На следующий день мьсе Дюваль был доволен своим учеником. Фёдор не засыпал на уроках (несмотря на то, что после вчерашнего долго глаз не мог сомкнуть), не играл в молчанку или, наоборот, не срывал занятия ворохом ненужных вопросов. Он каллиграфическим почерком выводил в тетрадках буквы и цифры, почти наизусть рассказывал домашнее задание. Юный граф даже без задней мысли побеседовал с учителем о погоде. Тот с ностальгией в голосе (а не с поучением, наконец-то) поделился, что здешнее лето похоже на то, какое бывало у него на родине.

Во время перерыва Фёдор прогуливался по дому, уже не в силах дождаться встречи с другом. Счёт часов до окончания занятий превратился из мучительной пытки в лёгкую игру, которая приближала минуты веселья. По коридору гулял сквозняк, дующий из открытых дверей библиотеки, и не давал душному воздуху застаиваться. Проходя мимо, мальчик услышал, как отец ходил меж стеллажей и бубнил что-то. Чью-то фамилию. Фамилию автора той книги, безответственно оставленной юным графом на попечение клёну.

Вот ведь годами пылилась, а тут вдруг потребовалась! Фёдор не рисковал сам идти в сад, чтобы не опоздать на урок и не повторить вчерашнего инцидента. Но чем быстрее он вернул бы книгу на место, тем проще было бы воспользоваться отговоркой, мол, держите, батюшка, вы обронили. И совесть докучала бы меньше. Юный граф вышел на веранду. Та располагалась с задней стороны дома, так, что с главных ворот её вовсе не видать. В тени кожу ласкал утренний ветерок, окутывая летней прохладой. А вокруг ни души. Мальчик походил туда-сюда, высматривая хоть кого-нибудь. Как назло, все куда-то запропастились. Фёдор уж развернулся и побрёл домой, но услышал топот позади себя.

Это со стороны флигеля бежал долговязый парень. Он, как позже понял юный граф, когда пригляделся, оказался помощником конюха.

— Осип! — негромко окликнул его Фёдор.

Юноша, затормозив, чуть не упал лицом о землю, и стал воровато озираться. Он был старше маленького господина: казалось, тому шёл восемнадцатый год.

— Ой, Фёдор Алексеевич, вы звали? — не найдя никого авторитетнее поблизости, спросил Осип.

— Куда спешишь?

— В-виноват, проспал, — почесал он русый затылок. — Степан Григорич, поди, ругает на чём свет стоит. Разрешите я...

— Отчего не при конюшни ты, ежели проспал? Снова у Марфы был? — мальчик подошёл ближе к краю веранды.

— Виноват, — повторил Осип, всё чуть кланяясь. — Смилуйтесь, не докладывайте обо мне его сиятельству, честно слово, не от работы отлынивал — сердце разболелось от тоски по Марфушке.

— Ладно, окажешь взамен мне услугу, — Фёдор огляделся и сделал пару шагов навстречу несчастному влюблённому. — Найди и позови сюда Ивана, вчера прибыл, сам белокурый, а глаза: один зелёный, второй тёмный. Как раз у конюшен может быть. Только о том никому ни слова!

— Ах, добрая у вас душа, Фёдор Алексеевич, всё сделаю. Я мигом.

— Постой. Вот ещё. Как придёте с Марфой, я перед отцом словечко за вас замолвлю.

И юный граф остался ждать, глядя вослед крестьянскому парнишке, чьи рассыпания в благодарностях ему пришлось прервать. Тот простодушен и рассеян, но человек хороший, работящий, хотел через пару годков под венец идти. Его Фёдор и так бы не выдал, но надёжнее было то слово, что не обещаньем подкреплено, а сделкой, которая нужна в первую очередь, как подумал бы простофиля, коего использовали, ему самому. Ха, та ещё добрая душа, ведомая прагматичной целью. Всë-таки юного графа учили не только языкам, математике и естественным наукам — отец давал ему советы и по общению с людьми: крепостными и титулованными.

— Уши-то ему надеру, как вернётся, — ворчал Степан Григорич с самого утра.

