На следующий день мадам Жири не появилась к завтраку. Кристина кинулась к Мэг, но та лишь недоуменно пожала плечами и поведала, что вчера на репетиции она вела себя… крайне необычно. И ничего не объяснила, так что остаётся только догадываться.

— Я боюсь за маму… — Мэг сжала кружку, опустив голову.

— Я тоже. Но она не расскажет нам ничего, если не захочет, — вздохнула Кристина. — Это всё очень странно.

Мэг кивнула и вернулась к еде, но ни у неё, ни у Кристины кусок в горло не лез.

Если случилось что-то плохое… Нет, если бы это было что-то серьёзное и если бы это имело отношение к Мэг или к ней, мадам Жири бы сказала, разве нет? Но если она молчит и так себя ведёт, то либо это что-то неважное, либо касается только её. Хорошо бы первое…

Наконец Мэг прикончила чай и ушла к себе в комнату. Почти сразу же в кухню вошла мадам Жири.

— Как вы себя чувствуете? Всё в порядке? — взволнованно спросила Кристина. — Вы как будто привидение увидели.

— Призрака, — бросила та, садясь за стол.

— Что?

— Ничего. Не бери в голову, милая, — натянуто улыбнулась мадам Жири. — Просто неприятное письмо от… родственников, вот и всё. Не волнуйся.

— Я не могу не волноваться! И Мэг тоже! — всплеснула руками Кристина. — Вы сама не своя… Мэг сказала, вы вчера не заметили ошибку Жамме на репетиции.

— Это усталость, только и всего. Волноваться не о чем. Мари, принеси тосты, пожалуйста.

Остальная часть завтрака прошла спокойно. Но в воздухе, как говорят, висело напряжение, хоть мадам Жири и пыталась изо всех сил вести себя, как обычно. Кристина присматривалась к каждому её движению и взгляду, но ничего не обнаружила. Поэтому на немой вопрос Мэг только развела руками. Но Мэг взяла с неё обещание попытаться выведать у мадам Жири причину такого поведения и только после этого ушла на встречу с подругами. В глубине души Кристина немного ей завидовала: она бы тоже с удовольствием сбежала куда-нибудь хоть на несколько часов. Но кроме Мэг подруг у неё не водилось, а привязывать её к себе не хотелось.

Из корзины в комнате с укором смотрела не чиненая нижняя юбка. Кристина взяла её и отправилась в гостиную. Пусть шитьё никогда не было её любимым занятием, всё ж приходилось это делать. По крайней мере пока она не может позволить себе отдавать вещи швеям.

Вскоре в гостиную вошла мадам Жири. Бледная, уставшая. Она села в кресло, держа в руках лист бумаги, очень похожий на вчерашний. Кристине безумно хотелось спросить, что это такое, что происходит и ещё очень много всего, однако она разумно решила дождаться, пока мадам Жири скажет сама. Не просто же так она пришла!

— Ты спрашивала, что случилось. Кристина, послушай, я не могу тебе этого рассказать. Не имею права, если быть точной. Это письмо об одном человеке… Можно сказать, почти родственнике. Правильнее сказать, я считаю его родственником, а он меня?.. Я не знаю. — Мадам Жири вся ссутулилась, схватившись за подлокотник кресла. В комнате стало неуютно; по телу пробежали мурашки. — Я не имею права говорить это тебе. Возможно, я пожалею, но… Но, наверное, ты имеешь право знать. Для тебя он тоже не посторонний человек.

— Ваш родственник?!

— Да, он… он жив.

— Это замечательно, но… Почему вас это так встревожило? И почему я имею право знать это? — Кристина непонимающе смотрела на мадам Жири.

Та подняла голову и, взглянув Кристине в глаза, произнесла с суеверным ужасом:

— Он жив.

Воздух исчез из мира вокруг. Стало так холодно, будто её нагую бросили в ванну со льдом.

— Нет, он ведь…

— Он — жив. Это правда. Но никому ни слова.

Кристина ещё несколько мгновений смотрела перед собой, а потом, вскричав, упала на колени и зарыдала.

Этого не может быть! Она ведь сама закрыла крышку гроба, она касалась его мертвенно-холодных пальцев!.. Это невозможно! Он жив!

