Тому всегда можно узнать по шагам — они легки и осторожны, их едва слышно в вечерней тишине коридора. К тому моменту, как приоткрываются сёдзи, Аято уже заблаговременно убирает кисть, закрывает баночку с тушью и складывает документы аккуратной стопкой на краю рабочего стола. Тома в кабинет проскальзывает тенью, едва выхватываемой из полумрака приглушённым светом настольной лампы.

Аято ждёт, пока он снова сдвинет сёдзи, а потом поворачивается и, приподняв уголки губ в мягкой полуулыбке, приглашающе раскрывает руки. Тома входит в круг света, где подрагивающее внутри лампы пламя раскрашивает его кожу мягким оранжевым и причудливым неясным отблеском отражается в зелени глаз. Опускается на колени напротив, склоняет голову и привычно утыкается лбом в плечо Аято.

Тот стягивает с его волос ленту, аккуратно откладывая её в сторону, и перебирает чуть суховатые пряди, стараясь не касаться открытой кожи — у него всегда холодные кончики пальцев, особенно сейчас, зимой. У Томы немного напряжены плечи. Аято проходится по ним мягкими умелыми движениями, слегка разминая, и слышит облегчённый выдох. Скованные, пережатые мышцы постепенно расслабляются под его ладонями.

— Ты выглядишь уставшим, — тихо говорит Аято. — Тяжёлый день?

— Было много беготни с закупками, вака, — отзывается Тома, чуть повернув голову, чтобы было лучше слышно.

Аято стукает ему по макушке ребром ладони, так как под рукой нет привычного веера. Настолько легко, что Тома даже почти не реагирует.

— Я уже много раз просил тебя обходиться без официальных обращений, когда мы наедине. Просто имени будет достаточно, — напоминает Аято, хотя, конечно же, нельзя не признать, что это «вака», звучащее из уст Томы столь мягко и трепетно, не может не отзываться каждый раз всплеском нежности в груди. — И я думаю, тебе стоит больше отдыхать.

Тома тихо смеётся, и в этом смехе Аято чудится что-то неправильное.

— Больше? Некоторые самураи и так считают, что я ничего не делаю, если не хожу с оружием наперевес.

Аято хмурится. Он потирает друг о друга пальцы, чтобы были тёплыми, и принимается осторожно массировать кожу головы Томы, поднимаясь от затылка, где волоски совсем короткие и слегка колючие, вверх к самой макушке. Задевает повязку, замирает, как бы спрашивая разрешения. Тома едва заметно кивает, и Аято развязывает ткань, чтобы отложить её в сторону, к ленте, а потом мягко перебирает пряди у висков.

Тома — не клинок. Тома — скорее щит. Разумеется, сражаться он умеет, притом великолепно, но истинное призвание его заключается отнюдь не в этом. Многие самураи с самого первого дня появления юного чужестранца в клане Камисато считают работу, возложенную на него, неважной, забывая, кажется, о том, что без некоторых малозаметных на первый взгляд мелочей комиссия попросту не может существовать в том виде, в каком она существует сейчас.

Потому что Тома — это неизменно идеальная организация приёма гостей, до блеска вычищенные комнаты, тщательно выстиранная, выглаженная и, если нужно, подшитая одежда, всегда вовремя разожжённый очаг и тепло домашней пищи. Тома — это бесконечные переговоры, торги и сделки, хорошо подвешенный язык в сочетании с аккуратной вежливой речью и поразительное умение добыть любую информацию и уладить любые проблемы. Тома — это преданность, не поддающаяся никаким описаниям, и готовность отплатить по счетам любому, кто посмеет посягнуть на честь комиссии Яширо.

А ещё Тома — это тёплый чай перед сном, тщательно заткнутые от сквозняков щели и заботливо поправленное одеяло. Тома — это «вака, тебе и юной госпоже лучше взять сегодня зонтики, к обеду обещали сильный дождь» и тактично, ненавязчиво поданный у порога плащ или им же связанный мягкий шарф. Тома — это долгие разговоры на какие угодно темы, незаметно пролетающие за игрой в сёги часы, солнечные улыбки и лучащиеся глаза, цвет которых столь похож на молодую листву.

