако–

— Однако…

Шэнь Цзю испуганно вскинул взгляд на чужую руку (и едва удержал себя, чтобы не отдернуться), когда легкое касание мазнуло его щеку.

— Для того ведь нужен и первый раз.

Цю Цзяньло в неясной задумчивости смотрел на него глаза в глаза. Опершись локтем на колено, наклонившись вперед, он приподнял лицо Шэнь Цзю тыльной стороной ладони и гладил, чрез усилие расчесывая костяшками пальцев округлость щеки.

Уже увязнув в цепкой паутине чужого взгляда, Шэнь Цзю оставалось лишь терпеть его грубоватую ласку.

Продолжив движение вверх, Цю Цзяньло мазнул мягкий уголок глаза и провел по волосам, ногтем зачесывая выбившуюся прядь обратно за ухо. Что-то в напряженной хватке пальцев, задержавшихся на макушке, насторожило Шэнь Цзю. А затем Цю Цзяньло убрал руку.

Из одежды на Цю Цзяньло остались лишь нижние штаны и рубаха. Все еще не понимая, Шэнь Цзю пугливо и смущенно наблюдал, как, задрав подол, Цю Цзяньло легко ослабляет завязки. Пока не показался лоскут нагой плоти.

Цю Цзяньло вновь положил ладонь на его макушку, но прикосновение легло тяжелее прежнего — словно заранее почуяв родившееся в теле Шэнь Цзю напряжение.

Сквозь хаос смешавшихся в голове мыслей Цю Цзяньло мягко напомнил:

— Прежде я тебе уже показывал, как это делается.

Сразу же в чужой руке появилась сила, и она надавила, притягивая голову Шэнь Цзю навстречу. Страх и паника — как в первый раз — выжгла из головы все чувства и мысли. Их борьба изначально была обречена быть недолгой, но с отчаянностью затравленного зверя Шэнь Цзю закричал, вырываясь из чужих рук и оставляя в них ленту с паутинкой волос.

На этот раз Шэнь Цзю вовсе не чувствовал боли, в остервенении продолжая бить, царапать и выть, даже когда его тело бросили на пол и тяжестью тысячи цзиней придавили сверху, смыкая у горла серпы рук. Шэнь Цзю хрипел и метался, как недобитое умирающее насекомое, размазанное по столу, пока — как это обычно бывало — разум не застлала долгожданная тьма.

Жизнь, возобновившая биение в его теле вместе с притоком кислорода, расцветила мглу под сомкнутыми веками радужными пятнами. Вслед за пробудившимся подсознанием к Шэнь Цзю вернулся и слух, а с ним он ощутил и содрогнувшую пол вибрацию. То был натужный гул, рождаемый волочимой по земле тяжестью, и по характерному клацанью на углах — Шэнь Цзю бы узнал, в сколь бы глубоком забытьи ни находился. Но сделать ничего не мог.

В паре чи от его головы лязг умолк. Затем тело Шэнь Цзю поддели за взмокший от пота ворот рубахи и протащили на оставшееся расстояние до упора — пока затылок не столкнулся с металлической стенкой сундука. Вскинули, перебросили через перегородку, закрыли. И все смолкло: словно на дне могилы.

Размеренно дыша, чтобы не сорваться и не истратить кислород, Шэнь Цзю прислушивался — но ничего не мог уловить сквозь непроницаемую мглу.

С тех пор как начались эти пытки, мгла перестала приносить облегчение: в желудке зверя неоткуда было взять ни сил, ни забвения. В мерцании свечей разум был так же чуток и тревожен, и зябкий сон в любой миг могли нарушить оклик либо касание. И лишь в мягком свечении гусиной лампы Шэнь Цзю мог ненадолго обрести покой: пока над головой порхает девичий шепот и щеку греет тепло чужих коленей.

В наказание запирая Шэнь Цзю в сундуке, Цю Цзяньло делал вопрос своего присутствия в комнате секретом, о котором Шэнь Цзю не мог перестать гадать. Угрозы о заточении, о захоронении были все так же свежи в его памяти, и Шэнь Цзю не мог избавиться от удушливого страха, что однажды, разозлившись, Цю Цзяньло таки исполнит их.

Шэнь Цзю понимал: Цю Цзяньло давно прочел его потаенный ужас. Потому, обрекая Шэнь Цзю на муки неизвестностью, Цю Цзяньло принуждал его к разрушению последнего оплота, что еще оставался у Шэнь Цзю, — хранимого им молчания. Доведенный до исступления, не отличающий действительность от кошмара, лишь тогда Шэнь Цзю сбрасывал свою нарочитую отчужденность и обращался в слух: ловил слова и шаги Цю Цзяньло, которые в другое время ненавидел. Оттого Цю Цзяньло и замолкал, притворяясь отсутствующим: чтобы заставить Шэнь Цзю искать себя, молить об ответе.