Иван просыпался рано и уже на рассвете слышал стариковский бубнёж. Когда менестрель спросил, что случилось, пожилой конюх ответил погромче, сгребая вилами сено:

— Осипка — со мной работает — опять к девке своей сбежал, а мне одному тут горбатиться.

— Так давайте я вам помогу, дедушка Степан Григорич! — воскликнул Иван и мигом слез с кучки сена на чердаке. Он спустился вниз, где сухой травы тоже было навалом. 

— Ну давай проверим, сгодишься ли ты для такой работёнки.

Вместе они накормили да напоили лошадей, прибрались в конюшнях. Пожилой мужчина поделился своим завтраком — картошкой и хлебом — с юным помощником. Музыкант, к приятному удивлению старого конюха, оказался чертовски рукастым. Порой за ним приходилось следить, чтоб спину не надорвал в своём добровольном порыве. Например, когда парнишка, пыхтя, принялся тащить полное ведро с водой, которое сам Степан Григорич с трудом бы поднял. 

Когда те принялись мыть лошадей, поспел и Осип.

— Вернулся, блудный сын! — развернулся к нему конюх и отложил щётку для шерсти, сложив руки на груди. — Гляди, — кивнул он седой головой на менестреля, — Ванька как старается, пока вы там воркуете. Бери ведро да за работу, бездельник.

Романтичная натура Осипа обиделась. Не потому, что Степан Григорич его ругал (он частенько отчитывал этого мечтателя), а потому, что похвалил он какого-то странного новичка. Подмастерье взял в руки скребок и молча стал тереть конскую шерсть. Вдруг его точно ледяной водой окатили.

— Так это тебя, должно быть, Фёдор Алексеевич звал! — подросток вылупил голубые глаза на младшего.

— Фёдор? Меня? — радостно воскликнул Иван, и улыбка расползлась до ушей. — Так чего ж ты молчал?! Где он?

Только одному Фёдору он мог понадобиться. В этом у менестреля сомнений не возникало. Допытавшись у медлительного Осипа о местоположении друга, белокурый парнишка выбежал из конюшни. Но, забыв про щётку в своих руках, он вихрем вернулся обратно, оставил её, снова дёрнулся к выходу, потом замер, вопросительно посмотрев на Степана Григорича и указывая большим пальцем себе за спину. Тот сморщился и махнул рукой, на выдохе произнеся «ай», и у Ивана только пятки сверкали. Он придерживал картуз, так и бежав с закатанными рукавами.

Фёдор ходил взад-вперёд, и узкие доски поскрипывали под ногами. Ему пора возвращаться на уроки, но Ивана до сих пор нет. Юный граф не удивился бы, что до обеда менестрель решил прогуляться в берёзовой роще неподалёку и его теперь днём с огнём не сыщешь. Как вдруг издалека раздалось звонкое: «Федя!»

Мальчик обрадовался, когда друг вскочил на ступени веранды, но, не прекращая улыбаться, тут же добавил: «Чш».

— Что? Опять? 

— Иван, мне нужна твоя помощь, но времени мало. Помнишь, где тот клён, на котором я сидел, когда мы впервые встретились?

От менестреля пахло лошадьми. На косоворотке в нескольких местах ещё не высохли тёмные пятна от воды. К одежде прилипли соринки и мелкие соломинки, пыль. Ещё пара сухих травинок застряла в волосах: на макушке и затылке. 

— Ну ты даёшь, — сказал он. — Пускай помню. И?

— Там, меж ветвей, книга моя. Найди её и принеси. Прошу, я без тебя никак.

Фёдор просил обычно у родителей и тех, к кому стоило проявлять уважение. Но и тогда просьба эта заключалась исключительно на словах и в вежливых формулировках. В остальном юный граф предпочитал по наставлению отца требовать. Однако именно сейчас ему захотелось непременно добавить последнее предложение. Не мог же он другу приказывать! К тому же, друзья, вроде как, на то и друзья, что могут просить помощи друг у друга. Фёдору казалось, что он где-то это слышал. 

