— Спишь, ягнёнок?

      Агнесса сонно приоткрывает глаза, едва удерживая себя от того, чтобы погрузиться в тревожный сон. Агний улыбается ей, согревая своей неподдельной святостью.

      — Не сплю.

      Агний рассмеялся тихо, как звенят колокольчики на ветру где-то вдалеке — в землях, что будут благосклоннее к ним, чем родные. Жёсткая кровать чуть прогибается под его весом, когда он садится рядом-рядом, близко-близко. Отсаживается к изголовью, позволяя положить тяжёлую от мигрени голову ему на колени и почувствовать себя чуть лучше.

      Он всегда приходит к ней, сменяя закат. Свет сбегает с подоконника, чтобы явиться к ней в облике Агния.

      — Прости, что разбудил. Спи спокойно, я прослежу за твоим сном.

      Тёплая, ласковая ладонь Агния гладит её по волосам, перебирая пряди, разливающиеся по его коже кровавыми реками. Такими же, как у него — хочется, точно в детстве, заплести ему густую косу, получив в качестве платы нежную улыбку, но теперь нет ни сил, ни возможности для этого.

      — Не уходи, — тихо произносит Агнесса, приглаживаясь щекой к его ногам.

      — Я уйду лишь с рассветом, — отвечает Агний, и в голосе звучит улыбка, — как и обещал тебе. Не раньше.

      Своей ладонью она находит его, переплетая пальцы, обжигаясь его теплом, согреваясь мыслью о том, насколько легко нарушаются все правила.

      Вся их жизнь — ложь и обман. Вся их жизнь — невысказанная усмешка за чёрной вуалью, позволяющая скрыть злорадство.

      — Днём привезли виноград. Я украла для тебя… немного. И написала предсказания.

      Агний крепче стаскивает её руку, улыбаясь. Наедине — ни грамма злорадства, ни намёка на насмешку, лишь искренняя связь и родство.

      — Ты хорошо постаралась, а теперь отдохни.

      Без него — ни минуты спокойствия, ни мгновения сладкого, блаженного сна. Священный дар ложится на плечи неподъемным грузом, заставляя желать беспамятства и забвения. С ним же — чувство, что она всё сможет и всё выдержит, лишь бы он продолжил приходить к ней и гладить по волосам.

      — А что если… — впервые решилась заговорить об этом Агнесса, и горло раздирало тысячью игл, точно предчувствие пыток, — нас раскроют?

      Не пощадят. Не пощадят. Не пощадят

      е г о.

      На себя — плевать. Он — единственное её опасение, единственный её страх, последний рубеж. Без него… кем она станет без него? Не Святой. В ней нет ни единого намёка на святость, лишь тьма, бездонная, всепоглощающая, прожорливая тьма, усмирить которую под силу ему одному.

      Её личному Святому.

      — Агнесса, — благосклонно начал он в ответ, успокаивая её всем его существом, — мир благоволит тебе, а судьба становится самым коротким и податливым зверем в твоих руках. Помни, что не всё, что ты видишь — истина, но всё возможно сделать истиной.

      И наклонился, чтобы поцеловать её в макушку. Позволил успокоиться на краткий миг, ощутить, что всё с ними будет в порядке. Она не могла не верить ему, когда он взял тяжкий грех на свою душу ради неё одной.

      Помнит она, как прокрался в покои рассвет. Агний стоял у окна, точно пытался договориться с ним, выторговать последнюю минутку покоя, прежде чем придёт время уходить.

      Голос, ещё находящийся во власти сна, прозвучал глухо и хрипло:

      — Агний…

      А он развернулся лишь, да приложил указательный палец к улыбке, после чего скрыл святой лик за чёрной вуалью.

      И ушёл. Ушёл-ушёл-ушёл.

      Насовсем.

☬☬☬

      — Спишь ещё, Святая?

      Фраза срывается с языка колкостью, о которую он сам же ранится; замирает перед дверьми, пытается казаться небрежно-спокойным, расслабленным, с извечной улыбкой и горячим кофе в руках, но внутри всё гремит и перемалывается, как несколько мгновений перемалывались кофейные зёрна.

      Агнесса, которой он уступил кровать, перевела пустой взгляд с потолка на него. Белые простыни в ало-рыжих всплесках — распущенные локоны сливаются с прогуливающимся по постели рассветным светом.

