К тому, что он теперь не архонт, Чжунли привыкает почему-то невыносимо долго, хотя, казалось бы, уже давно был готов. Заново учится жить. Старается игнорировать пустоту в груди и не забывать периодически, что управлять гео-элементом теперь стало несколько сложнее, чем раньше. Что камень, висящий сзади на цепочке, не более чем блестящая безделушка.

Что, отказавшись от божественности и своей прежней драконьей оболочки, выбрав в качестве сосуда собственноручно созданное, более хрупкое тело, но оставшись адептом и не потеряв окончательно связи с Селестией, Чжунли застыл, завяз где-то между смертностью и бессмертием, как муха в сиропе. Что он вроде как всё ещё не совсем человек, но в то же время гораздо более близок к этому, чем когда-либо прежде.

Примерно две недели спустя после исполнения контракта Чжунли, поддавшись почти спонтанному желанию, меняет расшитый плащ с символом Властелина камня на более простой однотонный, перестаёт носить вычурный галстук, отдав предпочтение обычному светло-серому, и снимает перчатки — скрывать кожу, не расчерченную теперь чёрно-золотым, больше нет необходимости. Ему даже нравятся новые тактильные ощущения. Они более яркие и более… живые, наверное?

Некоторые его сначала не узнают при встрече, удивляются, но лишних вопросов не задают — хотя Итэр и Паймон, навещая в очередной раз Лиюэ, не упускают возможности беззлобно подшутить. Чжунли кажется теперь слишком обычным, пусть даже ненавязчивая аристократичность по-прежнему сквозит в каждом его слове и движении. Однако, на самом деле, он обычным стать и хочет. Слиться с толпой. Понять, почувствовать в полной мере — каково это, не быть богом?

Людям в Лиюэ больше не нужен архонт. А вот консультант ритуального бюро… наверное, пока нужен. И Чжунли остаётся работать в «Ваншэн», совершенно добровольно взяв на себя намного больше дел в сравнении с тем, чем занимался прежде. Ху Тао недоумённо хмурится, глядя, как Чжунли изо дня в день заваливает себя бумагами, отказавшись от прежних каждодневных неспешных прогулок по гавани и её окрестностям. Но, вопреки свойственной ей манере, не интересуется, в чём дело.

Она также не интересуется, почему Чжунли вдруг резко перестал разбрасываться деньгами. Почему он не останавливается напротив лавок торговцев, только замедляет на несколько мгновений шаг, а потом, мотнув головой, словно одёрнув себя, проходит мимо. Почему не посещает дорогие рестораны и либо покупает еду навынос в небольших кафе, либо неловко пытается готовить сам. Почему теперь у него всегда есть с собой кошелёк, и даже не пустой.

Хотя, если бы Ху Тао всё-таки спросила, Чжунли, наверное, смог бы ответить, что, кажется, наконец начал понимать, какое значение люди придают деньгам (и что более не способен создавать мору в неограниченных количествах, но об этом Ху Тао знать уже совершенно не обязательно).

От очередных документов Чжунли отрывается далеко за полночь, когда буквы и строчки едва ли не начинают плыть перед глазами. Моргнув несколько раз, он отодвигает письменные принадлежности, аккуратно складывает бумаги в стопку на краю стола и гасит лампу. Кабинет сразу же погружается в мягкий полумрак. Лунный свет разбивает половину комнаты на высеребренные прямоугольники, невесомыми, неровными немного полотнами ложащиеся на пол, стены и мебель.

Подойдя к окну, Чжунли вытягивает перед собой руку и завороженно смотрит, как по его коже словно тоже струится полупрозрачный серебристый шёлк. Ночь кажется непривычно тихой и спокойной. И так отчётливо видно разбросанные среди иссиня-чёрного бархата неба созвездия… Интересно, его собственное по-прежнему осталось столь же ярким? Или потускнело теперь?

Чжунли тихо вздыхает и трёт уставшие глаза. Он не знает толком, зачем заваливает себя работой и сидит допоздна. Отдав сердце бога, Чжунли думал, что избавился от многовекового груза, но вместо того, чтобы наконец отправиться на покой и просто жить, он, кажется, отчаянно хочет теперь найти другой смысл своего существования. Доказать — непонятно только, кому, кроме себя самого — что способен на что-то не только как архонт.

Пройдя в небольшую комнату, смежную с кабинетом, Чжунли разувается, снимает плащ и устраивается на низеньком диване, неловко согнув ноги — из-за роста не хватает места, чтобы удобно лечь. Но Чжунли давно уже привык. Он эстет до мозга костей, заботящийся о красоте и гармонии всего, что его окружает, однако на физический дискомфорт ему, по большому счёту, практически всё равно.

Чжунли собирается полежать немного с закрытыми глазами и потом только переодеться в мягкие домашние брюки и ночную рубашку. А ещё взять с кресла плед — ночи в Лиюэ всё-таки прохладные. Однако сон, мутный и незапоминающийся, накрывает сознание почти сразу же, как только голова касается подлокотника. Даже дверь в комнату остаётся полуоткрытой. Чжунли никак не может привыкнуть, что теперь засыпает так быстро и внезапно, словно просто переключается из одного состояния в другое.

Пришедшая рано-рано утром Ху Тао, не утруждая себя стуком в дверь, тихо заходит в комнату и укрывает Чжунли тем самым пледом. Он не видит, но чувствует. Понимает по приятному ощущению тепла, пробивающемуся сквозь полудрёму. Даже забавно — Ху Тао, эта неугомонная девочка, почти ребёнок, проявляет о нём столь странную заботу. Хотя, с другой стороны, а сам он давно перестал быть ребёнком во всём, что касается дел смертных? И перестал ли?

Чжунли не благодарит вслух, но едва заметно склоняет голову, когда они пересекаются с Ху Тао в коридоре, и она, кажется, понимает, с улыбкой кивая в ответ. В её руках — толстая неровная стопка бумаг с небрежными заметками на полях. Чжунли украдкой вздыхает: похоже, это из разряда тех документов, в которых предстоит исправлять немало ошибок.