Можно было бы отправить за книгой того же Осипа. Можно было сказать ему отправить кого-нибудь. Да хоть самому позже сходить и провернуть потом трюк с «невнимательностью» отца, пусть тот бы и стал сетовать на свои годы. Можно было бы обойтись без Ивана. Но на этот раз Фёдор не стал рассматривать ветвистое дерево всевозможных исходов, а остановился лишь на стадии его росточка, который и заключал в себе идею позвать менестреля. Если план плохо продуман, значит, цель не так уж важна? Например, чтобы задержать юного музыканта, мальчик разыграл в мыслях целое театральное представление, где он противостоял отцу. Конечно, противостоял — громко сказано, ведь не бывало ещё никогда, чтобы Фёдор противился отцовской воле.

Пока юный граф думал, его белокурый друг уже успел, кивнув, унестись в сад. Иван любил бегать по полю или лугу, когда лицо мягко ласкал тёплый ветер, а трава под ногами казалась полноводной зелёной речкой; потом свалиться на перину из мелких душистых цветочков и смотреть в бескрайнее лазурное небо, щуриться от солнца, от белизны кучевых облаков. «Эх, надо будет как-нибудь Феде такое показать. Этот затворник, поди, не видал ещё такой красоты», — решил менестрель, пока бродил меж клёнов, выискивая дерево с кривым стволом. И нашёл он его довольно-таки быстро. Вон и толстенная книжка с потрёпанным переплётом. Иван вытащил её из древесного плена и, не сумев сдержать любопытство, открыл. Даже картинок нет. А на витринах бывали с рисунками! Длинные змеи строк всё равно ничего не говорили менестрелю.

Парнишка вернул потерянную вещь другу со словами: «И чего ты в ней особенного нашёл?». Тот лишь, по-доброму усмехнувшись, поблагодарил его и, бросив: «До скорой встречи», скрылся в залах большого господского дома.

Двери библиотеки оставались распахнутыми. Из большой комнаты раздавалось два голоса — отца и матери — сами они находились где-то среди высоченных книжных шкафов. Фёдор на цыпочках сделал несколько шагов к ближайшему такому стеллажу и убрал книгу на нижнюю полку, меж её сестёр. Дело сделано — он также тихо хотел ретироваться, как диалог родителей зацепил его слух и заставил застыть в дверном проёме.

— Какой-то этот музыкант всё-таки ушлый, — хрипло произнёс отец, кашлянув (наверное, по привычке в кулак). 

— Вы преувеличиваете. Феденька-то как повеселел! — было слышно, что матушка говорила с улыбкой на лице.

— Как бы он не нахватался чего-нибудь от этого бродяги.

— Вы преувеличиваете. Ну чего он может...

— Да хоть скабрёзных¹ шуток, хоть бешенства! — с раздражением выплюнул граф.

— По-моему, такое общество идёт ему на пользу, — Авдотья Александровна говорила медленно и спокойно, и оттого перебивать её на каждой фразе было крайне удобно.

— Общество этого беспризорника? — фыркнул отец. — И потом... не пристало будущему графу кичиться подобным знакомством.

Дорогой минерал избрал компанию случайно принесённых на подошве ботинка речных камней, нежели предлагаемых ему драгоценных. С чего бы Алексею Михайловичу не злиться?

Фёдор так и затаил дыхание, не веря своим ушам и уже не слушая родителей. Он мгновенье метался между тем, чтобы ворваться (во всех смыслах) в чужой разговор и воскликнуть, что Иван — его лучший друг, и между тем, чтобы убежать вон. Разум подсказал выбрать второй вариант.

Внутри что-то с грохотом упало ледяным комом. Ах богатое воображение, которое успело нарисовать целое лето, проведённое вместе с другом, за что краски с твоих картин так нещадно смывала водой реальность? Мальчик медленно ступал по полу, чтоб тот не скрипел, а, когда прошёл по коридору уже достаточно, скорым шагом направился в свою комнату. В голове вертелись слова отца, как горящий факел перед загнанным зверем. Говорил он про Ивана, а обида глодала так, будто Фёдору это в лицо сказали и вдобавок уточнили, что это про него самого. Нет, ну как же так? Если отцу не понравился (что мягко сказано) менестрель, то в пятницу же его и прогонят, если не раньше! Тогда снова началась бы та скучная, вычурная, официальная жизнь. Даже не жизнь, а театр. Представление предназначалось для какого-то абстрактного светского общества, людей из которого ты в глаза не видел, для соседей, гостей и хозяев балов и званых обедов, для семьи, и наконец для самого себя. Удивительно: артистом был Иван, и он же оказался единственным, кто не играл заученную с пелёнок роль.

