Он всё знал.

Всё, что вмещалось в жизнь, всё, что запиралось в границах мира, всё, что называлось Миром, всё, что было до и будет после, всё созданное и выдуманное, вымоленное и отобранное, всё, что доказали учёный и что выдумал Бог. Знал даже того, кто выдумал Бога, и время, и солнце, и землю, на которой стоял пустырь, а за пустырём Дом. Знал, что находится за ним и за Лесом, что прячется в болоте, под тиной, и что не имеет ничего общего с детскими страшилками. Знал задолго до того, как ненароком узнали другие; и узнал это сам, без чьей-либо помощи, как когда-то узнал, чем закончила Алиса из страны чудес — и тогда только гроза зачитывала свою ночную арию вслух.

Но больше всего он знал Дом — его стены, пол, запах, утро, ночь, лестницы, перелёты, подвалы, лазы, зиму, осень, воздух, жильцов, гостей.

Он знал его задолго до рождения. И принимал как должное.

Что-то же должны были дать. Вместе с погремушкой в зубы.

Пальцы скользили по гладким дверям и снова встречались с шершавым камнем. Где-то, где была уже подцеплена краска, торчал известняк. Он не останавливался, чтобы подколупать ещё — слишком спешил — и оставил это у себя заметкой в голове, чтобы вернуться. Внизу уже ждал Лось.

Он вдохнул спёртый запах мела, кофе и чего-то кислого, ногами зашаркал быстрее, представляя, как воздух смешается с мускусным одеколоном и хлебом, первым этажом, улицей и Сфинксом. И ускорился.

Камень, гладь, снова камень — кто-то выцарапал обидную надпись специально для него, но обиднее было бы, если б кто-то оставил эту часть стены нетронутой — тогда труднее бы запомнилось, где нужно повернуть. И тут — что-то твёрдое и он летит навзничь.

Он потрясённо рухнул, ударившись лицом о пол. Яркая боль, как будто его вновь протаранила Рыжая, исказила всё тело, он перекатился к другой стене, сжавшись в последний раз и вот-вот готовый подняться. Вспомнив слова Лося, он терпеливо закусил губу. Он прислушался — ни смеха, ни писка. Что бы это ни было — выехавшая коляска, короб, чемодан — оно бы отлетело с шумом по коридору. Слепому стало даже неловко, когда он начал неуклюже подниматься.

Он ощупал нос — мокро, щиплет — и снова сел на пол. Голова опустилась на грудь и руки затряслись, пока он, шипя, пытался утереть (или растереть по лицу) кровь.

Играя на опережение, он резко потянулся к месту падения, чуть не ударившись опять, теперь уже лоб в лоб с кем-то. Оно даже не отодвинулось. Он в последний момент сжал чьи-то узкие плечи и, сопя, уткнулся вплотную к лицу.

Оно не шевелилось — спокойное, неожиданно податливое, тёплое.

Оно ничем не пахло — мел, сырость, кофе, кислое. Всё — не его.

Оно даже не дышало — насланное, выдуманное, приглашённое, поселившееся — всякое, но не здешнее.