— Там письмо пришло, господин Чжунли. Путешественник предупреждает, что хотел бы навестить вас сегодня, — говорит Ху Тао. И с небрежным смешком добавляет: — Надеюсь, у него пока не появились поводы стать нашим клиентом.

Чжунли слегка приподнимает уголки губ. Смерть, как бы цинично это ни звучало, означает для ритуального бюро прибыль. Но Ху Тао слишком симпатизирует Итэру. Она однажды сказала, что он невероятно, почти непозволительно светлый, и лучше уж пусть ему всегда придётся наведываться в ритуальное бюро только в гости, а не для того, чтобы заказать чьи-то похороны. И Чжунли думает, что абсолютно согласен с ней.

Итэр появляется в Лиюэ чаще всего по поручениям, но заглядывает всегда хотя бы на несколько минут. Чжунли больше никуда не приглашает его. Для этого понадобилось немало времени, но всё же он довольно хорошо научился понимать, что может себе позволить на то количество моры, которым теперь располагает, а что нет.

Вот и сегодня, когда Итэр приходит после полудня — почему-то на сей раз без неугомонной Паймон — Чжунли просто заваривает чай из трав, собранных им собственноручно. Он делает короткий глоток, неторопливо рассказывает, что произошло в Лиюэ за последние пару недель — и, повернув в какой-то момент голову, ловит взгляд Итэра, столь явно сочувственный, что не считать это невозможно.

У Чжунли всё так же идеально выведенные красные стрелки, безукоризненно выглаженная, вопреки сегодняшнему сну на диване, одежда и аккуратный хвост, из которого не выбивается ни одна лишняя прядь. Но ещё — уже вовсе не аристократическая бледность, синяки под глазами и потухший взгляд. Чжунли понимает это. Он ведь живёт теперь ото дня ко дню, так и не находя себя, привычно безупречный внешне, но невыносимо пустой внутри.

— Господин Чжунли, — спрашивает Итэр уже под конец разговора, — а вы не видели в последнее время Охотника на демонов?

— Нет. — Чжунли качает головой. — У тебя к нему какое-то поручение?

— Д-да, вроде того, — чуть запинается Итэр. — В «Ваншу» мне сказали, что он уже дня два там не появлялся.

— Насколько мне известно, — вспоминает Чжунли, — ты можешь позвать его по имени, если нуждаешься в нём, и он явится на этот зов.

— Могу, — кивает Итэр. — И я звал. Только он не приходит.

Чжунли хмурится. Не то чтобы Сяо никогда не пропадал раньше и не уходил иногда на несколько дней, возвращаясь потом совершенно вымотанным от сражений. Но в груди всё равно почему-то неприятно царапает — ощущение чужое и почти незнакомое, но Чжунли смутно догадывается, что оно называется беспокойством. Последнюю неделю он настолько уставал к ночи, что сразу же проваливался в сон и не пытался, как обычно, дотянуться до Сяо. А сделать это, судя по всему, стоило.

Несмотря на то, что Чжунли всё ещё не слишком много понимает в человеческих чувствах, он не может не заметить, как у Итэра расстроенно опускаются плечи и почти гаснет привычный блеск в глазах. Кажется, Сяо немало значит для него. Прощаясь и желая удачи в дальнейших поисках, Чжунли мысленно обещает себе сегодня же попытаться выяснить, в чём дело. Только для этого нужно побыстрее завершить работу с документами.

Большинство отчётов, которые утром принесла для проверки Ху Тао, содержат много ошибок, причём далеко не мелких и незначительных, на которые можно было бы закрыть глаза. Некоторые страницы приходится переписывать едва ли не полностью. Чжунли привычно тщательно выводит каждый иероглиф. Чуть дёргает рукой в конце, но вовремя аккуратно выравнивает линию — было бы досадно, если бы пришлось переделывать второй раз.

Ху Тао в дверь стучит разве что чисто ради приличия и сразу же заходит в кабинет. Чжунли, моргнув, поднимает голову и убирает в сторону кисть для каллиграфии, чтобы не запачкать ненароком уже исправленные документы.

— Вы сегодня опять собираетесь задержаться? — со странной улыбкой спрашивает Ху Тао.

— По всей видимости, да, — кивает Чжунли. — Я хотел закончить работу раньше, но…

— А если я сама отправлю вас домой? — перебивает Ху Тао.

Чжунли хмурится и подпирает подбородок большим пальцем. Дом для него — понятие весьма растяжимое, но в плане места для сна и отдыха, а также приготовления пищи и осуществления гигиенических процедур ограничивается смежной с кабинетом комнатой. Как можно отправить его туда, Чжунли искренне не понимает. Загнать насильно внутрь и запереть дверь?

— Между прочим, сверхурочные у нас не оплачиваются, господин Чжунли, — невозмутимо продолжает Ху Тао. — К тому же, вы ведь не думаете всерьёз, что жизнь обычного смертного заключается в постоянной работе?

Что она только что сказала, Чжунли понимает только спустя несколько мгновений и невольно радуется, что додумался отложить письменные принадлежности — рука непременно дрогнула бы. Сердце странно, нездорово меняет ритм, сначала будто замирая на мгновение, а потом ускоряясь так, что Чжунли практически чувствует быстрые рваные толчки в висках. Он изумлённо вскидывает брови и напряжённо сглатывает. Ху Тао, видимо, замечает что-то в его выражении лица, потому что тут же качает головой и примирительно поднимает руки.

— О, нет-нет, мне никто не говорил. По крайней мере, из живых. А вот некоторые призраки так болтливы, знаете, — смеётся она. — Но, на самом деле, я поражаюсь, как другие жители Лиюэ до сих пор ничего не поняли. Просто, честное слово, они вообще видели статую гео-архонта? Кстати, а почему вы совершенно не стали изменять внешность? Да ещё и носили этот плащ с символом Властелина камня…

— Не видел смысла, — отвечает Чжунли, скрещивая руки на груди.