На урок к мьсе Дювалю он вернулся рассеянным, если не потерянным. Мысли никак не хотели концентрироваться на задаче — они возвращались к подслушанному разговору. Учитель даже спросил, как Фёдор себя чувствовал, но мальчик отмахнулся привычным: «Всё в порядке». Сегодня молнии в друг друга они не метали. Это и славно: в этом доме уже есть тот, кому под силу устроить настоящую бурю.

Солнце преодолело точку зенита и по зёрнышку склонялось к западу. На территории усадьбы царила летняя тишина. Тишина шелеста листьев и шёпота ветерка, жужжания шмелей и отдалённых голосов скота. Разумеется, царила везде, кроме тех мест, где был Иван.

На этот раз для прогулки выбрали не слишком заросшую часть сада. Мьсе Дюваль сидел в беседке, вокруг которой вообще не было растительности. Мальчики держались неподалёку (чтобы гувернёр над душой не стоял). Они сидели на льняном полотне, в стороне от дорожки. Погода позволяла: солнце дарило тепло, но уже не старалось испепелить живых существ, периодически скрываясь за полупрозрачными облаками.

— Может устроим перерыв? — спросил Фёдор, который уже в струнах стал путаться от того, сколько раз менестрель заставлял его играть один и тот же фрагмент. 

Его утреннее смятение поумерилось, стоило ему увидеть лучезарное лицо друга: Иван не слышал тех жестоких слов, и его душу не стачивали волны тревоги.

— Так уж и быть, — кивнул музыкант, отлично вжившись в роль учителя. Ему только пенсне² поправить не хватало, честно слово.

Юный граф отложил гитару и упёрся руками назад, подставляя бледное лицо тёплым лучам. Иван же не мог усидеть на месте. Он аккуратно зацепил кончик атласной ленточки в волосах Фёдора, потянул за него, а, когда короткий хвостик из чёрных волос стал рассыпаться, быстро развязался и сам бант. Парнишка с украденной полоской атласа поднялся на ноги раньше, чем друг успел опомниться, и воскликнув: «Фокус с исчезновением!», — бросился наутёк. Юный граф поднялся следом за ним, и началась погоня. Шустрый менестрель маневрировал меж деревьев и участившихся кустов. Довольно скоро, не пробежав и сорока метров, он на ходу обернулся. Фёдор перешёл на быстрый шаг, приближаясь к нему. И тут бац! Иван влетел спиной во что-то твёрдое. Поднял голову — берёза.

Юный граф подошёл к другу, шаркая ногами по земле. Он уселся рядом с Иваном, опираясь спиной о толстый белый ствол с чёрными трещинами. Менестрель щурился, потирая ушибленный бок и затылок. Сквозь светлые ресницы он посмотрел на Фёдора, разжал кулак с похищенной лентой и протянул её хозяину.

— Фокус с появлением, — прошипел парнишка, кривя лицо в попытке поменять позу на более удобную. 

— Надо же, справедливость восторжествовала, — хихикнул Фёдор, прикрывая глаза от головокружения. 

— Да ладно тебе, — Иван поднялся и стал отряхивать себя. — Зато как весело было! 

Юный граф, несмотря на то, что друг немного расплывался, посмотрел на него своими глазами-аквамаринами, в которых так и отражалось: «Как-как было?».

— Раз ты не понял, как-нибудь повторим. Неподалёку есть тако-о-ой, — он прокрутился вокруг себя, разведя руки в стороны, — красивый луг, — и остановился, наклонившись к Фёдору. — Мы со Степаном Григоричем там лошадей на прогулку выводили. Ой, неужто ты дуешься? Пойдё-ё-ё-м, — парнишка подал руку.

