У Тартальи — очередная скучная командировка в Лиюэ и небольшой отпуск с девятнадцатого по двадцать первое число. У Чжунли — удивительно много свободного времени и редкое отсутствие кучи бумаг, которыми он обычно заваливает себя. Так что Тарталья липнет к нему как банный лист под короткие странные взгляды работников «Ваншэн» и с готовностью отдаёт себя в полное его распоряжение. Ещё бы — эти три дня они могут проводить вместе чуть ли не сутки напролёт.

Тарталья, может быть, никогда не признается, но он ужасно соскучился по Чжунли с тех пор, как тот вернулся из Снежной обратно в Лиюэ. Сама гавань ими исхожена уже вдоль и поперёк, даже самые отдалённые и неожиданные её уголки. Так что Чжунли, не раскрывая своих планов даже в ответ на активные расспросы (а Тарталья ведь искренне считал себя мастером по этой части), в первый же день уводит его за пределы шумного города.

Они идут по тропинке, и Тарталья болтает без умолку, рассказывая то о проделках младших братьев («Тевкр в очередной раз попытался увязаться за мной на корабле, представляешь, как хорошо, что Тоня вовремя заметила и поймала его»), то о новостях, доходящих из Иназумы («говорят, что Синьора, судя по всему, не то чтобы хорошо справляется… да не злорадствую я… ну ладно, может быть, совсем чуть-чуть»). Чжунли лишь мягко улыбается и изредка комментирует его слова.

Солнце припекает макушку и жжёт плечи даже через ткань. Тарталья обвязывает пиджак вокруг бёдер и накидывает на голову широкий лист лотоса, выловленный во встретившемся по дороге озерце. Волосы намокают, и капли прохладной воды скатываются по шее за воротник рубашки. Тарталья вздрагивает невольно, чувствуя, как по спине пробегают мурашки — но так даже хорошо. Освежает.

Тарталья искренне недоумевает с того, что сам Чжунли из своего плаща не вылезает вообще. Даже сейчас. Это насколько же надо быть теплолюбивым, чтобы даже в таком мягком климате носить такую кучу слоёв одежды? И не жарко ему ведь, судя по всему. Даже пот на лбу не выступил. Как такое вообще возможно?

То, что Чжунли ведёт его аж в Заоблачный предел, Тарталья понимает, едва только завидев знакомые скалы. Он был здесь пару раз. В окрестностях, разумеется, внутрь не лез, на тот момент у него уже не было при себе печати согласия. Да и если бы даже была — Тарталья очень сильно сомневается, что адепты пустили бы его с миром после того, что он натворил в Лиюэ. И после того, что пытался ещё натворить.

Когда они переходят границу, руки у Тартальи вдруг начинают мелко дрожать, и по спине ползёт противный, зябкий холодок. Тарталье хочется вдруг надеть обратно пиджак и спрятаться в него, хотя солнце печёт так же жарко. Конечно же, он этого не делает, но лотосовый лист с головы всё же скидывает. И нервно засовывает руки в карманы брюк, пытаясь принять максимально расслабленную позу. Хотя, честное слово, кого он обмануть пытается? Чжунли?

Это глупо. Иррационально. И ужасно раздражает. Ему не страшно идти в бой, не страшно бросаться навстречу смерти — несколько месяцев, проведённых в Бездне, очень хорошо способствуют тому, чтобы это чувство практически атрофировалось напрочь. Но у Заоблачного предела такая странная атмосфера, будто со всех сторон за ним зорко следят чьи-то внимательные глаза. Наблюдают за каждым шагом. Оценивают. И Тарталье не по себе, до вязкого холода под ложечкой и скребущего чувства в груди.

— Ты ведь первый раз в Заоблачном пределе? — вдруг интересуется Чжунли, повернувшись к нему.

Тарталья кивает:

— У меня были печати согласия, но одну я отдал Итэру, а другие... ну, ты знаешь. Ты… вообще уверен, что мне можно здесь находиться?

— Я всё ещё в какой-то степени адепт, — произносит Чжунли. — Моё присутствие рядом с тобой значит больше, чем печать согласия.

— В смысле «в какой-то степени»? — растерянно спрашивает Тарталья.

— Адепты бессмертны. Я теперь — нет, — легко отвечает Чжунли. — Моя первоначальная оболочка — то, что зовут экзувией — ныне хранится у Цисин и более мне недоступна. Это тело я создал сам в качестве своего нового сосуда, когда был архонтом и имел достаточно сил для столь трудоёмкого и сложного процесса, и по моему желанию оно способно следовать ходу времени.

— Твоему… желанию? — изумляется Тарталья. — Но кто пожелает добровольно становиться смертным?

Чжунли долго молчит, прикрыв веки, и длинные ресницы немного дрожат. Тарталья на мгновение думает, что спросил что-то не то: кто их разберёт, этих адептов и архонтов, живущих по несколько сотен-тысяч лет, вдруг они в самом деле хотят чего-то подобного? Мерзкое сосущее чувство под ложечкой становится сильнее — оно особенно неприятно тем, что находится внутри, а не снаружи. От него не спрячешься. Не уничтожишь взмахом клинка или точным выстрелом из лука.

— Тот, — наконец тихо произносит Чжунли, снова открывая сияющие кор ляписом глаза, — кто устал наблюдать, как медленно угасают и уходят дорогие ему люди, ибо их жизни слишком хрупки, а век слишком короток. Тот, кто не в силах ничего изменить и может лишь в полной мере разделить с ними отведённое время.

— То есть ты будешь стареть и умрёшь, как человек? — ошарашенно спрашивает Тарталья.

— Мне есть, ради кого, — коротко отзывается Чжунли.

Тарталья не совсем понимает смысл этих его слов — зачем становиться смертным ради кого-то? Да и ради кого? Он думал, что Чжунли и от сердца бога отказался, потому что хотел наконец пожить, как говорится, для себя. Хотя… тогда это выглядело бы как эгоизм. А Чжунли на эгоиста похож, мягко говоря, не очень.

Заоблачный предел всё ещё действует довольно давяще. Тарталье чуть спокойнее после заверений Чжунли, но ощущение, что за ними постоянно кто-то следит, никуда не девается. Тарталья крепко зажмуривается и мотает головой, пытаясь отогнать его. Чжунли мягко опускает вдруг ладонь ему на плечо. Тарталья мысленно благодарит его, хватается за это прикосновение, цепляется, как за якорь. И становится немного легче.

Кроме всего прочего, Тарталья никогда не пытался драться с кем-то… бессмертным. Если не считать наставницу в Бездне (он всегда проигрывал), того угрюмого адепта с нефритовым копьём (ему едва удалось вывести в ничью) и самого Чжунли (хотя это случилось уже когда тот не был архонтом, и потому не считается). Поэтому, если вдруг придётся сражаться с кем-то вроде этого огромного говорящего оленя… Владыки Лун, кажется?.. Тарталья не совсем уверен, что стопроцентно выиграет.

А Тарталья ненавидит проигрывать. Ему этого счастья с головой хватает в кошмарах, справляться с которыми после того, как Чжунли уехал, стало, кажется, даже сложнее, чем прежде.