Ху Тао кивает, словно ожидала услышать нечто подобное.

— А вы… и правда умерли, господин Чжунли? А потом возродились? Это все архонты так делают? — забрасывает она вопросами. — Я никому не скажу, правда. Рот на замке! Мне просто интересно.

Чжунли почти утомляется удивляться каждой её фразе, поэтому решает этого не делать вовсе и просто сказать, как есть:

— Властелин камня на самом деле никогда не умирал. Но он добровольно отказался от сердца бога и потерял право называться этим именем. Потому нужно было, чтобы люди считали, будто его больше нет.

— Знаете, — тихо и неожиданно серьёзно произносит Ху Тао, — когда человек умирает, он как бы исчезает из одного мира и переходит в другой. Если как архонт вы перестали существовать, то, наверное, можно всё-таки считать, что умерли. Только, — она щёлкает языком, — снова жить так и не начали. Всё время теперь посвящаете работе. Не прогуливаетесь по гавани, не любуетесь пейзажами, не рассматриваете безделушки в лавках торговцев, как раньше. Вы сейчас совсем не тот Чжунли, которого я знала.

— Разве не так должны жить смертные?

— Я смертная. Разве я так живу? — возражает Ху Тао. — При всём моём уважении, не может, конечно, не радовать, что ритуальному бюро больше не нужно оплачивать ваши… м-м-м… прихоти? — Она смеётся. — Но у вас правда настолько потерялся всякий смысл жизни, что вы готовы целыми днями только и делать, что копаться в бумагах?

— Я уже заключил контракт, завершающий все контракты, — качает головой Чжунли. — Мне больше нечего дать Лиюэ, кроме того, чем я занимаюсь сейчас.

— Ну разумеется, — произносит Ху Тао, и судя по интонации — это абсолютно точно не согласие.

Чжунли молчит, потирая пальцами виски. В её словах есть что-то невыносимо правильное. Он и сам думал об этом. Сам представлял себе жизнь не-архонта немного иначе. Но что-то сломалось. Непонятно когда и неизвестно в какой момент пошло не так. Возможно, Чжунли и правда… умер? В метафорическом смысле, разумеется. И до сих пор пытается ожить, только выходит, по всей видимости, из рук вон плохо.

— Господин Чжунли, — говорит Ху Тао. — Идите отдыхать, правда. Я сама уберу все бумаги. И да, завтра должны зайти несколько клиентов, обговорить кое-какие детали насчёт церемонии похорон, так что мне очень нужна будет ваша помощь как консультанта. Где-то после обеда.

По крайне настойчивой интонации Чжунли понимает, что спорить будет бесполезно. Он молча кивает, под пристальным взглядом Ху Тао отодвигает испорченные листы на самый край стола, гасит лампу и удаляется в комнату, сразу же запирая дверь на ключ. В попытках обдумать всё, что Ху Тао только что сказала, почти начинает болеть голова. Чжунли отбрасывает несвоевременные мысли, обещая себе вернуться к ним позже. В более подходящее время.

Он подходит к окну. Сумерки опускаются на Лиюэ, но не могут накрыть полностью — гавань освещена сотнями фонарей, и жизнь в ней кипит, не останавливаясь ни на мгновение. Чжунли долго вглядывается в никогда, кажется, не засыпающий город, почти до боли в затылке сощуривая и напрягая глаза: не мелькнёт ли где стремительная нефритово-сиреневая тень с сияющим копьём. А потом, вздохнув, прикрывает веки. Бесполезно.

Имя — всего один короткий слог — срывается с губ вместе с выдохом. В тишине, нарушаемой только едва слышным тиканьем часов, Чжунли отсчитывает секунды, непонятно зачем и непонятно на какой собираясь остановиться, если Сяо всё-таки не появится.

Одна. Две. Три. Четыре. Наконец позади слышится шорох, и холодный, резкий порыв ветра проходится по спине, заставляя невольно передёрнуть плечами. Чжунли оборачивается. Сяо, сотканный из непроницаемого чёрного и сияющего нефритового, медленно материализуется посередине комнаты. А потом, шатко качнувшись, вдруг роняет на пол копьё и заваливается вперёд. Чжунли едва успевает подхватить его за плечи, не давая упасть. И чувствует неожиданно, что кожа Сяо слишком горячая и влажно-липкая от пота.

— Господин, — хрипло произносит Сяо. — Что… От кого я должен защитить вас?

— Ни от кого, — тихо отзывается Чжунли. — Я просто хотел убедиться, что с тобой всё в порядке. Но вместо этого, похоже, убедился в обратном.

Глаза Сяо двумя лихорадочно поблёскивающими огнями горят в полутьме. Он дышит тяжело и прерывисто, вся его поза какая-то поломанная и беззащитно-болезненная, а одна ладонь судорожно, напряжённо прижата к боку. Сквозь пальцы, пачкая перчатку, сочится кровь. Чжунли отчётливо видит бурые пятна на одежде Сяо и с запозданием ощущает въедающийся в ноздри запах, не понимая, как мог не почувствовать его раньше.

— Мне, кажется, нужно лекарство. Совсем плохо, — выдавливает Сяо.

— Отравленный клинок? — спрашивает Чжунли, кажется, уже заранее зная ответ.

Сяо ожидаемо кивает и морщится. Чжунли доводит его до дивана, осторожно придерживая за пылающие жаром плечи. Слабый совсем, Сяо спотыкается при каждом шаге, а сев, тяжело откидывается на спинку и рвано, поверхностно втягивает воздух. Этот звук что-то нарушает внутри, расцарапывает и наполняет грудь болезненным холодом.