      Самая дорогая картина, украденная из личной галереи Бога в рамке из звёздной пыли.

      Она медленно садится, чуть горбится, нарушая свою приторную-священность. Ноги подтягивает к груди, обхватывая свои лодыжки, повторяя шрамы от кандалов. И лишь тогда отвечает:

      — Нет. Уже нет.

      Сонной кажется даже мирной, Святой, как ей и положено. В его одежде — с собой у неё не было ничего, кроме платья, — смотрится, словно всё так, как и должно быть; словно она там, где ей положено быть.

      Пока она не начинает говорить. Пока коралловые губы не озвучивают желание мести, массового кровопролития; головы с плеч во имя Святой — попробуйте не подчиниться только, и райский уголок обернётся геенной огненной.

      Пока она не отвечает на вопрос о том, какую маленькую роль исполняет Авантюрин:

      — Я видела плоды нашей сделки — ты обеспечишь меня необходимыми деньгами.

      Даже Святые нуждаются в деньгах. Сюр и абсурд. Абсурд и сюр. И так по кругу, замкнутому и бесконечному — вот и вся его жизнь.

      Авантюрин садится за стол, ставит кофе рядом, ради которого выходил из номера — мог бы с чистой совестью прогнать за ним кого-то из с-в-о-и-х подручных, но не было ни малейшего желания весь день гадать — ухмыляются и смотрят зверем по привычке или из-за того, что успели напакостить?

      Не важно. Не важно, совсем не важно. Со вчерашнего вечера накопилось несколько рабочих писем, которые нужно разобрать. Но разобрать хочется только себя и свою дурную голову — он не имеет ни малейшего понятия, что делать дальше.

      В идеале — нормальную одежду бы раздобыть для Агнессы и понять, чего она хочет. Вернее, ясно, что хочет-то денег от него, но зачем? Действительно ради того, чтобы смешать свой народ с прахом и кровью, или всё же пошутила своим дрянным, божественным юмором? Сейчас она совершенно не похожа на того, кто произнёс вчера подобные слова.

      Сейчас она похожа на человека, — Эоны, не смейтесь, – которому нужна помощь. Нужно — ха-ха — сохранение. И спасение.

      Но её радость — исключительно за его счёт, и в таком случае придётся в отчётах объяснять, куда он дел казенные деньги. А Авантюрин всё ещё не до конца уверен, что ему делать с именно с ней — говорить КММ или нет? Стоит ли им знать о случившемся? Как они отреагируют на потенциальный — очередной — скандал?

      Ему не выпишут штраф за хищение религиозной реликвии?

      Религиозные фанатики не возжелают насадить его на кол и отрубить голову? Едва ли они оставят так просто тот факт, что он связался с их сбежавшей Святой — плевать будет на его доводы и объяснения, потому что он — сигонийский пёс.

      Единственная, кого это не волнует, это Агнесса, отвернувшаяся к окну и положившая щёку на свои голые колени. В его свободной рубашке и шортах выглядит странно по-уютному. Не хватает только карикатурного нимба и обугленных крыльев. Мирная, спокойная Святая с личным маленьким адом в голове.

      Он никогда в жизни не сможет осудить кого бы то ни было за желание выжить, даже — любой кровавой ценой. Потому что это будет значить, что он осуждает сам себя.

      А себя он и без этого достаточно ненавидит. Было бы неплохо хотя бы на миг сделать вид, что это не так.

      Авантюрин берёт телефон, хочет уже проверить рабочий чат и хотя бы примерно понять, что делать дальше. Но стоит только его разблокировать, и за спиной звучит тихий шорох одеяла и звук босой поступи. Агнесса оказывается за его плечом, склоняясь над ним и щекоча распущенными прядями шею.

      — Что это?

      Авантюрин несколько раз моргает. Осмысляет. Вспоминает себя — искажёнными урывками. Когда ты чернь, у которой из украшений — кандалы да клеймо, тебя удивит такая простая вещица, как телефон. Когда ты символ секты, где тебя за человека не считают, лишь за священную реликвию, тебя удивит такая простая вещица, как телефон.