А был он страшно терпелив. И воздух рано или поздно заканчивался.

Опустевший разум постепенно наполняло чувство сродни опьянению — и с клокочущей у горла паникой. Следы пальцев на шее наливались кровью, пылко расцветя кожу гематомами. И жадно вдыхая кислый воздух, Шэнь Цзю вновь ощущал себя в тисках чужих рук.

Все бесполезно. Не спрятаться–

Сознание услужливо выдвинуло вперед образ: тела на дне сундука с бледной кожей, долгие годы не видевшей света. Руки и ноги неподвижны, и лишь глаза вращаются внутри своих орбит, выражая в зрачках пульсирующий ужас.

…ведь даже смерть не принадлежала ему.

Шэнь Цзю ударил по крышке сундука — три раза, — а затем заскребся, с усилием вдавливая ногти в оставленные прежде борозды.

— Отпусти. Я задыхаюсь.

Его голос треснул на последнем слове, а после горло так запершило, что Шэнь Цзю не закашлялся, но — беззвучно затрясся. Ответа не было. Едва приступ поутих, Шэнь Цзю попытался позвать громче:

— Мне… трудно дышать.

Затем Цю Цзяньло и дождался, пока Шэнь Цзю придет в себя: чтобы не дать в беспамятстве задохнуться, будучи похороненным в обитом железом ящике. Обращаясь к незримому наблюдателю, Шэнь Цзю силился сделать на это упор:

— Ты уже довел меня до обморока. Я не смогу здесь дольше находиться.

…но даже призыв к здравому смыслу остался без ответа. В плавящем виски жаре Шэнь Цзю не мог разобрать, сколь силен его шепот и сколь слаб стал его слух, ведь как бы он ни просил — ответа не было.

Глаза застлала пелена. Она не смаргивалась, ведь все лицо Шэнь Цзю пощипывало от пота, однако, отершись рукавом, Шэнь Цзю шершавым прикосновением обрел на миг ясность зрения — и осознал, что даже щель замочной скважины стала черна. В комнате уже давно погасли свечи.

Кулаки вновь ударили по крышке сундука, будто по чужой безмолвной груди.

— Отпусти.

Так отчаянно, так безнадежно дыхание смерти раздувало в нем желание жить.

— Я понял, что был не прав.

Он не может сейчас умереть. В полшаге от края — всегда находились причины.

— Я больше не буду сопротивляться.

Последний удар. Прерывистый вздох, не достигший гортани. Шэнь Цзю осел на дно сундука, будто в прохладный озерный ил.

Перед глазами расцвели яркие пятна. У уха едва слышно загудел заклинательский меч. Под пальцами заструился шелк золотых одежд. И здесь, сквозь толщу воды, он с трудом различил донесшийся сверху голос:

— Как тяжело извлекать из твоих уст слова. Приходится срывать по одному… словно ягоды с грозди винограда.

Скрип крышки сундука. Без шороха подола, ведь Цю Цзяньло остался в одних лишь нижних одеждах, но ошибки не было: крышка вздохнула под его тяжестью. Значит, все это время стоял рядом, выжидал. Смаковал его мольбы.

— Как в день твоего признания.

Пусть голос теперь звучал ближе, той пары мгновений, в течение которых длилось молчание, хватило, чтобы сознание Шэнь Цзю еще более размыло. Он с трудом разбирал слова, которые, потешаясь над ним, Цю Цзяньло нарочито растягивал:

— Тогда тебя поторапливала угроза оказаться вышвырнутым из поместья, однако теперь каждый миг промедления стоит тебе глотка воздуха. Ты должен принять, что не выйдешь из сундука, пока не докажешь искренность своего раскаяния.

— Какие слова тебе еще нужны?! — вспыхнул Шэнь Цзю, пнув ногой крышку сундука.

Он тут же пожалел об этом, когда после столь сильного выброса энергии все его тело обмякло. Цю Цзяньло же, выждав, пока в воздухе вновь повиснет тишина, негромко ответил:

— Ты сказал, что перестанешь сопротивляться, имея в виду, что даешь согласие делать с собой все, что я захочу. Но чтобы взять тебя, мне уже давно перестало быть нужно твое согласие.