Но, в конце концов, Чжунли же знает, что делает, приведя его сюда, правда?

Неподалёку от входа в Заоблачный предел стоит резная курильница. Маленькие колокольчики на ней тихо звенят от слабого дуновения ветра. Чжунли молча, не произнося ни слова, достаёт из кармана плаща немного благовоний, поджигает и аккуратно располагает их внутри. Аромат — густой, но лёгкий — мгновенно растекается по воздуху. Тарталья смутно узнаёт те самые благовония, которые Чжунли иногда ставит в собственном кабинете. И прикрывает веки, чувствуя, как странное расслабляющее онемение охватывает всё тело.

— Аякс, — тихо говорит Чжунли, осторожно касаясь его плеча, — нам нужно поклониться адептам.

«Ты же и сам адепт, да ещё и бывший архонт, чего тебе им кланяться», — едва не возражает Тарталья, но потом одёргивает себя: в Лиюэ куча разных странных традиций и церемоний, не ему судить и отнекиваться. Нужно значит нужно. Но только ради Чжунли, на самом деле, потому что на остальных адептов ему всё равно, и не то чтобы он хотел выражать им своё почтение. Лишь бы не трогали, пока он находится в Заоблачном пределе.

Поклониться приходится дважды. Первый раз Чжунли показывает, как это правильно делать, как ставить руки и какая ладонь должна быть снизу, а какая сверху, объясняет про потоки энергии, мужское и женское начало, ещё про какие-то штуки, в которые Тарталья особо не вникает. Тем не менее, во время второго раза он пытается повторить всё максимально правильно. Прежде всего чтобы не расстраивать Чжунли.

Запах благовоний забивает голову благословенным туманом. Тарталья не большой любитель терять ясность рассудка, но конкретно сейчас это необъяснимо хорошо. Легко. И ощущение сотен пристальных взглядов, направленных на него, растворяется, утекает со вторым поклоном, как вода сквозь неосторожно разведённые пальцы. То ли эта странная церемония помогла и адепты успокоились, то ли он просто перестал замечать.

Всю оставшуюся прогулку — да и весь оставшийся день — Тарталья чувствует необыкновенное умиротворение. На мгновение иногда мелькает мысль, что он упорно упускает какую-то маленькую, но важную деталь, но потом Чжунли начинает что-то рассказывать, и Тарталья, забывшись, то тонет в раскалённом блеске кор ляписа, то с головой погружается в мягкий глубокий бархат. Даже не вслушиваясь особо в слова. Как и всегда.

И так до самого позднего вечера, когда они возвращаются в Лиюэ и расходятся по домам. В кавычках, если подумать. Потому что Тарталья проводит ночи в отведённой специально для командированных Предвестников комнате в Банке Северного королевства, а Чжунли обитает в ритуальном бюро. Даже удобно в каком-то смысле: проснулся и уже на работе, никуда идти не надо. Но всё равно домом это называть неправильно.

То ли из-за влияния благовоний, то ли ещё из-за чего спится Тарталье странно: он будто плавает в невесомости, не осознавая времени и не видя снов. Зато пробуждение даётся легко и быстро, и чувствует он себя как никогда отдохнувшим, хотя проспал, наверное, от силы часов пять или шесть. Тарталья наспех собирается, забегает на пару минут в «Ваншэн», чтобы предупредить Чжунли, что вернётся только вечером, и отправляется на Драконий Хребет.

Это своеобразная традиция. Тарталье редко удаётся отпраздновать день рождения дома, он вечно в разъездах и командировках. А Драконий Хребет напоминает Снежную. Здесь так же холодно и ветер непредсказуем, как хищник — в одно мгновение он может быть мягким и оглаживать кожу лишь почти приятной прохладой, а в другое — ощетиниться колкими снежинками и жгучим морозом, пробирающим до костей. Тарталья иногда думает, что немного похож на этот ветер.

Он не утруждает себя тем, чтобы брать в командировки тёплую одежду. Только привычная форма Предвестника, только лёгкие и удобные рубашка и пиджак с «дизайнерским» и непонятно зачем нужным вырезом внизу. Холод заставляет немного неметь пальцы и пощипывает кожу, особенно на животе, не закрытом тканью, но вместе с тем прочищает мысли и освежает голову. Тарталья просто прогуливается, обходя лагери местных хиличурлов — сегодня не тот день, который стоило бы посвящать сражениям.

За грудой поваленных камней слышится подозрительный шорох. Тарталья идёт тихо и осторожно, чтобы не привлекать внимания, снег едва слышно хрустит под сапогами — Тоня когда-то где-то вычитала жутковатую фразу о том, что так ломаются позвоночники снежинок. И этого малейшего звука, видимо, оказывается достаточно. Что-то молниеносно быстрое, бело-золотое вылетает на тропинку, атакуя его гео-элементом.

Тарталья отскакивает назад на голых инстинктах, даже не разобравшись, кто, что и зачем. Водяные клинки мгновенно материализуются в руках, на морозе слегка обжигая кожу даже сквозь ткань перчаток. Тарталья только успевает на мгновение подумать: гео? На Драконьем Хребте? С чего бы ему тут взяться, если это, конечно, не тот знаменитый мондштадский сумасшедший, который чуть ли не месяцами живёт в какой-то своей пещере-лаборатории?

А потом, ещё раньше, чем Тарталья поднимает взгляд, чтобы посмотреть, с кем ему вообще предстоит сражаться, он слышит испуганный тонкий писк и сразу следом за ним — взволнованный голос:

— Чайльд! Я чуть не ранил тебя!

Путешественник. Паймон. И тот адепт с копьём. Всего-то. Тарталья тратит несколько мгновений, чтобы развеять клинки и стряхнуть напряжение с натянутых как струны мышц. Это всегда тяжелее всего, когда уже приготовился к бою, а его не состоялось. Тело кажется не насытившимся, как кошка, у которой прямо из-под носа выдернули кусок мяса. Тарталья прогибается в спине, поводит плечами, крутит запястьями и непринуждённо скрещивает руки на груди, опираясь плечом на ближайший камень, обжигающий инеистым холодом сквозь одежду.

— Можно было бы и ранить, — мрачно отзывается адепт.

— Сяо! — возмущённо пищит Паймон.

Так значит, Сяо. Надо будет запомнить. Хотя бы на этот раз, а то Чжунли, кажется, уже несколько упоминал его имя, но Тарталья не считал нужным откладывать в памяти.

— Ой, как грубо, господин адепт, — бросает Тарталья, растягивая губы в улыбке. — Я сегодня даже не на работе.

— А что ты тут делаешь? — с подозрением спрашивает Паймон, уперев крошечные ручки в бока. Интересно, она знает, что это никогда не выглядит даже вполовину так угрожающе, как она наверняка предполагает?

— Просто прогуливаюсь. Решил вспомнить холод родины. Лучшего места, чем Драконий Хребет, для этого не найти. А что, хотите, чтобы я сказал, будто поджидал вас тут в засаде, чтобы напасть?