Дальше Чжунли не медлит. Он зажигает несколько свечей и ставит их на столик рядом с диваном. Берёт небольшой ковш, где в тёплой воде разводит обеззараживающее зелье, и глубокую чашу. Достаёт из шкафа чистое полотенце, бинты и маленький стеклянный пузырёк с лекарством — но давать его Сяо не торопится. Сначала нужно осмотреть рану. Если повреждены внутренние органы, пить что-либо ему противопоказано. И тогда, скорее всего, только собственными силами Чжунли вряд ли обойдётся.

Он до локтей закатывает рукава и осторожно поднимает ткань безрукавки Сяо почти до самой груди. Рана справа под рёбрами, к счастью, оказывается неглубокой — видимо, ударить напрямую не смогли, задели по касательной, пропоров кожу и мышцы — и на вид не опасной. Если не вспоминать, что она была нанесена отравленным оружием. И именно поэтому Сяо сейчас так плохо, а рана не заживает, продолжая кровоточить.

Чжунли откупоривает пузырёк, сам подносит к губам Сяо и чуть наклоняет, позволяя сделать медленный глоток лекарства. Оно должно через некоторое время нейтрализовать яд и восстановить ускоренную регенерацию, свойственную адептам… однако пренебрегать обработкой и перевязкой, тем более когда Сяо так слаб, всё равно нельзя. Поэтому, отставив пузырёк в сторону, Чжунли заглядывает Сяо в глаза и, дождавшись короткого кивка, начинает промывать рану.

Он осторожно, тонкой струйкой льёт из ковша воду, смешанную с обеззараживающим зельем, тут же промакивая лишнюю влагу полотенцем и время от времени отжимая его в чашу. Сяо морщится и судорожно выдыхает сквозь сжатые зубы, но не издаёт больше ни звука — он привык терпеть боль и намного более сильную. Осторожно проведя напоследок полотенцем вдоль краёв раны, чтобы убрать воду и кровь, Чжунли оставляет его, сплошь красно-бурое, прямо в чаше. А затем перебинтовывает рану короткими, умелыми движениями и опускает обратно безрукавку.

— Спасибо, — выдыхает Сяо.

Молча склонив в ответ голову, Чжунли относит пустой теперь ковш, полотенце и наполненную мутно-красной водой чашу на тумбу в дальнем углу комнаты. Помыть и постирать всё он решает позже, чтобы не оставлять Сяо надолго, просто споласкивает от крови руки, а потом сразу же возвращается к дивану. Тёпло-оранжевый отблеск свечей ложится на бледное, тронутое лихорадочным румянцем лицо Сяо и расплавленным горячим янтарём отражается в его глазах с непривычно расширенными зрачками.

— Холодно, — едва слышно жалуется Сяо, горбясь и неловко обхватывая плечи.

Чжунли осторожно помогает ему лечь, стараясь не тревожить лишний раз рану, и укрывает пледом по самую шею. Хоть и прекрасно понимает, что это слабо поможет. В прошлый раз, много лет назад, было точно так же. Лекарство действует не сразу, и это состояние нужно просто пережить. Бороться с ним никак не выйдет — тем более что обычные человеческие средства вроде жаропонижающего, которое сейчас бы очень пригодилось, для адептов всё равно что обычная вода.

— Постарайся уснуть, — мягко говорит Чжунли.

— Нет, — шепчет Сяо. — Я снова буду слышать их.

— Не будешь. Я останусь здесь, чтобы охранять твой сон.

Чжунли думает вдруг, что в этот момент Сяо вовсе не похож на грозного адепта. Сейчас он — скорее ребёнок, маленький, хрупкий и отчаянно нуждающийся в поддержке. Одинокий. Так сильно доверяющий Чжунли — бывшему Мораксу, Властелину камня, тому, кто когда-то дал ему новую жизнь и вместе с тем обрёк на вечные страдания.

Сяо мелко дрожит, сворачиваясь клубком и зябко кутаясь в плед. Чжунли мотает головой, отгоняя непрошенные мысли. Не время для них сейчас. Он задувает свечи, садится в кресло рядом и, протянув руку, полунервно-полуласково перебирает короткие нефритово-чёрные пряди. Мучительно клонит в сон, но Чжунли твёрдо вознамеривается не смыкать глаз всю ночь, вслушиваясь в каждый прерывистый вдох. Ничего не имеет в данный момент значения большего, чем Сяо и царапающее грудь беспокойство за него.

И Чжунли своё намерение выполняет — то ли на нервах, то ли на чистой силе воле. Часы пролетают как миг, сливаются в единое тягучее мгновение, подёрнутое дымкой полудрёмы. Он не помнит даже, как проводит их, словно застывает где-то на грани между сном и бодрствованием и просто осознаёт в какой-то момент, что комната теперь озарена бледно-розоватыми лучами рассветного солнца, пробивающимися сквозь лёгкие занавески. Чжунли бросает взгляд на настенные часы: шесть утра.

Сяо, кажется, лучше. Он расслабляется наконец, перестав трястись в ознобе, дыхание почти выравнивается, и, в очередной раз потрогав тыльной стороной ладони его лоб, Чжунли отмечает, что он привычно прохладный. На странное чувство, будто внутри наконец ослабляется туго скрученный узел, нужное слово подобрать получается не сразу. Облегчение, наверное?

В дверь стучат, тихо, но настойчиво. Звук достигает сознания почему-то не сразу, будто ему приходится пробиваться сквозь непреодолимые преграды. Чжунли сначала немного шатает, когда он поднимается на ноги, голова кажется тяжёлой, будто отлитой из чугуна. Кто мог побеспокоить его в столь ранний час? Ху Тао? Чжунли мельком смотрит в зеркало у двери: одежда в небольшом беспорядке, волосы растрепались, да и под глазами отчётливые синяки. Но, впрочем, не до этого сейчас.

На пороге комнаты действительно оказывается Ху Тао с небольшой коробкой в руках.