Шэнь Цзю всхлипнул. Жаркая пелена, помутившая его взор, набухла в уголке глаза каплей и, скатившись к виску, затекла в ухо. Ее прохлада не принесла облегчение — лишь покалывание на коже, где высох солоноватый след. Разум начинал бредить, и в обессилевших пальцах Шэнь Цзю ощутил непреодолимое желание: стесать с лица верхний слой кожи, что зудел от жара, пота и слез.

— Думай, — ласково уговаривал Цю Цзяньло. — Нужно лишь вспомнить, с чего все началось.

— Я…

Голос прозвучал совсем тонко и ломко. Шэнь Цзю не узнавал его, Шэнь Цзю не узнавал собственные мысли. Ему так хотелось оказаться вне этого тела.

— …сделаю так, как ты захочешь.

Крышка сундука отворилась, впуская внутрь голубоватый сумрак. Как и прежде Цю Цзяньло схватил Шэнь Цзю за ворот и скинул на пол. От притока кислорода Шэнь Цзю надсадно закашлялся, а после, не сумев удержать грудь на выставленных локтях, уронил лицо в ворс ковра.

Родившись из крохотной искры, половицы вновь обдал багрянец зажженного фитиля. Цю Цзяньло отнес свечу к стоявшему у двери комоду и, разместив ее перед настольным зеркалом, вернулся. Мыски его шелковых туфель остановились впритык к отвернутой в пол голове Шэнь Цзю, однако тот и не подумал сдвинуться, совершенно лишенный сил.

— Должно быть, ты часто думаешь: когда это началось? Мог ли я все предотвратить? — Цю Цзяньло сел перед ним на корточки. — Я тоже об этом непрестанно думаю и недавно пришел к выводу… что все началось с вазы. Той самой, из-за которой тебе пришлось задержаться до летней поры.

— Ее разбил Тинли, — хрипло произнес Шэнь Цзю. Свет свечи обжигал, и он спрятал лицо в собственных разметавшихся волосах.

— Не я.

Слова слетели с губ и упали в кромешную тьму пристальных глаз — и Шэнь Цзю вместе с ними.

— И деньги он украл!

Молчание. Цю Цзяньло нисколь не отреагировал на открывшуюся ему правду.

Шэнь Цзю стиснул зубы. Быть может, ему лишь показалось, что он нашел в себе силы произнести эти слова. Быть может, Цю Цзяньло уже не верил этому бессвязному лихорадочному бреду.

— Почему я? Я тебе ничего не сделал!

Поднявшись на локтях, он вскинулся навстречу и тут же зашелся в хриплом грудном кашле.

Цю Цзяньло молчал, а грудь Шэнь Цзю, не выдержав такой нагрузки, продолжала сотрясаться в булькающем клекоте. Силясь успокоиться, Шэнь Цзю приставил лоб к полу; на губах выступила слюна, и постепенно кашель начал затихать, лишь изредка сотрясая плечи тявкающими хрипами. Тогда Цю Цзяньло сдвинулся: придавил плечо Шэнь Цзю коленом и тем самым обломал локоть, на котором тот все еще пытался поддерживать приподнятую над полом грудь.

Шэнь Цзю недолго сумел сопротивляться навалившейся на него тяжести — и упал, вжатый щекой в замызганный слюной ворс ковра. Тогда Цю Цзяньло убрал за ухо прилипшую к лбу Шэнь Цзю прядь и, склонившись к его голове так, что Шэнь Цзю всхлипнул, притиснутый его коленом, мягким полуголосом спросил:

— Откуда тогда ты взял деньги, которые спрятал под своим матрасом?

Шэнь Цзю замер, в напряжении сдержав даже сипение, с коим воздух выходил из его сдавленных легких. Цю Цзяньло пристально следил, а Шэнь Цзю, раздражаемый жгучей сухостью кожи и свечным пламенем (усиленные отражением от зеркальной глади, его лучи заполонили собою всю комнату), дергал глазом и злился. Набухшая пелена резала, словно песок, — но Шэнь Цзю продолжал не мигая смотреть перед собой, боясь хоть чем-то выдать потаенные мысли.

Этого он никак не мог рассказать.

Цю Цзяньло вздохнул, наматывая откинутую со лба Шэнь Цзю прядь вкруг своего пальца.

— Значит, ты все-таки хотел от меня сбежать.

Играясь, на каждый обновленный виток закручиваемой пряди Цю Цзяньло царапал висок Шэнь Цзю пропитавшимся влагой кончиком, отчего воспаленное веко Шэнь Цзю вздрагивало — как от сильного жара.