— Это не правда! Не правда! — воскликнула Кристина между всхлипами. Потом медленно и глубоко вздохнула, успокаиваясь; вытерла лицо, поправила волосы… — Я не знаю, кто вам это сказал, но… он не может быть жив! Этот человек лжёт вам! Ему нельзя верить!

— Ты знаешь этого человека. И знаешь, что ему можно верить. Это Перс.

— Постойте, Перс?.. Это ведь он… с Раулем… в тот день, в Подземелье… Да, я вспоминаю его. Странный смуглый мужчина в чудно́й шапочке. Но зачем он пишет вам?

— Он задаётся тем же вопросом. Он пишет, что по его воспоминаниям из всех людей в театре с ним общалась только я. И возможно поэтому меня это заинтересует.

— Боже милосердный, — прошептала Кристина. — Он не умер, тогда, в Подземелье… Он был жив тогда, а я не заметила этого… Но ведь он выглядел, совсем как… как… Боже!

— Тише, милая, тише, — повторяла мадам Жири, гладя её по голове и спине. — Значит, такова Божья воля и не нам её обсуждать. Но я ума не приложу, что делать теперь.

Кристина медленно поднялась. Из-за слёз перед глазами всё было, как в тумане. Да и в голове тоже.

Жив. Если он жив, то и все ужасы прошлого тоже живы, все тени… — всё! Жив Ангел Музыки, дававший ей, маленькой наивной глупышке, уроки, утешавший её после смерти отца. Жив Призрак, державший её в плену, убивший Бюке и совершивший ещё бог знает сколько и каких зверств! Жив, наконец, и Эрик, боявшийся коснуться её и плакавший после её единственного поцелуя. Так кто же он? И кто сейчас жив?

Кристина доплелась до своей комнаты, упала на кровать и закрыла глаза.

Это невозможно. Невозможно обмануть смерть. Но неужели ему это удалось? Он называл себя живым трупом, спал в гробу, даже сшил себе костюм Красной Смерти! Он столько раз играл с ней и… в конце концов обманул её?.. О, человек ли он? Под силу ли это человеку? И как это возможно? Она ведь — подумать только! — касалась его. И он был холоден, как снег! Он не дышал, не двигался… Он разыграл это представление? Или же?..

Разыграть собственную смерть. Спектакль, достойный его. Спектакль? Но… для чего? Дать им с Раулем возможность уехать? Но… зачем тогда этот Перс написал мадам Жири? Ведь если бы это был спектакль, то он давно бы рассказал мадам Жири, что жив. Или не рассказал бы... С ним очень трудно что-то предполагать — всё равно никогда не угадаешь.

Кристина встала с кровати и твёрдым шагом направилась в гостиную.

— Мадам Жири, если это возможно… Дайте, пожалуйста, письмо. Я хочу знать, что произошло. Я должна знать, что произошло.

Та подняла на Кристину тяжёлый взгляд, вздохнула и протянула ей лист.

***

В Подземелье всегда пахнет одинаково отвратительно — сыростью, плесенью, затхлостью. Даже сейчас. Только это, без примесей. В Подземелье не пахнет смертью.

Перс озирается, спускаясь всё ниже. Чем ближе к дому, тем больше ловушек и тем они опаснее. И Эрик совершенно точно их не выключил — даже на пороге смерти ему не плевать, что потом его убежище найдут и разворуют. Остаётся надеяться, что на том пути, которым шла Кристина, он не поставил ловушки, и бедная девушка не пострадала.

Перс пытается вдохнуть полной грудью, но воняет просто ужасно. Как Эрик этим дышал столько лет? Впрочем…

У входа в склеп Перс останавливается, сжимая ручку фонаря, и не решается сделать последний шаг, чтобы увидеть гроб. Он боится увидеть его открытым. Боится увидеть сидящего на нём Эрика, который зло смеётся… Эрик посмеялся бы и над причиной этого страха: сердце Перса вынесло слишком много, оно уже не то же, что и двадцать лет назад. И всё же Перс стискивает зубы и делает этот шаг.

Гроб внизу, в нише. Кто знает, какой шайтан помог Эрику её выдолбить? Но это не имеет значения. Гроб не торчит на постаменте. Перс делает ещё несколько шагов, подносит фонарь и заглядывает в нишу.