Сяо протягивает руку за спину, явно собираясь материализовать копьё. Тарталья позу не меняет, но внутренне напрягается, натягивается, как тетива лука, готовый в любую секунду призвать обратно свои клинки. Однако Итэр осторожно опускает ладонь Сяо на плечо, и это работает совершенно чудодейственным образом: тот, коротко выдохнув, расслабляется и убирает руку.

— А вы сами-то что тут делаете? — спрашивает Тарталья, окидывая их взглядом. Путешественник — без тёплого плаща, только в своей привычной накидке, раскрасневшийся от мороза — явно выглядит замёрзшим. — Что-то не особо у вас одежда для Драконьего Хребта подходит.

— Кто бы говорил! — возмущается Паймон, выразительно глядя на вырез его рубашки и пиджака. — Мы руду вообще-то собирали. Чжунли сказал, ему зачем-то нужно. Это недолго, так какой смысл лишний раз брать лишнюю одежду?

— Паймон права, — подтверждает Итэр. — Нам удалось найти достаточно много, даже больше, чем просил господин Чжунли, так что сейчас мы уже возвращаемся в Лиюэ.

— Может останетесь тогда сразу? — небрежно предлагает Тарталья. — На мой день рождения.

— А у тебя сегодня… — начинает Итэр.

— А с чего это ты его будешь праздновать у Чжунли? — почти одновременно с ним тараторит Паймон, не давая договорить.

— Он сам предложил. — Тарталья пожимает плечами.

— Мы с Паймон останемся, — заверяет Итэр, мягко улыбнувшись.

Тарталья удивлённо моргает: он, вообще-то, даже не ожидал положительного ответа, и согласие Итэра на мгновение выбивает из колеи. Усмехнувшись, Тарталья отвешивает поклон. Не тот, разумеется, которому учил его Чжунли. Так, просто полушутливая благодарность. Отличный способ спрятать неловкость.

Итэр коротко кивает в ответ. Паймон, вроде как, тоже. А вот взглядом Сяо, наверное, можно испепелить на месте. Он дальше по тропинке двигается первым, не сводя с Тартальи глаз всё то время, что проходит мимо. Но его реакция гораздо более понятна. У Тартальи везде и повсюду враги. Или просто люди, которым он как кость в горле. И это нормально, в общем-то. Он Предвестник, как никак. И ему всегда больше всех надо, это факт.

С Путешественником они тоже, по идее, должны быть врагами. Они ими и были, собственно, начиная с того момента, как раскрылись планы Тартальи на сердце бога Моракса. А потом… Итэр взял и простил, что ли? Жалостью проникся после истории с Тевкром? Тарталья до сих пор не понимает. В любом случае, нынешнее отношение Путешественника можно, наверное, описать как дружелюбие, сквозь которое проскальзывает настороженность.

Ни два ни полтора, как говорится, вроде уже не совсем ненависть, но ещё не совсем нормальные отношения. И тем удивительнее уверенное «мы останемся».

— Тебе не стоит ему доверять, — тихо говорит Сяо, когда они втроём отходят на достаточное расстояние — но Тарталья слышит. У него всегда был очень хороший слух.

— Сяо, — мягко произносит Итэр, — перестань. Прошлое должно оставаться в прошлом.

— Паймон согласна с Итэром! Тарталья нам уже несколько раз помог с тех пор! К тому же он и Чжунли…

Тарталья провожает их взглядом, дальше особо не вслушиваясь в слова. Прикрывает веки, мысленно повторяя слова Путешественника. Потом тихо, едва слышно проговаривает их вслух — облаками тёплого пара в морозный колючий воздух:

— Прошлое должно оставаться в прошлом.

Вот как?

Можно ли считать, что Тарталья, отпустивший свою обиду на обманувшего его Чжунли, руководствовался этим самым принципом? Наверное, да. И как жаль, что так же легко нельзя разобраться с остальной его жизнью. Тарталья даже не в силах ответить толком на вопрос, что есть его прошлое. То, что было до Бездны? То, что было в ней? Или после неё?

Хотя, не столь важно. Он не может «оставить» ни того, ни другого, ни третьего. Он — сын и брат. Он — воин с жаждой крови и тьмой, струящейся по венам. Он — Предвестник Фатуи… и близкий друг, наверное? Для одного талантливого архонта-конспиратора. Тарталья, может, предпочёл бы никогда не падать в Разлом, но теперь уже поздно об этом думать. Сила Бездны далеко не из тех вещей, которые можно принимать или игнорировать по собственному желанию.

К тому же, всё ведь взаимосвязано. Если б он не получил этот дар-проклятие, то, скорее всего, никогда не оказался бы в рядах Фатуи. Никогда не отправился бы с заданием в Лиюэ. Никогда не встретился бы с Чжунли и не познакомился бы с Путешественником. Вообще, чем бы он занимался? Домашним хозяйством? Всю оставшуюся жизнь?

Тарталья усмехается, представив себя порядочным семьянином, таким же, как отец. Нет, пожалуй, его прошлое не стоит того, чтобы пытаться жалеть хоть о какой-то его части.

Он бродит ещё какое-то время по Драконьему Хребту: по-детски ловит языком снежинки, ощущая ледяную свежесть крошечных капелек талой воды, лепит фигурки, играет с формами, экспериментирует, используя глаз бога. Опять же, никаких сражений — всех хиличурлов и подобных им Тарталья заблаговременно обходит сегодня по широкой дуге.

После случайной атаки Итэра жажда боя всё ещё кипит внутри, всплесками скользит по жилам — но Тарталья подавляет её. Благо, холод Драконьего Хребта в помощь. Тарталья со всей старательностью вылепливает маленького снеговичка, не обращая внимания на то, что кончики пальцев слегка теряют чувствительность. В конце концов, это его день рождения, можно провести его и мирно. К тому же не очень хорошо будет прийти к Чжунли и Итэру перепачканным кровью.

В Лиюэ Тарталья решает вернуться через несколько часов, когда уже успевает немного подмёрзнуть. Но солнце сегодня печёт так же жарко, как и вчера, так что согревается он быстро, стоит только сойти с гор. Сначала Тарталья забегает в магазин, потом в Банк Северного королевства, в отведённую ему комнату, чтобы приготовить свой фирменный суп, и только после этого, аккуратно держа в руках исходящий паром горшочек, направляется в «Ваншэн».

У входа в ритуальное бюро его юная хозяйка пинает носком ботинка какой-то мелкий камешек и тихо мурлычет себе под нос песенку — мотив смутно знакомый, но слова едва ли разберёшь. Увидев Тарталью, она замолкает и расплывается в широкой улыбке:

— Добрый вечер, господин Предвестник.

— Я не на работе, — отмахивается Тарталья. — Не стоит меня так называть.

— Не-а, — качает головой Ху Тао. — Если вы не на работе, вы же всё равно остаётесь Предвестником, правда? Иначе что же, выходит, каждый раз, когда меня нет в ритуальном бюро, я перестаю быть его хозяйкой?