— Доброе утро, господин Чжунли, вам тут… — произносит она привычным жизнерадостно-громким тоном и резко осекается, когда Чжунли подносит палец к губам, коротким кивком указывая на спящего Сяо. — Ой, а почему?..

— Не стоит спрашивать, я всё равно не могу ответить, — шепчет Чжунли, качнув головой, и переводит взгляд на коробку. — Что это?

— Посылка. — Ху Тао тоже переходит на шёпот. — Отправлена на имя ритуального бюро, но, думаю, она на самом деле для вас. В обратном адресе указана Снежная.

Чжунли удивлённо моргает. Ху Тао, широко улыбаясь, вручает ему коробку прямо в руки и молча уходит, прикрыв за собой дверь. Чжунли аккуратно ставит посылку на стол, открывает её максимально тихо, чтобы не разбудить Сяо, и обнаруживает внутри письмо (незапечатанное — неужели перехватывали и проверяли?) вместе с чем-то, упакованным в тёмно-голубую обёрточную бумагу с витиевато-изящными надписями на языке Снежной.

Бесшумно развернув письмо, небрежно сложенное вдвое, Чжунли вчитывается в неровные, размашистые строчки. Что-то в людях не меняется никогда. Язык Лиюэ Чайльд — разумеется, иного отправителя у этой посылки быть просто не может — знает более чем хорошо, но аккуратно писать на нём так и не научился. Впрочем, такая же неудача постигла его в овладении искусством есть палочками.

Здравствуй, сяньшэн.

Мне, наверное, хотелось бы написать немного больше, чем ты прочитаешь, но, учитывая нынешнее моё положение в Снежной, боюсь, почта будет проверяться, так что не хотелось бы упоминать какую-то слишком личную информацию.

Прежде всего, я должен извиниться за то, что доставил тебе некоторые… неудобства. И за свою ребяческую обиду. В конце концов, у тебя были причины поступить так, как ты поступил. То, что ты не стал посвящать меня в свои планы, задело моё самолюбие, конечно, но, с другой стороны, а разве я сам не сделал так же?

Знаешь, Тоня после моих рассказов и рассказов Тевкра заявила, что очень хотела бы познакомиться однажды с тобой. Ты ведь теперь вроде как свободен… может, посетишь как-нибудь Снежную? Я был бы не против устроить тебе экскурсию. И она будет ничуть не хуже тех, которые ты устраивал мне по Лиюэ, обещаю. Хотя, конечно, я не могу знать о своей родине столько же, сколько ты знаешь о своей. По понятным причинам.

На самом деле мне было действительно интересно общаться с тобой, сяньшэн. Грустно, что нам пришлось расстаться вот так. Надеюсь, ты не злишься. Если нет, буду ждать ответного письма. Очень хочется узнать, кто же оплачивает твои покупки в моё отсутствие. И вообще… как ты теперь живёшь.

Да, кстати, прими от меня небольшой подарок в качестве извинения. Это пряники, сладость из Снежной. Я долго выбирал, какие купить, но в итоге решил, что, наверное, тебе должны понравиться мятные. Надеюсь, на почте не опустошат упаковку до того, как она окажется в твоих руках.

Чайльд Тарталья.

Чжунли улыбается и перечитывает письмо во второй раз, скользя взглядом по немного прыгающим строчкам. Он помнит, как Чайльд по-детски обиженно поджимал губы и упорно избегал встреч с ним до самого своего отъезда обратно в Снежную. Они привязались друг к другу, действительно привязались, и открывшуюся правду Чайльд, наверное, и в самом деле воспринял довольно болезненно. Но он прав. У них обоих были причины поступить подобным образом.

Злится ли Чжунли на то, что Чайльд так упорно охотился за его сердцем и доставил столько неприятностей Лиюэ? Нет. Разумеется, нет. Чайльд не похож на прочих Фатуи, лучист, улыбчив и порой невероятно трогателен в искренности своих порывов, но при всём при этом он остаётся Предвестником и слугой Царицы. Человеком, которому необходимо исполнять отданные ему приказы. И винить его за это — как минимум глупо.

К тому же, если смотреть правде в глаза, Чжунли ведь сам вынудил Чайльда устроить переполох в Лиюэ. Ему нужно было испытать город, прежде чем отдавать сердце бога — и он испытал. С поддержкой Царицы. Конечно, они рассчитывали на несколько… иные масштабы, когда обговаривали данный пункт контракта, но Чайльд, похоже, иначе как с размахом действовать не умеет. Может, оно даже и к лучшему. Результат нагляднее получился.

Пря-ни-ки. Чжунли мысленно повторяет новое слово, осторожно разрезая бумажную упаковку. Незнакомая снежнинская сладость округлой формы и похожа на маленькие булочки, только твёрдые и шероховато-пористые на ощупь. Чжунли берёт один пряник и долго рассматривает белые мраморные узоры на светло-коричневой поверхности, беспорядочные, будто при приготовлении сладости на неё неосторожно просыпали муку. Но не сказать, что они портят внешний вид. Скорее наоборот.

— Я бы на вашем месте не рисковал это пробовать, — слышится сзади хрипловатый голос.

Чжунли оборачивается. Сяо, всё-таки проснувшийся, медленно садится на диване, тихо шурша пледом, и недоверчиво щурится. Его левая ладонь в оберегающем жесте лежит поверх перебинтованного бока, но спина привычно выпрямлена, и поза в целом выглядит почти расслабленной. Значит, лекарство и правда помогло.

— Не думаю, что Чайльд стал бы травить еду, — с улыбкой возражает Чжунли. — Тем более, это подарок.

— От Фатуи стоит ожидать чего угодно, — с лёгким пренебрежением произносит Сяо.

С ним, конечно, можно было бы согласиться, но пряники выглядят и пахнут слишком по-домашнему, чтобы Чжунли поверил в наличие хоть какого-нибудь подвоха. Под пристальным, напряжённым взглядом Сяо он аккуратно, стараясь не раскрошить, откусывает немного. Приятная рассыпчатая текстура практически тает во рту, а на языке распускается яркая, холодная мятная свежесть, оттенённая мягкой сладостью. Чжунли жмурится на мгновение.