О его первой стороне знают довольно многие. О второй — почти никто. Тома прекрасно усвоил правила Иназумы, и на людях всегда держится с братом и сестрой Камисато, как и полагается, вежливо-отстранённо. Но за закрытыми дверями, в надёжном и трепетно оберегаемом уюте стен имения он для них — больше, чем просто слуга. Уже очень, очень давно. И когда кто-то отзывается о нём… не самым приятным образом, Аято чувствует, как это задевает и его самого неосторожным взмахом клинка.

Сестру, без сомнений, тоже, только вот она об этом, скорее всего, не скажет. Аяка после смерти родителей замкнулась и выросла под стать своему элементу, не привыкшая открыто проявлять эмоции и облекать в слова то, что на душе, даже в кругу семьи. А пытаться изменить её теперь было бы странно и наверняка болезненно.

— Ты говорил, что тебя подобное не беспокоит, — замечает Аято.

— Да, но иногда всё равно обидно. — Тома звучит как ребёнок, которого забыли похвалить за хорошо выполненную домашнюю работу.

Аято издаёт тихий смешок и, опустив голову, слегка касается губами его макушки. А потом коротко дует, тревожа пряди. Тома от неожиданного движения воздуха слегка дёргается назад, но спустя мгновение, будто опомнившись, снова подаётся ближе. Аято одну руку оставляет в его волосах, а вторую опускает на спину и медленно скользит сверху вниз, обводя пальцами смутно выступающие под кожей и плотной тканью отростки позвонков.

— Я и Аяка знаем правду, — говорит Аято, мысленно делая себе пометку: с самураями комиссии Яширо, пожалуй, стоит провести очередные… профилактические беседы. По поводу того, что не только размахивание мечом считается полезным делом. — Этого ведь достаточно, верно?

Ему, на самом деле, ответ не особо и нужен, но Тома всё равно его даёт: отстраняется, вскидывает голову, и зелень его глаз лучится счастьем и благодарностью. Аято, улыбнувшись, аккуратно тянет его обратно за рукав, но Тома, сделав какое-то неуловимо быстрое телодвижение, выворачивается и уже спустя мгновение укладывает голову на колени Аято.

— Тебе так нравится видеть моё лицо перевёрнутым? — с лёгким смешком спрашивает Аято.

— Твоё лицо прекрасно независимо от того, как на него смотреть, — отзывается тот так бесстыдно-спокойно и непринуждённо, словно говорит нечто совершенно обыденное.

Аято мимоходом думает, что, похоже, совсем испортил его.

По правде говоря, Тома и сам прекрасен, без ленты и повязки, со свободно разметавшимися волосами. Их пшеничный оттенок столь редок в Иназуме и так чудно смотрится на фоне светло-голубой домашней юкаты Аято. Он снова начинает перебирать пряди на висках Томы и легонько массировать, чуть задевая едва тёплыми кончиками пальцев также и чувствительную тонкую кожу за ушами, сквозь которую проступают ниточки сосудов.

Свет лампы мягко ложится на лицо Томы, сглаживая углы, скрадывая тени и делая его непривычно юным. Тома жмурится под прикосновениями, как кот, и выглядит так, словно сейчас в самом деле готов замурлыкать. А потом вдруг вскидывает руку и тянется к волосам самого Аято — к тонкому хвосту, змейкой струящемуся вдоль шеи к ключицам.

— Ты позволишь себя заплести? — спрашивает Тома.

— Ты ведь понимаешь, что они теперь гораздо короче, чем прежде? — Аято коротко хмыкает.

Тома немного обиженно поджимает губы, но руку не убирает, продолжая играться с кончиком хвоста. Ещё неделю назад, забирая волосы в неудобный высокий пучок на самой макушке, Аято в шутку жаловался, что они очень густые, и их так много, что к концу дня от подобной причёски неминуемо начинают болеть корни. Проблему на следующий же день кардинальнейшим образом решила Аяка на одной из их совместных тренировок.