Тарталья от её убийственной логики теряет дар речи и просто удивлённо моргает, не зная, что ответить.

— Кстати, господин Предвестник, — как ни в чём не бывало продолжает Ху Тао, одновременно пытаясь пройти по тонкому стыку между дорожными плитками, словно эквилибрист по канату, — уж не собрались ли вы заодно стать сотрудником «Ваншэн»?

— Что? — теряется Тарталья. С чего она вообще взяла подобную чушь?

— Ну, вы так часто сюда приходите в последнее время, что можно подумать, будто вы тут работаете.

— А, вы об этом. — смеётся Тарталья. — Почему бы и нет. Наверное, было бы удобно сразу хоронить трупы врагов.

— И много придётся хоронить? — с каким-то не очень нормальным интересом спрашивает Ху Тао. Она застывает посередине очередного шага, балансируя на одной ноге с расставленными в стороны руками.

— Немало, пожалуй.

— Тогда и правда подумайте над этим, — совершенно серьёзным тоном выдаёт Ху Тао. — Для сотрудников у нас действуют специальные скидки.

Чуть покачнувшись, она всё-таки оступается, хоть и удерживает равновесие, и сразу же, надувшись, с мстительным выражением лица несколько раз недовольно топает ногой, будто обидевшись на плитку и пытаясь её таким образом наказать. Тарталья слегка приподнимает одну бровь. Он, конечно, всегда знал, что хозяйка ритуального бюро немного… странная. Но неужели она в самом деле всегда так себя ведёт?

— А, совсем забыла. — Ху Тао вскидывает голову и улыбается — такая мгновенная смена настроения даже обескураживает. — С днём рождения, господин Предвестник. Господин Чжунли с самого утра только и говорит, что о подарке для вас.

— И что же за подарок? — спрашивает Тарталья.

— А я даже не слушала. Не для меня же, в конце концов, так зачем интересоваться. Кстати, господин Предвестник, а вы верите в знаки зодиака?

— К чему такой вопрос? — Тарталья уже попросту устаёт удивляться. Ху Тао с одной мысли на другую перескакивает так же стремительно и непоследовательно, как он меняет оружие во время боя. Хотя, если говорить честно, лук и стрелы точно придумали в каком-нибудь центре разработки пыточных орудий.

— Да как же! — восклицает Ху Тао. — У нас ведь с вами дни рождения в одном месяце! Мой пять дней назад был. Как думаете, мы похожи, если знак зодиака один и тот же?

Тарталье очень хочется сказать, что он точно не такой сумасшедший, но, наверное, это будет невежливо. Впрочем, Ху Тао, кажется, его ответ не очень-то и нужен. Она снова как ни в чём не бывало улыбается и выдаёт:

— А неважно. Я сама в них не верю. Если бы все люди, рождённые в один месяц, были бы одинаковые, было бы совсем скучно, правда ведь? Но это не так, а значит и знаки зодиака — глупости.

Стоять на пороге ритуального бюро с супом в руках (кстати, почему это Ху Тао никак не прокомментировала?) и вести разговоры на какие-то странные бесполезные темы Тарталье надоедает. Ничего не ответив, он обходит Ху Тао, направляясь к дверям, и перехватывает горшочек поудобнее, чтобы можно было дёрнуть за ручку.

— Эй, господин Предвестник! — останавливает его оклик. Тарталья не оборачивается, но замирает, ожидая продолжения. — Удачи вам.

— В чём? — удивляется он.

— Ну, вам же господин Чжунли подарок приготовил. Кто знает, чего там можно ждать от таких как он.

Она произносит это таким проникновенно-таинственным тоном, что Тарталья почти давится воздухом. И всё-таки оборачивается — чтобы хотя бы посмотреть ей в лицо. Она что же, получается… знает?! Или просто как обычно говорит глупости? Но Ху Тао хитро, по-лисьи улыбается, прикладывая палец к губам с тихим «т-ш-ш». И Тарталья искренне пытается ничему уже не удивляться. Интересно только, как давно она поняла и как? Сама догадалась (и тогда это даже обидно) или Чжунли решил признаться (и тогда это обидно вдвойне)?

Сотрудников в ритуальном бюро почти нет: видимо, ближе к вечеру уже разошлись по домам. А те немногие, кто остался, старательно делают вид, что не замечают присутствия Тартальи. Он поднимается по лестнице и идёт к кабинету Чжунли. Изнутри слышится тихий голос Путешественника и тонкий писк Паймон (ого, в самом деле остались?), дверь слегка приоткрыта. Тарталья толкает её плечом, не утруждая себя тем, чтобы снова освобождать одну из рук.

— Всем привет, я наконец-то…

Он не договаривает — резко раздаётся хлопок, и раньше, чем Тарталья вообще успевает отреагировать, хотя бы вздрогнуть от неожиданности, на него водопадом сыпется что-то похожее на конфетти. Он замирает в дверном проёме, удивлённо моргает, провожая взглядом кружащиеся и медленно опускающиеся на пол разноцветные блестящие кружочки. Они оседают на его волосах, плечах и на крышке горшочка.

— С днём рождения! — почти в один голос восклицают Итэр и Паймон, держащие в руках по большой хлопушке.

— С днём рождения, — мягко приподняв уголки губ, добавляет стоящий рядом Чжунли.

Тарталья глупо улыбается, глядя на них. Это поздравление такое дурацкое, банальное, да ещё и конфетти теперь будут разбросаны по всему полу — слишком яркие, неуместно-радостные в ритуальном бюро. Но в то же время оно немного возвращает в детство, когда ему было лет десять и на день рождения его точно так же подкарауливали с хлопушками. В то невинное время, когда Тарталья о Бездне слышал только в страшилках, которыми запугивают детей, чтобы не шалили.

А эти трое ждали его возвращения. Стояли у двери и караулили, пока он войдёт. И это так… трогает, что у Тартальи непривычно щемит в груди. Его день рождения почти каждый год приходится на командировки, и его ни разу за несколько лет ещё не поздравляли так по-семейному. Обычно это скупые формальные фразы коллег. Письмо Тони, которое как обычно приходит не вовремя, спустя неделю или даже две. Не более того.

— Спасибо, — бормочет Тарталья. — Я вам тут суп приготовил, куда поставить можно?

Чжунли кивком головы указывает на стол, освобождённый от бумаг, который… Тарталье кажется, или он был раза в два меньше? Это ведь определённо тот же самый стол. С каких пор он может раскладываться? Тарталья хмыкает себе под нос, решая особо не задумываться об этом — в конце концов, это Чжунли, у него случается всё что угодно — и ставит горшочек в центр стола.

— Я сейчас принесу посуду, — говорит Чжунли и удаляется в соседнюю комнату.

Итэр, спихнув свою использованную хлопушку Паймон, торопливо роется в рюкзаке и наконец выуживает оттуда голубую квадратную коробку, обтянутую тканью и красиво перевязанную ленточкой. С бантиком. Тарталья от неожиданности аж закашливается и в руки берёт осторожно, как опасный неопознанный объект. Понятное дело, конечно, что Итэр купил этот подарок за те несколько часов, что Тарталья бродил по Драконьему Хребту, потому что раньше был даже не в курсе про день рождения. Но купил же!