— Это довольно вкусно, — произносит он. — Хочешь попробовать?

— Нет. Я не голоден, — сухо отзывается Сяо.

Чжунли слегка приподнимает уголки губ и, отложив упаковку с пряниками, уходит в дальний угол комнаты, чтобы наконец отмыть от крови чашу и полотенце. Мелькает на мгновение мысль об испорченной одежде Сяо — но, кажется, в его комнате на постоялом дворе «Ваншу», насколько Чжунли помнит, должен быть запасной комплект. Как раз для подобных ситуаций. А этот можно будет позже постирать и зашить.

— Как ты себя чувствуешь? — интересуется Чжунли, разводя в мутно-красной воде пенящийся порошок.

— Хорошо, — отзывается Сяо. — Ещё раз спасибо. И за то, что позвали, в том числе.

— Кто и как тебя ранил?

— Не важно. Я сам виноват.

Чжунли решает не расспрашивать подробнее. Сяо ненавидит слабость, потому что считает её неприемлемой для себя. Он намного сильнее и выносливее обычного человека, но это вовсе не означает, что ему неведома усталость. Просто Сяо предпочитает её игнорировать. Сражаться почти до полного изнеможения, а потом винить себя в том, что пропустил очередной удар. Отдых для него — роскошь, стоящая внимания лишь тогда, когда превращается в насущную необходимость.

Нельзя сказать, что сам Чжунли не такой же. Он прекрасно помнит, как порой под конец битвы получал раны из-за того, что утомлённое тело делалось тяжёлым, медлительным, словно вправду высеченным из камня, и уклоняться становилось трудно. Наверное, Чжунли когда-то показал неправильный пример для подражания. Да и сейчас, в наступившей наконец мирной жизни — разве он позволяет себе толком отдыхать?

— Тебя звал Путешественник, — говорит Чжунли, чтобы перевести тему. Одновременно он тщательно проходится губкой по стенкам чаши.

— Да, я знаю, — подтверждает Сяо. — Но я как раз тогда был занят боем, а потом уже стало… нехорошо.

— Однако ко мне ты пришёл, — замечает Чжунли.

— Вы никогда не зовёте просто так. Обычно для того, чтобы «убедиться, что со мной всё в порядке», моё имя произносит только Итэр.

Чжунли сливает грязную воду из чаши и набирает новую, снова разводя в ней порошок — теперь уже чтобы отстирать полотенце. Хотя белым оно, конечно, снова не будет, скорее всего… Чжунли бросает короткий взгляд на Сяо, отмечая чуть поднятые плечи и напряжённую спину.

— Он вчера заходил в ритуальное бюро, — тихо произносит Чжунли. — Спрашивал, не видел ли я тебя в последнее время, говорил, что нигде не может найти, и, насколько мне удалось понять, очень беспокоился. Именно поэтому я позвал.

— Беспокоился? — Сяо коротко вздрагивает, и не нужно даже видеть его лицо, чтобы понять: он хмурится. — Господин…

— Чжунли. Прошу, зови меня отныне просто Чжунли.

— Хорошо. Чжунли, — тут же исправляется Сяо, — я не знаю, что мне делать с Итэром.

Чжунли сначала ничего не отвечает. Тщательно отжав почти чистое полотенце, он аккуратно развешивает его сушиться на спинке стула и, снова слив грязную воду, ополаскивает чашу. А потом осторожно подходит к дивану, присаживается на край, рядом с Сяо, и заглядывает прямо ему в глаза — туда, где под тонкой корочкой янтаря слишком явно трепещет странная, непривычная неуверенность.

— А с ним нужно что-то делать? — мягко интересуется Чжунли.

— Он держится слишком близко. И не слушает моих предупреждений, не хочет уходить. Глупый человек.

Сяо поджимает губы и скрещивает руки — такой знакомый защитный жест, такой надёжный на первый взгляд способ отгородиться от мира. Чжунли понимает, что стоит ожидать продолжения, и слушает внимательно, чуть склонив голову к плечу.

— Я не знаю, что со мной происходит. Вот здесь, — Сяо прикладывает ладонь к груди, — из-за него почему-то больно. Иногда. Но чаще, наоборот, очень тепло. Я привык справляться с ранами, а с этим справиться не могу. Слишком сложно.

— Ты не пробовал просто позволить Итэру быть рядом? — предлагает Чжунли. — Не отталкивать его?

— Нельзя. Я могу навредить. — Сяо качает головой. — Он слишком чистый. Слишком хрупкий, как все люди. Моя карма опасна для смертных.

— Я ведь теперь тоже почти что смертный, Сяо, — напоминает Чжунли. Сяо распахивает глаза и открывает было рот, чтобы что-то сказать в ответ, но Чжунли, не дав ему этого сделать, спокойно продолжает: — Тем не менее, у меня достаточно сил, чтобы справиться с влиянием твоей кармы. У Итэра тоже. Он вовсе не такой хрупкий, каким кажется. К тому же, как тот, кто обрёк тебя на одиночество… я буду рад, если кто-то сможет его наконец нарушить.

— «Обрёк» — неправильное слово, — возражает Сяо. — Вы спасли меня.

— Но ты не можешь отрицать, что цена спасения оказалась довольно высокой. Если бы я мог хоть немного уменьшить страдания, которые приносит тебе маска Якши, и облегчить груз кармы, который ты несёшь на себе, я бы непременно сделал это. Но, увы, в моих силах лишь отчасти успокаивать голоса, рвущиеся в твой разум. И иногда передавать тебе лекарства.

Сяо молчит. Тонкие кошачьи зрачки чуть расширены, а в тёплом янтаре глаз плещется одновременно так много эмоций, что выделить какую-то одну не представляется возможным — да, собственно, и не был Чжунли никогда особенно силён в подобном. Сяо не человек, но способности чувствовать, возможно, даже ещё более чутко и остро, чем люди, это у него не отнимает. Просто осознавать ему гораздо сложнее. И показывать тоже, по всей видимости.