      — Телефон, — всё же произносит Авантюрин, разворачиваясь и перекидывая руку через спинку стула, — забавная вещица, можешь посмотреть, если интересно.

      Агнесса настолько скупа на эмоции, что если их конвертировать в валюту, едва выйдет даже один танб. Возможно, слово «удивит» в её случае — слишком громко сказано. Скорее заинтересует, как гиганта, только-только смахнувшего с себя остатки многовекового сна. Интересно же узнать, что там эти людишки… напридумывали в его отсутствие.

      Она берёт в руки телефон аккуратно, но без неловкости. Видела, как Авантюрин обращался с ним, и ловко повторяет. Отходит от стола обратно к кровати, садится на край. В своей неспешной манере сначала осматривает, а после — исследует возможности. Со стороны Авантюрина не видно, что она делает, но это и не кажется важным в этот момент.

      Авантюрин следит за самой Агнессой, пытается её понять. Он для неё — песчинка на ладони; она ведёт с ним так, точно они знакомы несколько десятилетий, даже если сам он — воплощение утраченного юношества. Чувствует себя пришпиленной бабочкой под лупой коллекционера, когда она поднимает на него свой пустой взгляд, когда спрашивает тихо и неспешно:

      — Для чего это используется?

      — Связь, быстрый обмен информацией, — Авантюрин ухмыляется, подпирает рукой щёку и чуть наклоняет голову, — некоторые — используют для развлечения. Зависит от того, что ты хочешь сделать.

      Ничего не напоминает?

      Агнессе — вряд ли, раз она так спокойно вернулась к своей новой игрушке. Он мог бы показать ей больше, заставить удивиться. Точно что-то да нашлось бы в бескрайней галактике, чего она не видела: фильмы, музыка, игры. Видео, фотографии, звонки. Что-то особенное должно быть точно.

      Но он не поднимается со своего места, продолжая наблюдать.

      У кого-то вроде них шрамы рассказывают куда больше, чем слова. В его случае шрамы — туристический маршрут; в случае Агнессы — паломничество. Пройтись по священному хребту, узнать историю каждого указателя-шрама.

      Ни один из них она не скрывает — выставляет напоказ с извращённой гордостью. Забрасывает ногу на ногу, чуть тянет носок, и на голых ступнях виднеется россыпь длинных рубцов. Пока её пустой взгляд скользит по экрану телефона, его — по обезображенной в прошлом коже.

      Сколько бы не смотрел, совершенно ничего не чувствует. В нём что-то сломалось — никак не может сделать вид, что он нор-маль-ный. Никогда им не был даже и понятия не имеет, как это делается. Потому, глядя на неё, думает не о сострадании и не о сожалениях. Он думает:

ты бы поняла меня, ты бы, ты бы ты бы ты бы…

заткнись, грёбаный неудачник.

      — За какие заслуги? — всё же спрашивает, чуть погодя добавив. — Шрамы, я имею в виду. Они от пыток, это более чем очевидно. Но никого ведь не пытают просто так.

      Наверное.

      Агнесса убирает пальцы от экрана, прекращает утолять своё бессмертное любопытство. Медленно моргает, прежде чем заговорить:

      — За молчание и ответы, ложь и правду, — она прикрывает глаза, — за любовь и гнев. Поводов всегда было более чем достаточно.

      — И после какого ты замолчала и отреклась от народа?

      Робкий жест, почти неуверенный, не вписывающийся в образ Агнессы: она касается шеи, чистой, ровной, не запятнанной шрамами шеи, потирает её медленно и бережно, словно та саднит сильнее, чем любое из её полученных в прошлом увечий.

      — Рана, оставившая тот шрам, кровоточила не на моём теле. И это единственное, о чём я сожалею.

      И этот жест, эти слова — интимнее, чем голое тело; интимнее, чем просто сбросить с себя ненужные тряпки. То, куда ему лезть не положено, нельзя — прочитал между строк и отвернулся, закрыл эту книгу. Потому что продолжение чтения — предполагает близость настоящую, взаимную.

      Авантюрин к ней не готов.

      Авантюрин говорит:

      — Ты куда болтливее, чем ожидается от кого-то вроде тебя.