— Это тебе от нас с Паймон. Ты когда-то говорил, что они тебе нравятся, и мы решили…

Тарталья аккуратным развязыванием бантика не заботится, просто дёргает за концы ленты, снимает её перепутанным скользящим в пальцах клубком и открывает крышку. В коробке лежит звёздная ракушка. Подвешенная на голубом шнурке и покрытая чем-то чуть поблёскивающим, прозрачным и, как Тарталья выясняет, дотронувшись, твёрдым, вроде застывшей смолы. Они её не купили. Они её, похоже, сделали сами. За несколько часов.

Как на это реагировать, Тарталья не совсем понимает. Кроме как неловким спасибо и тем, что тут же под радостный взгляд Итэра и восторженные ахи Паймон цепляет кулон себе на шею. Чжунли, вернувшийся с тарелками и столовыми приборами в руках, расставляет их на столе, а потом с мягкой улыбкой на губах подходит ближе.

— Сяньшэн, мне Ху Тао сказала, что ты тоже что-то приготовил, — сощурившись, говорит Тарталья.

— Так и есть, — кивает Чжунли. — Итэр наверняка уже сообщил тебе, что я попросил собрать немного руды для меня. Она как раз была необходима, чтобы закончить подарок.

Он опускает руку в один из карманов своего плаща (а они у него какие-то совершенно бездонные, Тарталья уже выяснил) и вынимает оттуда… кинжал в ножнах. Резная металлическая рукоятка блестит и переливается едва заметной, полупрозрачной синевой с серебристым блеском, из-за чего кажется похожей на подсвеченный изнутри ледяной кристалл, а на тонко выделанной светло-серой коже расцветают горечавки.

Тарталья осторожно берёт кинжал в руки и вынимает из ножен — прямой узкий клинок, тоже слегка отливающий синим. Идеально ложится в ладонь, с идеально выверенным балансом и идеально заточенным лезвием. Он кажется смутно знакомым — Тарталья силится вспомнить, где мог видеть нечто подобное. А потом в голове вдруг щёлкает. Воспоминанием почти трёхмесячной давности.

— Сяньшэн, это…

— Ты говорил незадолго до того, как я уехал, что на одной из миссий случайно сломал кинжал, подаренный тебе отцом в честь вступления в ряды Фатуи, — произносит Чжунли. — Поэтому я решил изготовить для тебя новый. Синий цвет символизирует твой элемент, а что касается горечавки, изображённой на ножнах, то она имеет довольно много разнообразных значений на языке цветов, однако одно из них — верность и стремление к справедливости. К тому же её оттенок подходит к твоим глазам, и…

— Архонты, сяньшэн, просто замолчи уже, — выдыхает Тарталья, крепко обнимая его раньше, чем успевает обдумать внезапный порыв. Чжунли на мгновение напряжённо застывает в объятиях — перестанет он так когда-нибудь делать или нет? — но потом расслабляется и в ответ мягко опускает ладонь Тарталье на спину между лопаток.

— Тебе настолько нравится подарок? — спрашивает он.

Тарталья кивает ему в плечо, судорожно сглатывая ком в горле. Зажмуривается, потому что уголки глаз предательски жжёт — он мог бы ещё позволить себе проронить скупые слёзы, если бы здесь был один только Чжунли, но перед Итэром и Паймон… ни за что.

Ему действительно был очень дорог тот кинжал. Отец заказывал его у местного мастера за какие-то практически баснословные деньги. Он гордился тем, что Тарталья стал Фатуи, несмотря на то что немного боялся его «непонятно откуда» взявшейся силы и жажды сражений. А сломался кинжал совершенно глупо — Тарталья не рассчитал траекторию удара и попал в камень за спиной врага, отчего лезвие развалилось на два осколка. Он сам был виноват. И оттого расстроился ещё больше.

Чжунли каким-то чудом удалось повторить абсолютно всё. Удобную форму рукояти. Неповторимый оттенок синего с серебром. Единственное, чего не было у того кинжала — это горечавок на ножнах, они были просто однотонно серыми, но Чжунли не был бы Чжунли, если бы не решил удариться в какие-нибудь символы. А ещё Тарталья догадывается, что за руду можно собрать на Драконьем Хребте, и подозревает, что она пошла на укрепление лезвия. Чтобы больше не ломалось.

— А наш не такой классный, конечно… — не то расстроенно, не то обиженно бормочет Паймон.

— Ничего подобного. Просто вас обнимать будет странно. — Засмеявшись, Тарталья отстраняется от Чжунли и вешает ножны на специальное крепление на поясе брюк. — Давайте поедим суп, раз уж сяньшэн всё принёс.

Он ждёт, пока сначала за стол сядет Чжунли, чтобы плюхнуться на место рядом с ним и с коротким всплеском тепла в груди заметить, что стоящая там тарелка — единственная, рядом с которой кроме маленькой фарфоровой ложки лежит вилка. А не палочки, как у всех остальных. Путешественник и Паймон устраиваются напротив. Тарталья открывает крышку горшочка. От супа ещё поднимается едва заметный пар, и густой запах морепродуктов мгновенно распространяется по комнате.

— Вау. — Паймон, не стесняясь, заглядывает внутрь, чуть ли не с головой ныряя в горшочек. — А это что такое?

— «Экстремальная рыбалка», — с гордостью заявляет Тарталья, разливая суп по тарелкам. — Скажем так, авторская интерпретация супа с морепродуктами.

— Ты добавил щупальца осьминога, немного больше специй и… — бросив внимательный взгляд, со знанием дела заключает Итэр, — что-то ещё. Я не могу понять.

— Секрет фирмы, — подмигивает Тарталья. Себе он наливает последним и втыкает в осьминожье щупальце вилку (какое же наслаждение знать, что еда никуда не соскользнёт). — Налетай! Надеюсь, что получилось вкусно.

Чжунли почему-то пристально смотрит в свою тарелку. У него едва уловимо сужаются зрачки и пальцы, держащие палочки, напрягаются сильнее обычного — это видно невооруженным взглядом. Путешественник и Паймон уже вовсю уплетают свои порции, в то время как Чжунли в течение целой минуты будто бы пытается просверлить усилием мысли каждый отдельно взятый кусочек крабового мяса и щупалец осьминога. Наверное, он даже мог бы вправду это сделать, если бы захотел, и без всякого сердца бога.

— Сяньшэн, — окликает Тарталья. Чжунли от звука его голоса слегка вздрагивает, словно это застало его врасплох, и медленно поворачивает голову. — Почему ты не ешь? Всё в порядке?

Чжунли кивает и слегка приподнимает уголки губ. Тарталье в его привычной полуулыбке что-то не нравится, но он не может толком понять, что именно. Она выглядит как будто... не так, как обычно. Неестественно, что ли.

— Прости. Я всего лишь немного задумался, — говорит Чжунли. И тут же, ловко подцепив палочками первый кусочек, отправляет его в рот.