Гроб открыт и пуст. Перс в суеверном ужасе отшатывается назад.

Если Эрика там нет, то… Он или чудесным образом испарился, или… Или он жив. И кто знает, что из этого невероятнее. Но ведь он проверил. Он несколько дней проверял, прежде чем дать объявление в газету, — он был мёртв! Он не шевелился, не дышал, у него не билось сердце. Как же он выбрался?

Перс не помнит, как покинул склеп. Помнит только открытую крышку гроба, которая будто насмехалась над ним. Он медленно идёт наверх и не сразу понимает это. Он идёт в его дом, в его убежище. Зачем? Проверить, не пьёт ли он там чай?..

Дверь не заперта, и Перс машинально сжимает рукоятку пистолета. Пусть на первый взгляд в доме никого, но жандармы могут сидеть в засаде. Он медленно продвигается внутрь, крутит головой, но никого не видит и не слышит. В доме, что удивительно, ни следа разрушений — всё как прежде.

Он открывает одну дверь и попадает в музыкальную комнату со странным продолговатым постаментом у стены. Запоздало приходит понимание, что прежде там стоял тот самый гроб. Тот, что теперь насмешливо стоит открытый внизу. На столе лежат аккуратные стопки листов: с нотами, рисунками, сочинениями; кое-где на полу чернеют пятна. Перс аккуратно закрывает эту дверь и идёт дальше.

Заглядывает на кухню — единственное место, куда Эрик изредка его пускал. Всё цело, но снова — пусто.

Перс идёт чуть дальше и открывает ещё одну дверь — за ней оказывается причудливая спальня. Вся мебель резная, покрытая лаком, ткани в цветочек… Невидимой змейкой в тело просачивается тревога, чувство опасности. Почти забытые за долгие годы, но Перс сразу узнаёт их. Ногой он закрывает дверь; в одной руке — пистолет, в другой — фонарь. На кровати, комоде валяются вещи, судя по кружевам, женские. Значит, Кристина спала здесь…

Он продвигается медленно и едва не падает, когда тусклый свет выхватывает из-за угла кровати ногу в брюках и туфле. Это невозможно! Перс делает маленький шаг вперёд — фонарь подсвечивает кисть, а выше — перепачканный манжет рубашки и чёрный рукав фрака. Перс замирает и прислушивается. Тихо настолько, что ему кажется, будто он слышит, как сгорает фитиль. И на этом фоне — едва различимое дыхание. Чужое дыхание. Дыхание… монстра?!

Перс выжидает ещё немного и убеждается, что здесь действительно дышит ещё кто-то, кроме него. Делает ещё шаг, вытягивая перед собой руку с фонарём…

Лицо Эрика, пугавшее стольких людей и его самого, вновь перед ним. Глаза Эрика закрыты, но он всё же морщится, когда Перс подносит фонарь ближе и опускается рядом на корточки. Ставит фонарь рядом, убирает наконец руку с пистолета, берёт запястье Эрика и прижимает пальцы к венам — но ничего не чувствует. Тогда он чуть надавливает на сонную артерию — Эрик дёргается, и Перс нащупывает пульс. Всё-таки жив.

— Она… приходила. С-сюда. Крис-стина… Мой ангел…

Эрик бредит — без сомнений. Перс отмахивается от него, но замечает, как тот тянет руку. Перс поднимает её и замечает на мизинце золотое колечко — слишком тонкое для мужского, — и его бросает в холод. Неужели монстр не бредит?

Но с этим Перс разберётся позже. Сейчас важно то, что вокруг нет ничего, чем можно было бы так прикрыть его лицо, чтобы не привлечь лишнего внимания.

Перс выходит из спальни и бродит по дому, открывая двери одну за другой, пока не находит нечто напоминающее гардеробную. Берёт оттуда сюртук с высоким воротом, небольшой цилиндр, шарф, маску и со всем добром возвращается в спальню.

Одеть Эрика стоит большого труда, хоть он и весит совсем немного — под конец даже становится жарко. Ещё большего труда стоит вытащить его наверх, отнести до перекрёстка с Итальянским бульваром, погрузить в фиакр, а потом вытащить из него.