— Считаете, я должен подпустить его ближе? — наконец спрашивает Сяо. — И тогда перестанет болеть?

— Итэру, кажется, дорого ваше общение, — замечает Чжунли. — Смею предположить, что и тебе, на самом деле, тоже.

— Рядом с ним легче, — признаётся Сяо. — Почти не слышно голосов. Они словно… боятся его. Как вас. И затихают на время.

— Тогда, пожалуй, ты знаешь ответ на свой вопрос.

Сяо медленно кивает. Чжунли помнит, разумеется, что он не особенно любит прикосновения, но всё же приглашающе протягивает руки. Сяо, моргнув, смотрит на него удивлённо и немного растерянно, но потом неловко подаётся вперёд, разрешая себя обнять. Чжунли заключает его в осторожные объятия, кладёт подбородок на макушку и чуть зарывается пальцами в короткие волосы на затылке. Сяо медленно, тепло выдыхает куда-то ему в грудь. И становится странно легко.

Они сидят так, наверное, несколько минут. Сяо отстраняется первым и, прикрыв глаза, с тихим вздохом откидывается на спинку дивана. Чжунли, улыбнувшись, поднимается и молча приступает к утренним сборам. Он переодевается, меняя мятую рубашку на свежую, расчёсывает волосы, перехватывая их заколкой, стирает размазавшиеся стрелки и аккуратно выводит новые. А ещё заваривает себе чай покрепче, вопреки привычке: голова немного гудит, а веки норовят сомкнуться сами собой после бессонной ночи.

Прежде чем уйти, Чжунли достаёт с дальней полки шкафа несколько заранее отложенных кусочков миндального тофу и ставит тарелку на стол перед Сяо. Тот, удивлённо распахнув глаза, благодарно кивает, однако приступать к еде не спешит. Чжунли не торопит и не настаивает, знает прекрасно: Сяо предпочитает уединение и отсутствие чужих глаз.

— Я бы попросил тебя остаться на какое-то время и отдохнуть, но, скорее всего, ты откажешься и исчезнешь ещё до того, как я вернусь, — говорит Чжунли, застёгивая плащ. — Поэтому позволь попрощаться.

Сяо почтительно склоняет голову, сложив ладони у груди. Чжунли, улыбнувшись в ответ, выходит из комнаты и тихо закрывает за собой дверь. Жаль, но, вероятнее всего, снова они встретятся нескоро. Эти ночь и утро можно считать почти случайностью, исключением из правил: обычно Чжунли только общается с Сяо через сны и ещё порой передаёт ему необходимые лекарства. Даже непривычно вот так сидеть и разговаривать. Но… неожиданно хорошо и тепло, наверное?

Несмотря на то, что Чжунли даже после крепкого чая немного клонит в сон, чувствует он себя, на удивление, отдохнувшим и словно бы очистившимся. Ху Тао благоразумно не задаёт лишних вопросов насчёт Сяо, когда Чжунли спускается к ней. Она сразу же достаёт несколько документов — заказов на организацию похорон — и раскладывает на столе. Чжунли читает их по очереди и вносит необходимые правки, убирая или добавляя некоторые пункты.

— Эти благовония? — удивляется он, увидев пожелание одного клиента. — Но для церемонии погребения смертного их использование недопустимо.

— Я пыталась объяснить, — сетует Ху Тао. — Но, кажется, меня иногда просто не воспринимают всерьёз!

— Предлагаете мне воспользоваться своим авторитетом и поговорить с клиентом самому?

— Именно, — кивает Ху Тао, подмигнув.

— Хорошо, — соглашается Чжунли. — Встречи ведь назначены на послеобеденное время, верно? В таком случае, я сначала разберусь с оставшимися со вчерашнего дня документами. Не хочу занимать вечерние часы работой. Вы, наверное, правы, стоит отвлекаться порой, так что сегодня мне хотелось бы прогуляться по городу и заглянуть в «Ванмин». Если, конечно, не предвидится никаких срочных дел.

Ху Тао отрицательно качает головой. Чжунли отворачивается, смотрит в окно и видит вдруг, как с крыши на крышу перескакивает тень, мазнув на мгновение нефритово-сиреневым росчерком и исчезнув в потоке ветра. Ну конечно, не стоило сомневаться, что Сяо уйдёт сразу же, как только почувствует себя в состоянии хотя бы просто стоять на ногах. Чжунли думает вдруг: а он сам, пытающийся сейчас дать Сяо шанс быть чуточку более счастливым, не одинок ли?

Сердце Чжунли — то, что настоящее — вовсе не высечено из камня. Оно лишь запрятано в прочную каменную оболочку, призванную его оберегать. Чжунли считает иногда, будто не понимает человеческих чувств и даже не испытывает их, но на самом деле, со всем его тысячелетним опытом, он просто не способен порой дать правильного названия тому, что время от времени трепещет в груди. В этом, наверное, он похож на Сяо. Совсем чуть-чуть.

Чжунли не может сказать точно, когда каменный кокон, окружающий его сердце, дал первые трещины. Наверное, в тот день, когда умерла Гуйчжун. Когда тихий шёпот сорвался с её холодных немеющих губ, а хрупкое тело навеки рассыпалось пылью. Чжунли тогда долго не мог понять, почему перед глазами так мутно, а по щекам течёт непонятная жидкость, горячая и немного солёная на вкус. Потом ему сказали, что это называется слёзы.

В голове почему-то застыло с того дня, что чувства более не должны входить в жизнь Чжунли, потому что в конце концов заставляют болеть сердце — хотя, казалось бы, чему там болеть, всего лишь орган, всего лишь мышца, перекачивающая по телу кровь. Чжунли должен был снова стать холодным, безэмоциональным архонтом, богом контрактов, наблюдающим со стороны и твёрдой рукой ведущим к процветанию созданный им город.