Тарталья немного успокаивается, наблюдая за тем, как Чжунли со свойственной ему неторопливостью расправляется со своей порцией. Однако спокойно есть уже не получается. Внутри всё равно что-то скребётся, мелко, противно, как кошачьими коготками, и инстинкты буквально кричат: что-то здесь не так. Особенно напрягает то, что лицо Чжунли на этот раз действительно каменное, и по нему невозможно ничего прочитать, ни удовольствия, ни, наоборот, отвращения.

В конце обеда он совершенно отчётливо хвалит блюдо и высказывает восхищение кулинарными навыками Тартальи (хотя, конечно, с вечно голодной Паймон ему не сравниться)… и, тем не менее, это почему-то не убеждает. Но всё настолько в порядке на первый взгляд, что Тарталья даже зацепиться ни за что не может, чтобы найти подвох.

Если бы еда получилась невкусной — об этом сказали бы Итэр или Паймон (особенно Паймон, вот уж у кого язык не сдерживается ничем), да и он сам почувствовал бы. Если бы Чжунли испытывал какой-то дискомфорт — Тарталья был бы первым, кто это понял, потому что в таком случае сработал бы неизменный механизм: рассказывать обо всём, что можно, и очень долго. Например, о способах приготовления крабового мяса. О да, Чжунли, наверное, целую лекцию бы прочитал.

Но он молчал. Просто молчал и ел, только пальцы сжимали палочки сильнее обычного.

Тарталья вызывается проводить Итэра до выхода. Чжунли не возражает, кивает с мягкой улыбкой, хотя Тарталью не покидает смутное ощущение, что в ней есть что-то странно… ломкое? Он трёт виски, всё ещё не понимая, что именно его тревожит. Итэр выходит из «Ваншэн», расслабленно потягиваясь. Ху Тао от входа уже испарилась. Тарталья на мгновение думает, можно ли её вообще застать на рабочем месте дольше чем в течение пары часов.

— А куда делась Паймон? — спрашивает Тарталья.

— Объелась и решила исчезнуть, — смеётся Итэр. — Кстати, и правда очень вкусный суп. Я пробовал только классическую его вариацию раньше, но в этом… что-то есть. Даже господин Чжунли не отказался попробовать, это уже о многом говорит.

— В смысле «даже господин Чжунли»? — зависает Тарталья. — Почему «даже»?

Итэр растерянно моргает и хмурит брови.

— Ты не знаешь? Он же не ест морепродукты. Я спрашивал как-то раз, почему, он сказал, что это связано с какой-то давней неприятной историей.

Тарталья зависает ещё больше. Вспоминает отрывисто-яркой картинкой суженные зрачки, напряжённые пальцы и слишком долгий взгляд в тарелку.

Чжунли. Не ест. Морепродукты.

Чёрт.

Он оставляет растерянного Итэра на улице и залетает обратно в «Ваншэн» так быстро, что чуть не сносит с ног одного из работников, что-то разбирающего на первом этаже. Взбегает по лестнице, спотыкается о ступеньки, едва не впечатывается носом в пол, но, к счастью, вовремя выставляет перед собой ладони (правда, кажется, слегка обдирает кожу). Потом ещё и почти пролетает мимо нужной двери, едва успев затормозить.

Чжунли в кабинете нет. Посуда и приборы уже убраны, стол снова обрёл свои нормальные размеры — Чжунли успел даже опять завалить его своими многочисленными бумажками. Из соседней комнаты слышатся тихий звон и плеск воды. Шумно дыша, Тарталья подходит к двери и осторожно приоткрывает её, заглядывая внутрь.

В смежной с кабинетом комнате он ещё ни разу не был, так что не вполне уверен, что ему вообще можно совать сюда свой нос. В конце концов, вдруг Чжунли хранит здесь что-то сверхсекретное? Но за дверью обнаруживается просто… что-то? Это не спальня, не гостиная, не кухня, это как будто всё вместе, гармонично скомбинированное и умещённое в маленьком пространстве немногим больше того же кабинета.

Горшочек с супом стоит на низком деревянном столике, блестящем так, словно его только вчера отполировали. Чжунли, без плаща, что слегка небрежно висит на спинке стула, и с закатанными рукавами рубашки, моет посуду в глубокой чаше со вспененной водой. Он выглядит таким… домашним, что ли? Особенно когда убирает за ухо упавшую на глаза чёлку, неосторожно оставляя на прядях мелкие мыльные пузырьки.

— Сяньшэн, — тихо окликает Тарталья. Голос почему-то срывается в хрип — он кашляет, прочищая горло. Чжунли, кажется, ничуть не удивившись его появлению, медленно поворачивает голову. Тарталье жаль рушить пронизывающую сейчас его облик мягкость, но он всё же спрашивает после короткой паузы: — Почему ты мне ничего не сказал?

— О чём ты, Аякс? — удивляется Чжунли, вскидывая брови.

— О том, что ты морепродукты не ешь. Ты… зачем ты себя заставлял? Мне с самого начала показалось, что что-то не так, но я никак не мог понять, что. А сейчас мне Итэр сказал.

Чжунли растерянно моргает, а потом слегка опускает веки. Сначала он ничего не отвечает. Молча домывает посуду, споласкивает её от мыльного раствора, сливает грязную воду, вытирает тарелки мягким полотенцем. И Тарталья в каждом его движении теперь отчётливо видит скованность: в слишком прямой спине, в напряжённой линии плеч, в почти потерявших привычную плавность движениях. Очередная тарелка жалобно скрипит в тонких пальцах, и Чжунли медленно ставит её на полку.

— Я не хотел обидеть тебя отказом, — говорит он наконец, выдыхает, словно тяжёлое признание. — Ты приготовил это блюдо на свой день рождения, и было бы как минимум невежливо не попробовать. Если ты подумал, что, когда я отзывался о его вкусе, это было неправдой, то смею тебя заверить…

— Что за глупости! Я не обиделся бы! — перебивает Тарталья. — В конце концов, мог бы приготовить что-нибудь другое.

— Специально для меня?

— Да.

Тарталья незаметно просачивается в комнату и прикрывает за собой дверь. Чжунли, не поднимая взгляда, проходит к дивану и усаживается — но в позе его нет расслабленности, и воздух почти физически ощутимо наполнен вязкой тяжестью. На одной из прядей чёлки Чжунли всё ещё подсыхает мыльная вода, и Тарталье хочется вдруг подойти и убрать беловатые разводы. Хотя бы прикосновением ради прикосновения. Чтобы сгладить неловкость момента. Но он остаётся стоять на месте.

— Было время, ещё до того, как я вступил на пост гео-архонта, — вдруг тихо произносит Чжунли, — когда мне пришлось бороться с крошечными морскими монстрами. Они были… скользкими, мокрыми и оставляли липкие следы из слизи. — Он морщится, передёргивая плечами. — Большинство морепродуктов, к сожалению, с тех пор невольно вызывают у меня не самые приятные ассоциации.