      — Это легко объяснить, — спокойно отвечает Агнесса, точно ей совершенно без разницы, в какое русло он направит разговор, — у меня десятилетиями не было собеседника, что не вызывал бы во мне злобу.

      Слова эти — как одобряющие похлопывания по голове, непрямая похвала — ты раздражаешь меня меньше, чем другие. Звучит как повод для гордости — такими темпами станет любимой собачонкой Святой.

      Звучит как утопичная мечта на случай, если внутренний стержень ему всё же доломают, вырвут с корнем отчаянную, как у пытающегося спастись утопленника, жажду жизни. Если всё-таки добьют, затопчут, разберут по кусочкам. Если сам же это и сделает — сам для себя он худший враг. Тогда… тогда, может, действительно не так плохо будет рядом с ней.

      С ней ведь и сейчас, сейчас — почти хорошо. Почти спокойно. Почти правильно. Он стоит на середине туго натянутого каната, и шаг влево — скандал с религиозными, безумными фанатиками; шаг вправо — то, что даже он не сможет предугадать. В обоих случаях на кону его жизнь.

      В обоих случаях она, Святая, рядом. О которой он ничего не знает, но которая в нём нуждается. Потому он позволяет себе слабость признаться:

      — Ты не похожа на человека, способного злиться.

      — Хорошо, если ты искренне так считаешь, — Агнесса щурится, глазами выдавая, что своим вопросом он вновь попал в болезненный скол на мраморной броне, но тон её остаётся неизменным, — я понимаю, что это чувство низменное и недостойное, и всё же я совершенно над ним не властна. Должна была преисполниться радостью от служения, но полнилась лишь кипящей злобой.

      Ему знакомо чувство злобы, затмевающей здравый смысл и остатки угасающей человечности. Ему знакома тяжесть цепи, намотанной на руку, и ощущение горячей крови на коже. И это разрушает его изнутри, как прилив разъедает скалы на берегу. Иногда — проще, иногда — хоть вой в агонии.

      Но правда в одном: он никогда не сумеет избавиться от своего прошлого.

      Авантюрин рабом жил и рабом сдохнет, это ни для кого не секрет; может сколько угодно хорохориться и пушить павлиний хвост, ничто не выветрит из него рабских привычек и ужимок. Клейменный, как скот, не избавится от этого, даже если заживо сдерёт кожу и вырвет себе глаза.

      Говорит «вы хоть знаете, сколько стоит моё время?» и сам не знает. Эоны, ну что есть деньги и власть? Для него богатство — шестьдесят танб, для других это — его рыночная цена, не более. Всё пустое, надуманное, самими же людьми выдуманное и возведенное на престол.

      Почти как Агнесса. Только Агнесса — Святая в самом деле.

      Пока он страдал из-за того, что родился на Сигонии, она страдала, потому что свята. Между ними — огромная разница, нельзя забывать об этом.

      И всё же он позволяет себе вольность. Он позволяет себе мысль о том, что искренне желает ей помочь. Желает, чтобы она использовала его для своего плана, что зреет ещё с тех пор, когда этот горестный мир даже не подозревал о рождении маленького, полного несчастья мальчика.

      Он желает, чтобы она использовала его, наполнила его существование смыслом. В груди зияет провал, открытая рана размером с Сигонию и её не залатать ни деньгами, ни роскошью.

      Но у Святой, возможно, получится.

      — Хорошо, — Авантюрин поднимается из-за стола, — хорошо. Я помогу тебе… во всём, что потребуется. Используй меня так, как пожелаешь. Но для начала мне нужно больше информации. Я правильно понимаю, что в своём предвидении ты похожа на Элио?

      Агнесса медленно моргнула, на несколько мгновений прикрыв веки. Дрожь прошлась по длинным ресницам, прежде чем она вновь приоткрыла глаза.

      — Не могу быть уверенной в том, что до конца поняла суть… Элио. Но считаю важным признаться — в моём даре есть существенный изъян, который я, несмотря на все старания, не могу до конца исправить. Этот дар — не благословение, а насмешка, посему я вижу лишь набор случайных развитий судьбы. То, что я вижу, может не сбыться вовсе. Но люди, живущие на Обетованной Земле, запуганы настолько, что сами прикладывают усилия, чтобы пророчество сбылось. Иначе… их ждёт незавидная участь за сомнения в Святых.