— Но к тому времени тебе бы уже не удалось этого сделать, даже если бы ты решился бежать от меня налегке: не взяв с собой ни Хайтан, ни денег. Супротив твоей воли — твою душу уже приковало к моей длани. И куда бы ты ни направился, я буду знать, где тебя найти. Так работает Зов, не гаснущий сквозь сотню тысяч ли.

В висках возрос шум крови. Выпустив из пальцев чужую прядь, Цю Цзяньло приставил короткие ногти к кромке волос, огибающей раковину уха, а после, вмяв в кожу, расчесал — будто гребнем провел.

— Все эти годы мне не было нужды прибегать к этому заклинанию, — шептал он, ласково перебирая волосы Шэнь Цзю, — пока я не встретил в твоих глазах ее — чистейшую ярость, вместившую в себя жар негодования и протеста. Тогда я обосновал свое решение опасением, что ты нарушишь контракт и попытаешься бежать… Однако даже если так, разве накладывают подобные заклинания на безродных рабов и пришлых работников? Мне следовало почувствовать еще тогда, что благоразумие изменило мне.

Плавностью и тщательностью Цю Цзяньло словно копировал движения, подсмотренные в скважину женской комнаты. Однако на последних словах рука его замедлилась.

Отодвинувшись, он сместил с плеча Шэнь Цзю колено и тем самым освободил его грудь от тяжести, мешавшей все это время свободно вдохнуть. Шэнь Цзю тут же повернулся набок, жадно хватая ртом воздух, и сквозь пелену, помутившую взор, увидел склоненную над ним сосредоточенную фигуру.

Сидя на корточках, Цю Цзяньло скрестил на коленях ладони и, смотря перед собой как в пустоту, с задумчивой улыбкой продолжил:

— Тем майским вечером, душным от крови и надвигающейся грозы… ты твердил: «Я люблю ее», — но твои глаза, пылающие решимостью, смотрели, силясь донести смысл этих слов до меня, до моего сердца. И ты сумел. Жар твоего признания отозвался в моей душе, пробудив усыпленное на многие лета влечение. Оно и теперь жжет мою грудь, делая меня больным, делая… безумным.

Погруженный в себе, Цю Цзяньло казался спокойным и насмешливым, однако его невидящий взгляд — уставленный на Шэнь Цзю и одновременно проходящий сквозь него — был жуток.

— Раньше я надеялся, что оно рассеется, когда я возьму от тебя все: тело, преданность; дитя, рожденное Хайтан, — затылок облепили мурашки. — Надеялся… но теперь об этом глупо вспоминать.

Цю Цзяньло поднялся. Теперь его взгляд приобрел ясность. Однако, подсвеченный алой каймой отраженного пламени, он был выжигающе холоден.

— Вставай.

Пока Шэнь Цзю подтягивал к животу колени, чтобы, упершись в пол всеми четырьмя конечностями, поднять в воздух свое задубевшее тело, Цю Цзяньло вернулся к кровати и опустился на край. На ногах Шэнь Цзю еще немного шатало, однако Цю Цзяньло спокойно приказал:

— Закончи начатое.

Кроме этого единственного приказа, Цю Цзяньло больше не торопил его. Он терпеливо ждал, пока Шэнь Цзю сократит расстояние и опустится перед ним на колени. Пока зачешет за спину волосы и упрется ладонями в его раздвинутые бедра. Пока, наконец преодолев отвращение, склонит голову.

Цю Цзяньло помог Шэнь Цзю, лишь когда его пряди вновь соскользнули на запотевший жаром лоб. Подобрал их и, обмотав хвост вкруг своей ладони, плавно направил затылок до упора.

Шэнь Цзю всхлипнул.

— Тише, тише, — шептал Цю Цзяньло, хоть, отзываясь на страх, желание в его теле лишь пухло. — Ты хорошо справляешься…

Свечное пламя, что, искря в лужице растопленного жира, сквозь сомкнутые веки выжигает на сетчатке затмения. Ладонь, что все туже натягивает корни волос, чтобы затем — тяжестью придавить затылок лишь ниже. И рваное дыхание. Плавящее мочку уха загустевшее сладострастие.

— Как я и думал, — снова воспаленный вздох. Висков касаются подушечки пальцев, мягко оглаживая. Невыносимая похвала: — Со второго раза у тебя уже гораздо лучше получается.