Тарталье кажется, что Чжунли даже бледнеет, когда рассказывает. Его пальцы сжимаются на подлокотнике кресла. Тарталья представляет — и у него самого коротко пробегает по коже фантомное ощущение липкой влаги от картинки, вставшей перед внутренним взором.

— Не продолжай, — тихо говорит Тарталья. — Прости, что заставил вспомнить.

— Ты не виноват, — качает головой Чжунли. — Хотя, пожалуй, мне действительно стоило бы рассказать тебе раньше. Тогда не произошло бы этого инцидента, омрачившего твой день рождения.

— П-ф-ф, сяньшэн, не говори ерунды. Никто ничего не омрачил. К тому же, у нас ещё целый вечер впереди.

Он растягивает губы в улыбке, скрещивая руки на груди и опираясь плечом на тонкий дверной косяк. Чжунли наконец поднимает взгляд, моргает пару раз растерянно — и плечи его наконец-то расслабляются, и пальцы перестают так сильно обхватывать многострадальный подлокотник. Он делает быстрое, почти неуловимое движение головой, указывая на место рядом с собой.

Тарталье повторять дважды не нужно. Разделяющее их расстояние он преодолевает за пару шагов и довольно плюхается рядом, пристраиваясь под боком у Чжунли. Тот приобнимает его всё ещё слегка влажной рукой — это чувствуется лёгкой прохладой на открытых предплечьях. Тарталья наконец проводит по слегка растрепавшейся чёлке, убирая мыло, а потом зарывается пальцами в тонкий хвост.

Волосы у Чжунли едва уловимо пахнут шелковицей и теми благовониями, которые он зажигает иногда в кабинете. Они мягкие, гладкие и лёгкие — текучий шёлк, чёрный с золотистыми концами. Тарталья знает, что, когда Чжунли испытывает сильные эмоции или использует свой элемент, они ещё и немного светятся. Раньше, когда Тоня была маленькой, Тарталья часто возился с её причёсками, и теперь пальцы сами собой начинают собирать пряди в тоненькую, небрежную косу.

— Почему ты никогда не заплетаешь их? — спрашивает Тарталья.

— Честно говоря, я никогда и не пытался, — отзывается Чжунли. — Раньше, много лет назад, я носил особые заколки. Одну из них подарила мне Гуйчжун. Если позволишь, я покажу.

Тарталья нехотя отодвигается, позволяя ему встать с дивана. Чжунли подходит к крайнему справа шкафу, достаёт из ящика небольшую шкатулку, резную, из чёрного дерева с более светлыми золотисто-коричневыми вставками, и возвращается к Тарталье. Заколка в шкатулке, лежащая на мягком чёрном бархате — совсем простая, в виде дракона, деревянная с редкими вкраплениями кор ляписа, но Чжунли смотрит на неё так, словно это величайшая драгоценность в мире.

Он расплетает косу (Тарталья наблюдает с лёгким сожалением) и осторожно снимает резинку, чтобы тут же быстрыми умелыми движениями сделать небольшой пучок на макушке и закрепить его этой самой заколкой. Оставшиеся пряди свободно рассыпаются по плечам, что выглядит… непривычно. Чжунли прежде если и распускал волосы, то лишь перед сном, а в темноте, разумеется, особо не разглядишь.

Тарталье вдруг приходит в голову, что сейчас Чжунли кажется одновременно величественным и очень хрупким. Его пальцы задерживаются на застёжке заколки, а в глазах мелькает на мгновение что-то горькое. И этот взгляд — затуманенный, направленный одновременно на какую-то одну неведомую точку в пространстве и в никуда. Чжунли так обычно смотрит, когда вспоминает о прошлом.

— Ты любил её? — спрашивает Тарталья, само собой, имея в виду далеко не заколку.

— Я не знал такого чувства, как любовь, — тихо отвечает Чжунли, медленно переводя на него взгляд. — Гуйчжун была моим другом. Очень близким другом. Она многому научила меня, но этому… не смогла.

Глаза Чжунли совсем не похожи на человеческие — будь Тарталья чуточку внимательнее, догадался бы с самого начала. Но он понял только позже. Когда они начали ближе общаться. У людей не бывает узкого сияющего зрачка светлее радужки. И не может их взгляд пылать раскалённым блеском, горячим и мягким одновременно, таким, от которого плавятся кости и пустеет в голове.

Тарталья судорожно сглатывает. Смотреть в глаза Чжунли без опаски провалиться в них и больше не вынырнуть обратно он так и не научился. Становится немного душно, жарко — он стягивает пиджак, небрежно комкая его и бросая куда-то в сторону, на дальний подлокотник. Чжунли неодобрительно хмурится, и Тарталья неловко смеётся.

— Если у тебя есть заколка, — говорит он, прочистив резко пересохшее горло, — может, где-то найдутся и эти… ну, ваши традиционные одежды?

— Разумеется, — кивает Чжунли. — Но почему ты спрашиваешь?

— Хочу посмотреть, как ты в них выглядишь. Ну пожа-а-алуйста, сяньшэн. В честь моего дня рождения!

Чжунли слегка улыбается.

— Тогда тебе придётся подождать в кабинете, пока я переоденусь.

Тарталья торопливо кивает, вскакивает и вылетает из комнаты, едва прикрыв за собой дверь. Он на самом деле ляпнул практически первое, что в голову пришло, даже не ожидая, что Чжунли согласится, но так даже лучше — теперь у него есть несколько минут, чтобы прочистить голову. Тарталья плюхается на стул у рабочего стола Чжунли и зарывается пальцами в волосы. Щёки горят. Он искренне не понимает, почему, и делает несколько коротких быстрых вдохов-выдохов, чтобы успокоиться.

Чжунли, кажется, всё ещё не утратил свою архонтовскую ауру, если один лишь его простой взгляд заставляет ударяться в сумасшествие. Только вот с каких пор Тарталья начал так реагировать?..

Ожидание — худшее, что только можно было придумать на свете. Тарталья ждать ненавидит. Прийти, мгновенно оценить обстановку и сразу же разобраться — вот его прерогатива. И нет ничего невыносимее, чем невозможность действовать. Поэтому, более-менее придя в себя, Тарталья начинает нетерпеливо дёргать ногой. А когда слышатся шаги и тихий скрип двери, оборачивается на звук так резко, что даже шея слегка хрустит. И застывает, едва удержавшись, чтобы не открыть рот.

— Выглядишь, как… как бог, — выдыхает Тарталья, вскакивая на ноги.

Чжунли издаёт тихий смешок. Несколько слоёв одежд (Тарталья насчитывает как минимум три, ориентируясь по тонким полоскам ворота), ярко-алых с золотистой вышивкой, струятся летящими волнами, широкий пояс плотно обхватывает талию, а зацепленная за него маленькая подвеска на тонком красном шнурке легонько покачивается при каждом шаге. Чжунли кажется сошедшим с рисунка из книги, описывающей древний Лиюэ, утончённым, изящным, ещё более идеальным, чем обычно, хотя раньше Тарталья думал, что дальше уже просто некуда.