Конечно же, она сделала это не специально, но факт остаётся фактом: волосы, тронутые льдом, а потом задетые лезвием катаны, осыпались в тот день к ногам Аято сверкающим серебром водопадом. Аяка потом долго извинялась, а равнять пряди пришлось Томе. Правда, как бы то ни было иронично, в обращении с ножницами он оказался не так безупречно хорош, как во всём остальном: вышло довольно неплохо, но… немного неровно.

Хорошо, не немного. Заметно неровно.

Однако посещать потом цирюльника и исправлять то, что получилось, Аято всё же не стал. В конце концов, смена имиджа ему тоже не помешает. К тому же Аято не покидало смутное странное ощущение, что Тома что-то повторял, колдуя над его волосами, очень уж сосредоточенное у него было выражение лица. И пряди сделаны разной длины намеренно. Только вот где он мог видеть подобную причёску?

— Думаешь, я не справлюсь с короткими? — в глазах и голосе Томы отчётливо читается вызов.

Аято слегка прищуривается, и Тома, видимо, воспринимает это как согласие. Поднимается стремительно, одним движением — и откуда только в нём одновременно, казалось бы, несочетаемые скорость и плавность? — заставляя Аято невольно вскинуть руки, до этого лежавшие на его висках. И почти мгновенно оказывается за спиной. Он начинает плести что-то очень тонкое и мелкое с левой стороны, где волосы короче, и Аято чуть склоняет голову набок, чтобы ему было удобнее.

На самом деле, он в итоге почти всегда расплетает потом то, что делает Тома, потому что глава комиссии Яширо с косичками — даже представить смешно, но это давно уже стало их совместным ритуалом. Волосами Аяки Тома тоже иногда занимается, но реже, намного реже. К тому же с ней он себе таких вольностей не позволяет.

— Ты мог бы просто подождать, пока они отрастут, и не мучаться, — замечает Аято.

— Я не мучаюсь, — отзывается Тома. От усердия у него забавно высунут кончик языка, и Аято в очередной раз хочется пошутить, что когда-нибудь он точно его себе прикусит. — К тому же, тебе это нравится.

— А тебе? — сощуривается Аято.

Тома медлит с ответом, хитро улыбаясь и наверняка прекрасно понимая, что Аято, избегая резких движений из-за натянутых в косичке прядей, не решится сейчас даже повернуться к нему. И лишь спустя несколько долгих мгновений медленно произносит:

— И мне, разумеется, тоже. Как может быть иначе, вака?

И обращение он наверняка употребляет специально, чувствуя, что привычное наказание в виде лёгкого тычка по макушке веером или ребром ладони его не настигнет. Аято притворно тяжело вздыхает — он, похоже, взрастил настоящего лиса — и не находит лучшего решения, кроме как расслабиться, прикрыв глаза и полностью отдавшись во власть ловких тёплых пальцев.

Закончив плести, Тома принимается легонько массировать кожу головы, так же как совсем недавно делал сам Аято для него. Мягкими, осторожными круговыми движениями проходится от затылка вверх и обратно, мимолётно задевая кончиками пальцев открытую шею — намеренно или же случайно, понять сложно. Бесконечно много времени назад, когда Тома сделал так впервые, это вызвало у Аято мелкие мурашки, сбежавшие вдоль позвоночника, и рефлекторное желание дёрнуться. Сейчас же он привык.

После рабочего дня, когда устают глаза и от бесконечного множества документов начинает побаливать голова, нет ничего лучшего, чем лёгкое воздействие пиро. Силу своего элемента Тома наверняка пытается использовать максимально незаметно, по каплям, но Аято всё равно чувствует. Она накатывает мягко и ровно, целебными согревающими волнами от затылка, расслабляя, чуточку плавя мысли и расцвечивая внутреннюю сторону полуприкрытых век мягким оранжевым.

— Скажи, а ты ведь специально постриг меня именно так, м? — лениво интересуется Аято.

Пальцы Томы замирают на его висках. Аято успевает ощутить неожиданную, едва уловимую дрожь на самых их кончиках, прежде чем Тома вдруг отстраняется, и руки его мгновенно исчезают, вспархивают, словно потревоженные птицы, а вместе с ними уходит тепло. Аято будто окатывают холодной водой — настолько резким кажется возвращение в реальность.