      Авантюрин несколько раз быстро моргает, пытаясь согнать с себя неожиданное чувство разочарования, что навалилось на него снежной лавиной.

      — То есть… — он тяжело сглатывает, — весь образ Святых… ложь?

      — По большей части… да, — Агнесса чуть наклоняет голову, словно высказывает безмолвное сочувствие, — мы не всемогущи и не всесильны. Но, если тебя утешат мои слова, скажу, что я обучилась пользоваться своим даром достаточно, чтобы суметь прийти к нужному мне исходу. Едва ли я смогу объяснить принцип работы полностью, но… ты можешь мне верить, авгин. Я умею отличать ложь моего подсознания от истины, я сумею заставить судьбу бросить кости так, как мне это будет необходимо. Я ведь свела всё к этому разговору и нашей встрече.

      Авантюрин поджимает губы, едва сохраняя улыбку, и в защитном жесте скрещивает руки на груди.

      По крайней мере она честна с ним. По крайней мере она сказала всё, что было важно узнать. По крайней мере у неё есть план. По крайней мере она всё ещё ближе к божеству, чем человеку — иначе всё это не имело бы смысла.

      По крайней мере он надеется на всё это.

      — Хорошо, — Авантюрин вздыхает, пытается расслабиться, — хорошо. Я поверю тебе, но насколько легко отличить… ложные видения от настоящих?

      — Порой видения искажаются первородным безумием, проверяя на стойкость мою веру, — Агнесса отводит взгляд и пересаживается так, чтобы залезть на кровать с ногами и привычным жестом обхватить лодыжки, — однажды я увидела, что мужчина, обязавшийся прийти на следующий день, обнажённым пересечёт пустошь, добредёт до скалы с морем и, обессиленный, рухнет вниз. Наш Эон выбрал бы хлеб и зрелище, вынудив повторить именно это будущее, но я отменила встречу, передав, что звёзды необычайно тихи в последнее время и не доносят до меня эхо будущего. Тогда я ещё не умела влиять на свой дар, посему дождалась более… благоприятного видения.

      Боги — самые большие безумцы в этом мире. Кому из них потребовалось выделять из обычных людей одну конкретную семью и наделять её даром, сводящим с ума? Вынуждать из года в год копаться в ворохе образов, пытаясь отличить фальшь от истины?

      Извращённое мученичество; собственный народ будет истязать твою плоть за дар, что губит твой рассудок. Быть Святым — дьявольски неблагодарная участь.

      — Хорошо, — вновь повторяет Авантюрин, почти неуловимо смягчаясь и опуская руки по швам, — но почему ты, зная, что тебе потребуются деньги, ничего ценного не взяла с собой? Явно же было что-то, что можно дорого продать.

      Ты же была воплощением священной роскоши.

      Агнесса пожимает плечами — совершенно безразличная и к вопросу, и к происходящему.

      — Я не понимаю концепцию денег, потому ничего не взяла. Я не знаю, что представляет истинную ценность, а забрать многое я бы не сумела.

      То есть, единственная её надежда — Авантюрин.

      Он хмыкает:

      — Хорошо, — в который раз повторяет, точно пытается самого себя убедить в чём-то, — если будут ещё вопросы, я задам их, а ты ответишь, как и договаривались. Но пока что… я организую тебе деньги.

      Агнесса моргает, словно не до конца понимает ситуацию, но отвечает лишь:

      — Делай всё, что посчитаешь нужным. Мне необходимо сопровождать тебя?

      — Если хочешь, — Авантюрин пожимает плечами, — тебе ведь всё равно больше делать нечего?

      Агнесса уже собирается ответить ему, но резко сжимает губы в тонкую, болезненную полоску, прикрывая один глаз. По пальцам, которыми она касается виска, проходит дрожь.

      — Всё в порядке?

      — Да. Всего лишь… — Агнесса шумно выдыхает, — мигрень. Возможно, она обострилась из-за резкой смены атмосферы. Ничего заслуживающего волнений.

      Авантюрин не чувствует себя убеждённым этими словами, но, окинув её взглядом последний раз, говорит:

      — Отдохни. Всё равно по делам сможем пойти лишь вечером.

      Всё равно сам разузнаю всё, что мне необходимо.