Подойдя вплотную, Чжунли вдруг снимает верхние одежды — не запахнутые и не стянутые поясом — и мягким движением накидывает Тарталье на плечи, чуть смыкая края на груди. Шёлковая ткань ощущается почти невесомой, прохладой скользит по не закрытой рукавами рубашки коже.

— Сяньшэн? — удивлённо произносит Тарталья.

Отойдя на шаг назад, Чжунли медленно, изящно кланяется — так, как делал это, когда водил его в Заоблачный предел. Тарталья интуитивно понимает, что ему стоит сделать то же самое. Поддержать своеобразную игру в традиции. Он судорожно вспоминает, какая там всё-таки рука должна быть сверху, и старательно повторяет поклон. Чжунли, выпрямляясь, чуть сощуривает глаза. Его как всегда тщательно выведенные стрелки кажутся ещё более яркими на фоне алого шёлка.

— Тебе идёт красный, Аякс, — тихо замечает он. — Твои волосы похожи на языки пламени.

— А почему именно этот цвет? Я думал, ты наденешь что-то в коричневых тонах, как обычно.

Чжунли не отвечает, лишь мягко и таинственно улыбается, оправляя на ткани невидимые складки. Тарталья продевает руки в рукава и кружится на месте, глядя, как полы одежды струятся при каждом его движении. Вообще-то, он предпочитает совсем другой стиль, и нечто столь длинное выглядит максимально неудобно, но вместе с тем… красиво. Тарталье кажется, что он прикасается к чему-то очень древнему и безумно значимому для Чжунли.

— Ты выпьешь со мной вина? — вдруг спрашивает тот. — В честь твоего дня рождения.

— В Лиюэ пьют вино? Правда? — смеётся Тарталья. — Я думал, только чай, и ничего больше.

— Вовсе нет. У меня как раз есть один весьма редкий коллекционный купаж. Мне подарили бутылку несколько лет назад, но прежде не доводилось возможности попробовать.

— Если ты не будешь полчаса рассказывать про его вкус, запах и прочее и просто выпьешь вместе со мной, то почему бы и нет.

Наверное, Чжунли следовало бы хоть немного оскорбиться, но он, кажется, делает вид, что не заметил сарказма в словах Тартальи. Бутылка из тёмного стекла с красивой голубовато-зелёной этикеткой на свет появляется из ящика стола (серьёзно, он всё это время хранил её там?) вместе с двумя чашами. Чжунли осторожно разливает вино и протягивает одну из них Тарталье. Тот принюхивается: пахнет довольно приятно. Чем-то фруктово-цветочным.

В какой момент их руки оказываются переплетёнными, Тарталья толком понять не успевает, но не спрашивает, зачем — если уж поддерживать игру, то до конца. Они склоняют головы к чашам и отпивают вино почти одновременно. Чжунли всё время не сводит с Тартальи внимательного, мягкого-мягкого взгляда, и непонятно даже от чего кружится голова: от тёплого огня в его глазах или от алкоголя.

На языке — пряная сладость, а в черепной коробке пустота и звенящая лёгкость. И Тарталья, без особых последствий пробовавший в этой жизни даже снежнинскую огненную воду, Тарталья, для которого любое вино кажется ненамного более крепким, чем сок, чувствует себя внезапно опьяневшим. От одного-единственного глотка. Его так даже в сражениях никогда не накрывало.

Их руки всё ещё переплетены, глаза Чжунли сияют напротив, полускрытые угольно-чёрными ресницами, и весь мир как будто сходится в узкий-узкий тоннель, в котором видно только его лицо. Рука с чашей мелко дрожит. Тарталья уверенно отпивает ещё, сразу до дна, смакует фруктовый привкус на языке, уже не обращая внимания, что вино бьёт в голову сильнее, чем он ожидал. Насколько же оно крепкое?

Впрочем, не суть. Не важно. Ему сейчас слишком хорошо, чтобы забивать голову хоть какими-то мыслями.

Чувства словно обостряются многократно. В коридоре вдруг слышатся тихие шаги — и Тарталья улавливает их, медленно поворачивая голову на звук, хотя разрывать зрительный контакт с Чжунли вдруг кажется невыносимым. Дверь приотворяется без стука, и в щель без всяких стеснений просовывается Ху Тао. Тарталья вздрагивает, замирает на месте, крепко сжимая пальцами чашу. Она что, всегда так делает? Даже не спрашивая разрешения?

— Господин Чжунли, я хотела предупредить, что… — начинает Ху Тао, но прерывается вдруг на полуслове, рассматривая их обоих огромными глазами. А потом вдруг смеётся: — Ой. Вау.

Ху Тао издаёт какой-то странный звук. И выскальзывает обратно в коридор, закрывая за собой дверь. Тарталья поднимает на совершенно невозмутимого Чжунли ошалевший взгляд, понимая, что примерно ничего не понимает. Они всё ещё стоят, переплетя руки, у Тартальи в голове туман, и он, наверное, должен чувствовать себя полнейшим идиотом… но почему-то не чувствует.

Тарталья пытается зацепиться за какое-то странное смутное ощущение, но мысль ускользает отрезом ярко-алой невесомой ткани. Он теряется, путается в ворохе эмоций, как котёнок в клубке ниток — смущение, растерянность, даже лёгкое раздражение — и не может выбрать, на какой остановиться. Застывает, глупо моргая, со всё ещё зажатой в пальцах пустой чашей из-под вина.

— Почему она так отреагировала? — спрашивает Тарталья наконец первое, что приходит в голову.

Чжунли не отвечает, неопределённо качнув головой. Он осторожно расцепляет их руки, забирает у Тартальи чашу и вместе со своей ставит на край стола. Пальцы у Чжунли слегка прохладные, и случайное мимолётное прикосновение к тыльной стороне ладони пускает волну мелких мурашек по предплечью вверх. Тарталья поддаётся какому-то странному порыву (наверное, в самом деле пьян), и, быстро шагнув вперёд, заключает Чжунли в крепкие объятия. Практически сгребает в охапку, неловко скользя по тонкому, расшитому золотом шёлку.

Как будто всё это лишь видение, и если отпустить сейчас — Чжунли тут же исчезнет.

Но он, вполне реальный, слегка приподняв уголки губ, в ответ мягко притягивает Тарталью ближе к себе, сцепляя пальцы в замок на его пояснице, и, чуть склонив голову, прислоняется своим лбом к его. Зрение и так немного в расфокусе, а на таком близком расстоянии сосредоточиться хоть немного и вовсе не получается. Тарталья прикрывает глаза, растворяясь в невесомом запахе благовоний, исходящем от одежд Чжунли, и решает до поры до времени забыть о странной реакции Ху Тао.

Половину ночи после возвращения в Банк Северного королевства, немного протрезвев и избавившись от тумана в голове, он, тем не менее, проводит, штудируя книги о традициях Лиюэ.

А утром привычную тишину в ритуальном бюро «Ваншэн» нарушают громкий хлопок входной двери, ярко-рыжий ураган, проносящийся по первому этажу и нетерпеливый, взволнованный возглас Одиннадцатого Предвестника:

— Сяньшэн! Нам. Нужно. Поговорить!