Но не вышло. Чжунли уже слишком очеловечился. Гуйчжун не была его возлюбленной — он не знал подобного чувства. Но она была самым близким другом. И научила его любить смертных — и быть в чём-то похожим на них. Со временем он, к счастью, начал понимать, что привязанность не всегда несёт за собой боль и бывает порой до восхитительного приятна. Что потери неизбежны, и, чтобы смягчить их, нужно просто наслаждаться каждым мгновением с теми, кто по-настоящему дорог.

У Чжунли слишком хорошая память, и в ней ослепительно ярки образы людей (и не совсем людей), которые так или иначе со дня смерти Гуйчжун вошли в его жизнь и стали намного более близки, чем можно было бы ожидать.

Он вспоминает косички у висков, нежно-лазоревые, чуть светящиеся на концах, и почти детское лицо — дань уважения и памяти, позаимствованную внешность, сделавшуюся такой привычной и знакомой. Завораживающий звук лиры, мелодию, разливающуюся по воздуху, и голос, звеняще-жизнерадостный в разговоре и нежно-печальный в песне. Мудрость веков во взгляде, задушевные разговоры наедине и вместе с тем поведение беззаботного ребёнка, лёгкость ветра, воплощённую в почти бессмертном юном теле.

Он вспоминает безграничную преданность и доверие в янтарных глазах с кошачьими зрачками, тонкие пальцы, судорожно смыкающиеся на запястьях во время очередного кошмара — не уходите — и аккуратно выведенные красные стрелки, почти такие же, как его собственные. Непонимающее выражение лица в ответ на тихое, но твёрдое «нет» при попытке снова сгрести в ладонь горсть снега и удивлённо-счастливое — когда первый кусочек миндального тофу тает на языке. Неожиданную хрупкость, прячущуюся обычно за внешней холодностью, и так редко показываемую боль.

Он вспоминает тихий вежливый голос и почтительно склонённую голову, молчаливое разрешение не только дотронуться до волос, но и провести подсвеченными золотистым пальцами по изогнутым рогам, мягко приподнятые уголки губ и гордое: «Я служу Властелину камня». Неловко ещё натянутую тетиву лука и напряжённые мышцы под его корректирующими правильное положение ладонями. Поразительную способность с головой отдаваться работе и кипы бумаг, которые, стоит ему на мгновение отвернуться, уже заполняются строгими столбцами цифр и с идеальной точностью выведенными иероглифами.

Он вспоминает рыжую макушку, заинтересованно прищуренные глаза — два голубых озера с кристально-чистой водой, на самой глубине которых плещется тщательно скрываемая тьма — и искренний смех. Палочки, постоянно выскальзывающие и выпадающие из пальцев, которые в иное время до небрежного легко обращаются со стрелами и двумя сверкающими водяными клинками. Звон моры, заглушаемый беззлобными шутками, безграничную любовь к семье и трогательное почти предложение приехать в Снежную, написанное столь знакомым неровным почерком.

Он вспоминает светлое золото убранных в косу волос, открытую улыбку и дружелюбные насмешки над его мнимой забывчивостью. Лучащийся свет и в то же время мелькающую во взгляде грусть, быструю и колючую, как ветер на Драконьем хребте, стоит заговорить в очередной раз о поисках сестры. Отчаянное желание постоянно что-то делать, чем-то занимать руки и голову: путешествовать, сражаться, выполнять поручения, и кажущуюся нежность, за которой скрывается стержень намного более прочный, чем все воздвигнутые Мораксом горы.

И, наконец, он вспоминает два туго затянутых лентами каштановых хвоста, торопливые, но бережные движения пальцев с тронутыми чёрной краской ногтями и тонкими изящными кольцами, неизменную, легкомысленную с виду жизнерадостность и одновременно серьёзную собранность во всём, что касается похоронных церемоний. Незамысловатую песенку про хиличурлов, поразительным образом сочетающуюся с тонкими философскими строками стихов. Лёгкость пламени, огненную бабочку, срывающуюся с ладоней, и неуловимость тёплого весеннего ветра, иногда сменяющуюся на пронизывающий холод зимних вечеров.

— Господин Чжунли, — смеётся вдруг Ху Тао, заставляя вынырнуть из размышлений, — а ведь вы наконец-то начинаете оживать.

И Чжунли улыбается, мягко и открыто, чувствуя лёгкое жжение в уголках глаз. У него слишком хорошая память, и благодаря ей он понимает, что в этой новой жизни не-архонта одинок никогда не был и не будет — даже когда уйдут те, чей век короче его собственного. Чжунли отдал сердце бога, завязнув между смертностью и бессмертием, перед его глазами по-прежнему будут проходить года и сменяться эпохи, но одно останется неизменным.

Смысл его существования по-прежнему заключается в том, чтобы посвящать себя Лиюэ… и тем, кто ему дорог. Только теперь — так, как это обычно делают люди. Просто жить без груза ответственности на плечах, просто отдаваться воле мгновений. Одно поколение за другим, встречая каждый раз знакомые лица и находя в каждом витке истории новые. Наверное, до тех самых пор, пока однажды он не решит уйти на покой окончательно и уже в ином смысле.

Чжунли думает вдруг ни с того ни с сего, что очень уж давно не заглядывал к Сянлин — может быть, вечером, отправляясь к ней, стоит даже снова надеть тот плащ с символом Властелина камня? И почти что смеётся собственным мыслям. Кажется, впервые за несколько недель он наконец собирается позволить себе немного прежней свободы. Но только на сей раз, пожалуй, ему удастся обойтись без привычных излишеств.

Потому что теперь Чжунли, с недавних пор весьма прилежно осваивающий тонкости человеческой жизни, кажется, всё-таки научился чувствовать меру и не забывать о том, что возможности у него отныне вовсе не божественные.