А юный граф не то чтобы был в обиде. Он протянул ладонь, и Иван помог ему подняться. Правда, уже стояв на ногах, темноволосый мальчик уставился в одну точку, дабы проверить: пришёл ли его мир в норму.

— Ты чего? — склонилась белокурая голова.

— Ничего, пойдём, — отвернулся юный граф и заметил яркое пятно внизу. — А это что?

Он сделал пару шагов в сторону берёзы и опустился на корточки. В густой траве лежал бирюзовый шарик с мелкими коричневыми крапинками — птичье яйцо. Когда Иван подошёл к другу поближе с вопросом: «Чего там такое?», — тот уже выпрямился и высматривал в ветвях гнездо. Таковое обнаружилось на высоте примерно десяти метров. Домик из тонких прутиков держался на таких же тонких веточках. Взгляд разноцветных глаз метался от травы к кроне и обратно, пока менестрель не увидел выпавшее яйцо. Он наклонился и поднял его, выпрямившись.

— Его надо вернуть, — заявил Иван, смотря ввысь.

— Гнездо слишком высоко.

— Но его нельзя оставлять на произвол судьбе! — звонко воскликнул менестрель, махая руками.

— Que se passe-t-il ici?^{[Что здесь происходит?]} — подоспел и мсье Дюваль, озабоченный исчезновением воспитанника из поля зрения и, должно быть, подумавший, что между мальчиками разгорался конфликт.

Фёдор поспешил уверить учителя в том, что всё нормально, и рассказать о находке. Французу показали бирюзовый шарик и плетёную корзинку в ветвях. Потерев острый подбородок, мсье Дюваль заметил, что они внизу, а гнездо десятком метров выше. Однако Иван, бродивший вокруг берёзы, осматривая её ствол и ветви, сказал:

— Хорошее дерево. Забраться наверх не составит труда.

Парнишка выбрал место, чтобы сподручнее было карабкаться, и полез на дерево, захватив с собой выпавшее яйцо. Он наступал лаптями на выступы больших трещин, словно это были специально сотворённые природой ступени, а свободой рукой хватался за толстые ветки, искривлённые временем. Ивану не в первóй было исполнять такой трюк. Он будто видел, какой шаг сделать следующим, точно играл знакомую мелодию. Ему частенько приходилось забираться в кроны высоких деревьев: рассмотреть ли, что вдалеке творилось, переждать ночь или единственно ради забавы. Не в полной мере использовать левую руку сейчас, конечно, было не очень удобно, но это не помешало в скором времени добраться до цели. Окружённый сочными зелёными листьями, менестрель понял это, когда снизу донеслось фёдоровское: «Ты уже близко!».

Парнишка отлип от ствола и полез по ветке, которая могла его выдержать и находилась чуть выше места, где висело гнездо. Висеть вниз головой да с одной рукой ему не слишком-то хотелось, оттого он гусеницей полз на животе, не переворачиваясь вверх тормашками. Иван потянулся к плетёной корзинке с бирюзовыми шариками. Из-за того, что тонкие прутики покачивались на ветру, пришлось приноровиться, чтобы попасть. Менестрель даже язык высунул и опустил зажатый кулак как можно ближе, зато яйцо упало прямиком к своим братьям. Тогда он крикнул вниз: «Готово!». Потоки воздуха раздували светлую чёлку и заставляли жмуриться, но парнишка, невзирая на это, с широко распахнутыми глазами смотрел на открывшийся пейзаж. Зелень росла повсюду. Фёдор и его учитель хоть и не казались букашками, но выглядели многим меньше обычного, а вот крестьяне за господским домом на, так называемом, заднем дворе — уже становились крохами. Пусть то была не самая большая высота птичьего полёта, но широкая улыбка не сползала с лица Ивана. Ну кому такое могло не понравиться? Теперь менестрель подозревал, что Феде. Вон кричал уже: «Ты спускаться собираешься?». 

Иван аккуратно стал слезать. Не торопил бы его друг, он бы часами любовался природными красотами. Быть может, и птица-мать прилетела бы. Менестрель понаблюдал бы и за ней. 