Он распахивает глаза и оборачивается: неужели что-то не то спросил? Тома сидит с прямой спиной, но опустив голову и спрятавшись за распущенными волосами. Его дыхание, частое и нервное, кажется оглушительно громким в тишине комнаты. Сжатые в кулаки ладони лежат на коленях, кожа туго обтянула суставы и побелела от напряжения. Аято догадывается: попал в точку, но с чего бы Томе так остро реагировать на подобный вопрос?

— Похожую причёску носил один мой друг из Мондштадта, — наконец выдавливает Тома и, вскинув испуганный взгляд, начинает тараторить: — Извини, я… я вовсе не хотел превращать тебя в него или что-то в этом роде, просто вспомнил и подумал, что тебе тоже должно подойти, и…

— Тебе не стоит извиняться, — мягко перебивает Аято, вздохнув. Иногда Томе свойственно забивать себе голову переживаниями по сущим пустякам. — Мне нравится, и я вовсе не считаю, что ты пытался превратить меня в кого-то. Тем более что это попросту невозможно. Я — это я. — Он ободряюще улыбается и, помолчав пару мгновений, спрашивает: — Как звали твоего друга?

— Кайя, — чуть расслабившись, отвечает Тома.

У Аято по памяти пробегает короткая рябь, как от брошенного в пруд камня. Кайя… Довольно необычное имя для Мондштадта, и он определённо уже где-то его слышал. Возможно, довольно давно. Должно быть…

— Приёмный сын клана Рагнвиндров? — уточняет Аято, поймав наконец ускользающее воспоминание за хвост.

— Ты знаешь его? — Тома изумлённо округляет глаза.

— Видел однажды. Его и юного господина Рагнвиндра вместе с их отцом. Ещё до того, как началась Охота. Мне было четырнадцать, и Трикомиссия устраивала официальный приём, на который были приглашены именитые семьи со всего Тейвата. В том числе кланы Мондштадта, хотя там, строго говоря, давно уже не существует аристократии в привычном понимании этого слова, — задумчиво произносит Аято. — Не знал, что вы дружили.

— Это было недолго, — говорит Тома. — Я познакомился с ними всего за два месяца до того, как… поплыл за отцом. Ни Кайя, ни Дилюк, должно быть, даже не помнят меня.

Он улыбается, но плечи слегка приподняты, будто он пытается спрятаться. Любой другой не придал бы значения, но Аято слишком хорошо знаком этот жест. Тоска. Обычно Тома горит и искрится жизнерадостностью, как факел, но иногда на него… накатывает. Как волны на морской берег, неумолимо и неминуемо. Аято обычно замечает по потухшему взгляду и старается отвлечь, легко, ненавязчиво переводя мысли в иное русло. С его богатым дипломатическим опытом и умением играть словами — обычно получается.

Но прежде Аято всегда старался приглушить в Томе воспоминания о родине и ни разу ещё не… будил их. И это довольно неловко.

Аято знает: Тома так и не нашёл своего отца. Но он не может отплыть обратно в Мондштадт, даже сейчас, когда Охота закончена, потому что однажды связал свою жизнь с кланом Камисато. Верность для Томы — не пустой звук. Верность для него — даже нечто большее, наверное, чем обычно вкладывают в это слово, потому что он не ушёл и тогда, когда ему предложил сам Аято, и это решение раскрасило иназумские сумерки сиянием нового пиро глаза бога.

Однажды Тома, смеясь, сравнил себя со щенком, который, радостно виляя хвостом, повсюду следует за рукой, что в своё время приласкала его и дала кров и пищу. Аято подобное сравнение считает уничижительным и кощунственным. Но даже если так… мы в ответе за тех, кого приручаем, верно? И Аято, несколько лет назад приведший Тому в свой дом, тоже несёт ответственность. В том числе и за его чувства.

— Ты скучаешь по Мондштадту? — осторожно спрашивает Аято.