Слава Аллаху, на улице ждёт Дариус и помогает занести Эрика наверх. Он молчит, как хороший слуга, но в его глазах застыл немой вопрос. Эрик что-то сипит, когда его укладывают на кровать, но разобрать конечно невозможно. Потом они раздевают его и укладывают спать. На дворе уже ночь, а ведь Перс вышел из дома сразу после обеда.

Следующий день Перс посвящает изучению медицинских энциклопедий, пока Дариус занят приготовлением ванны для Эрика. Очевидно, что кормить его обычной пищей невозможно. Поэтому после ванны Дариус отправляется варить и перетирать суп.

На первый взгляд Эрик не болен — разве что чрезмерная худоба. Но кто знает… Столько времени провести на почти что голом полу и в таком холоде!

Перс оказывается прав. Через несколько дней Эрик наконец приходит в себя, осмысленным взглядом обводит комнату и останавливается на самом Персе — будто не узнаёт его. На большее его не хватает: после этого он, тяжело дыша, валится на подушки — и заходится кашлем. К вечеру у него начинается жар, а Перс и Дариус проводят несколько суток, пытаясь сбить его.

Но и когда жар спадает, а кашель почти прекращается, ситуация не становится намного легче. Эрик всё ещё ужасно ослаблен. Вдобавок он до невозможности тощий — непонятно, как он умудрился при этом просто выжить. А сейчас ещё и пытается что-то хрипеть и даже дёргаться. Вероятно, не хочет, чтобы его спасали от страшной смерти, которую он так давно ждёт. Но Перс не может себе этого позволить. Если бы он умер сам — это одно. Но он жив, а сложить руки и просто смотреть, как человек умирает, когда есть возможность помочь, — это совсем другое.

Дариус каждое утро покупает все газеты Парижа, и Перс тщетно ищет там объявления о помолвке или свадьбе Кристины и Рауля, но их нет — только ядовитые заметки о разумном появлении Рауля в обществе в одиночестве. Это не на шутку настораживает. Заметки о Рауле появляются, но в них ни слова о Кристине, зато в них полно надежды на приличествующий его положению брак. Перс велит Дариусу получше спрятать газеты. Лучше, чтобы Эрик узнал эти новости не из них.

Впрочем, даже до момента, когда он сможет сам встать с постели, ещё далеко: Персу кажется, что Эрик бряцает костями при каждом движении. Но кормить его обильно — смертельно опасно. Приходится довольствоваться перетёртыми жидкими супами, травяными чаями и прочим.

— Она… приходила. По…похоронила меня, — снова шепчет Эрик. — Даж-же по…поцел-ловала. В-в лоб. И с-спел-ла. Она нач-чала петь… и я… очнул-лся…

Персу хочется возразить, но на ум приходят рассказы про людей, которых ошибочно считали мёртвыми. Этот же человек всю жизнь только тем и занимался, что играл со смертью, обманывал её. Почему же в этот раз что-то должно было измениться?

В том, что он мог взять с бедной девушки такое обещание, сомнений нет. Чего не скажешь о том, что она в самом деле его выполнила. Перс обещает себе выяснить это при первом удобном случае.

К середине второй недели Эрик немного приходит в себя. Но эта внешняя оболочка, измождённая, болтающаяся между жизнью и смертью, может ввести в заблуждение кого угодно, но только не Перса. Эрик бросает на него кипящий злостью взгляд, в котором тот без труда разбирает один-единственный вопрос — зачем?

Эрик не хочет жить — это ясно как день. Теперь, когда у него появилось немного сил, он все их бросает на сопротивление попыткам его накормить или влить в него лекарство.

В субботу Перс не выдерживает и пишет письмо. Кажется, мадам Жири, — так её звали. В театре говорили, она была связующим звеном между Эриком и театром. Значит, он подпускал её близко к себе. Возможно… Даже если ничего не выйдет, стоит попробовать.

Перс запечатывает письмо, велит Дариусу отнести его завтра в театр и отдать мадам Жири в руки.

Ответа не поступает, но к этому Перс был готов.

Но он не был готов к тому, что однажды вместе с мадам Жири придёт… Кристина.