Шэнь Цзю лежал на подушке, отвернув лицо к окну. Он не надеялся уснуть и лишь ждал времени, когда рассвет разомкнет огненное веко, являя зимнее солнце застывшему в окоченении миру. Цю Цзяньло уйдет, и тени комнаты станут прозрачнее. Шэнь Цзю вновь станет злее и совсем чуть-чуть — сильнее.

Стирка, завтрак, учеба, помощь Чжанлу — он напитает мозг ежедневными заботами и ненадолго оставит ночные наваждения. Чжанлу, Тинли, Ляоцин, Хайтан — хоровод сменяющихся лиц окрасит новый день и отличит его от ночи.

А пока — он видел лишь белый след в пузырьках слюны. Отвратительный плевок, застывший на ковре. Сгусток скверны, вышедший из него, но оставшийся в памяти.

Веки слипались, но не смыкались полностью, будто подоткнутые иглами можжевельника. Цю Цзяньло тоже не спал, неизменно присутствуя на границе сознания.

— Хайтан спросила меня сегодня: следует ли ей вышить в качестве приданого к свадьбе новый платок.

Шэнь Цзю чрез силу открыл глаза.

Боялся ли он угроз Цю Цзяньло либо виной тому была неустанная тревога, пробуждающаяся в груди при любом упоминании Цю Хайтан, но разговорам о ней он старался внимать, не упуская ни единого полунамека. Даже если за ними скрывались лишь упреки и насмешки ему самому.

— Я сказал ей, что стоит. Прошлый ее подарок ты носишь у самого сердца так, что никому не видно. А уважаемому мужу нужен хотя бы один искусно вышитый платок, чтобы глядя на него люди понимали, как любим муж своей женой. Тан-эр очень понравился мой ответ. Но и ты тогда удивил меня: невзначай, будто прирожденный обольститель, пленил девичье сердце одним жестом. Но знаешь ли ты, где ее подарок теперь? Где святыня, что, трепетно оберегая, ты прятал на груди за нательным бельем?

Комкая в пальцах угол подушки, Шэнь Цзю изо всех сил старался сдержать зарождающуюся в теле дрожь.

— Здесь, — Цю Цзяньло огладил ладонью простынь, так что Шэнь Цзю ощутил ее шуршание собственной кожей. — Под тем же матрасом, за которым ты надеялся утаить свою предательскую ложь. Ей, этой покоящейся на алтаре святыне, я подобно язычнику приношу каждый вечер жертву. Извожу твое тело поркой и желанием, лью на простыни твои пот и кровь, — чтобы через жар и стыд ты мог искупить перед святыней свое вероотступничество.

— Какое безумие…

Вытолкнув из груди рваный всхлип, отчаяние хлынуло в легкие Шэнь Цзю чернильной болью. Накопившаяся за долгие месяцы, теперь она изливалась в безнадежных упреках, и Шэнь Цзю, осознавая их бессмысленность, выл затравленным зверем, тщетно пряча за ладонями измазанное слезами лицо:

— Зачем, зачем ты пытаешь меня? Я мог бы тебе поклясться и теперь: что я буду достойным мужем Цю Хайтан, что я обеспечу ей безбедную и счастливую жизнь, что она будет любима мной… Но то, что ты делаешь со мной, — невыносимо! Зачем, требуя верности, ты при этом насилуешь меня? Зачем, хваля мое упорство, затем растаптываешь мою гордость? И зачем, взращивая во мне своего преемника, собственноручно изничтожаешь мою личность? Если бы ты не осквернил мою любовь, если бы не растоптал мои надежды… я бы осуществил все то, чего ты ждал от меня!

Шэнь Цзю рыдал, душа собственный голос подушкой. Лежа полунагой, в одной постели со своим мучителем, — Шэнь Цзю задыхался от бессилия. Цю Цзяньло молча наблюдал его истерику, и чужое праздное любопытство еще циничнее обесчеловечивало страдания Шэнь Цзю.

— Бедное дитя… — задумчиво произнес Цю Цзяньло, ведя ногтем вверх по его оголенной шее. — Только обладая тобой я могу всецело контролировать твои поступки, пресекать твои безрассудные идеи…

Цю Цзяньло привычным движением подцепил пальцем распущенный хвост и намотал на ладонь. Жгут врезался в кожу затылка, а затем лицо Шэнь Цзю рывком притиснули к подушке, вновь погружая в душную тьму.

Чужое дыхание склонилось к уху, оседая на виске испариной:

— Только так я могу залезть к тебе в голову и быть уверенным, что вижу насквозь каждую сказанную тобою ложь.

Сноски:

[1] Система мер в Древнем Китае имела в основании число 16 (в противовес употребляемой ныне системе СИ).