— Иногда, — отвечает Тома, не поднимая взгляда. — То есть… я не хочу сказать, что в Иназуме мне плохо, вовсе нет. Просто порой я понимаю, что много чего практически забыл и никогда уже не смогу вспомнить. И язык, и улочки города, и одуванчики с ветряными астрами. А ещё — там ведь осталась мама. Время от времени мне начинает казаться, что я даже её лицо начал забывать.

Он шумно сглатывает. Пытается продолжать улыбаться, но уголки губ дрожат. По полу едва ощутимо тянет сквозняком — раньше это и не ощущалось даже. Аято придвигается чуть ближе и осторожно опускает ладонь на напряжённое плечо Томы. Он может отчасти понять его. Только отчасти, потому что тоска по умершим родителям — немного иная. Горечь смешивается с осознанием, что ещё хоть раз увидеть их попросту невозможно, и оттого становится более терпимой.

А вот горечь, переплетённая с надеждой, даже долгое время тщательно задвигаемой в самый дальний и тёмный угол, должно быть, самая болезненная из существующих. Аято, на самом деле, предпочёл бы никогда не видеть на лице Томы подобного выражения и не пытаться представлять, насколько сильно он может тосковать по дому.

— Теперь, когда Охота закончилась, и границы снова открыты, — медленно произносит Аято, — на праздник, который пройдёт весной, прибудет много людей из других регионов, в том числе из Мондштадта. Ты сможешь снова увидеть своих знакомых. А потом… думаю, я дам тебе небольшой отпуск. На пару недель. Как управляющий ты, конечно, незаменим, но, полагаю, комиссия не должна исчезнуть, пока ты навещаешь дом.

Тома, вскинув голову так резко, что удивительно, как у него от этого движения не переломились позвонки, вдруг обхватывает запястье Аято тёплыми, чуть грубоватыми от мозолей пальцами. Он дышит прерывисто, словно никак не может глотнуть достаточно воздуха, зрачки мечутся вправо-влево, толком ни на чём не фокусируясь, и в зелени глаз искрится что-то невыносимо яркое, почти ослепляющее. Аято моргает, но не отводит взгляд.

— Ты серьёзно? — выдыхает Тома.

— А похоже, будто я шучу? — улыбается Аято.

Его вдруг заключают в объятия, крепкие и немного жаркие — в буквальном смысле, Тома всё-таки обладатель пиро-элемента. Раньше он не позволял себе таких порывистых жестов, и Аято это сперва ошеломляет. Он ощущает себя скованным, сжатым со всех сторон и не вполне может свободно дышать, но если оттолкнёт — пожалуй, станет последним предателем. И потому в ответ осторожно опускает ладонь на спину Томы, мягко проводя сверху вниз, от лопаток к пояснице.

Дыхание Томы ощущается частыми тёплыми толчками воздуха в плечо, и его сердце стучит так сильно, что это можно услышать столь же отчётливо, как если бы оно находилось вне грудной клетки. Аято слышит тихий, приглушённый всхлип и пропускает между пальцев слегка растрепавшиеся пряди пшеничных волос. Чуть тянет за кончики и позволяет себе сдержанный смешок:

— Если ты будешь плакать, я возьму и передумаю.

— Я… я просто…

Тома быстро отстраняется, выпускает Аято из объятий и почти стыдливо опускает взгляд, действительно, возможно, немного напоминая в этот момент растерянного щенка. Аято, украдкой вдохнув полной грудью, тянется рукой и осторожно стирает большим пальцем капли слёз, даже не успевших ещё скатится по щекам. А потом почти ласковым жестом заправляет Томе за ухо тонкую прядь волос, закрывающую лицо.

По правде говоря, он всегда представлял, что будет говорить об этом в несколько… иных обстоятельствах, но, пожалуй, то, как всё сложилось в итоге, его тоже вполне устраивает.

— Спасибо, — шепчет Тома, глядя прямо на него.

Он снова улыбается, теперь уже широко и искренне. Глаза его, пусть даже влажные и покрасневшие, светятся искристой чистой радостью — в полумраке и неровном свете лампы выглядит почти как фейерверк, и Аято думает, что никогда в жизни не видел ничего прекраснее.

На счастливого Тому можно смотреть в течение целой маленькой вечности, и это зрелище стоит чего угодно.