Музыкант порхал как бабочка. С двумя-то свободными руками. Он спускался ещё быстрее, чем взбирался, одним только чудом не оступаясь. Парнишка добрался почти до самого нижнего яруса и уже собирался спрыгнуть, но ветка, на которой он повис, вдруг сломалась. Раздался треск, глухой бум и звонкое восклицание, ознаменовавшие ивановское падение.

Менестрель свалился на бок, перекатился на другой и тотчас вскочил на ноги. Он оглядывался, пытаясь сориентироваться в пространстве, когда перед глазами показались очертания Фёдора, который, как оказалось, давно с ним разговаривал.

— Ты ничего себе не сломал случаем? — тот держал его за плечи. — сильно ушибся? 

— Я и не столько синяков набивал, — жмурился друг.

Он сделал шаг в сторону и осмотрел себя, заострив внимание на порванном рукаве. А вот это уже неприятно. Ободранный локоть-то заживёт, а заплатка на этом месте сама не появится. Иван так и оставил болтаться кусок оторванной ткани, не скрывавший кровавых ссадин от всего-навсего старой коры, а казалось, будто шоркнулся рукой о мелкие камушки. Затем он надел картуз, который оставлял здесь, внизу.

Мьсе Дюваль стоял в стороне. Он нанимался учителем будущего графа, а не нянькой для каждого бродяги. К тому же, как оценил француз, повода для беспокойства не было: во-первых, опять-таки это беспризорник, а во-вторых, высота была никудышная.

— Ты точно себе ничего не отшиб? Быть может, лучше..

— Федь, это пустяки. Неужто ты никогда себе шишек не набивал? — Иван кивнул, имея ввиду едва заметные царапины на чужом подбородке. — Давай подождём, когда птица вернётся в гнездо?! — парнишка схватил ладони друга, сложив их в лодочку, а в гетерохромных глазах засиял азарт.

Юному графу оставалось лишь вновь удивиться импульсивным решениям менестреля и согласиться. Фёдор сходил за покрывалом, на котором они сидели прежде (зоркий взор надзирателя не позволил бы господскому отпрыску валяться в траве), и друзья сели караулить пернатую красавицу. Та не показывалась уже как четверть часа.

Гувернёру пришлось, как и вчера описывать круги вокруг, что отчасти нагнетало так же, как ожидание птицы-матери. Фёдор устремил взгляд в зелёную крону берёзы. Ждать — хорошее или плохое, пустяк или судьбоносное решение — было тем ещё испытанием, ведь пытаться как-то повлиять на исход — всё равно что воду в решете носить. 

Вдруг над светлой и тёмной головами послышалось мелодичное «фью», и оба мальчика задрали подбородки. Серенькая птичка села на край маленького гнёздышка. Следом за ней прилетела и жёлтая. Иволги, значит.

— Смотри! Вон! У нас получилось! — шептал менестрель, боясь спугнуть пернатых родителей.

Это были одни из самых трогательно-волнительных минут. Ивана, который проделал всю работу, казалось, совсем не тревожили чуть кровоточащие ссадины. Он продолжал указывать — правда, здоровой рукой — на гнездо, повторяя: «Смотри, смотри!». Что ж... такому светлому во всех смыслах человеку нужно вернуть сделанное им добро.

Графиня, по своему обыкновению, вышивала на веранде — в хорошую погоду дома она не задерживалась. Если бы спросили, что такое элегантность, то можно было бы смело ответить, что воплощение элегантности — это Авдотья Александровна. Даже сидя в мягком кресле, она держала царственную осанку. Рука с иглой работала так чётко и плавно, будто графиня не рукоделием занималась, а была цветочной волшебницей, которая прямо сейчас колдовала счастье и радость всем людям, зверям, птицам и прочим божьим тварям. Её стройную фигуру подчёркивало кремовое муслиновое платье — этот ангел просто не мог носить тёмных одежд. 

Когда француз появился на широких ступенях веранды, ведя мальчиков за собой, Авдотья Александровна подумала, что снова произошёл какой-нибудь конфуз, и уже приподнялась в кресле. Встревоженный взгляд голубых глаз метался от мьсе Дюваля к сыну. Фёдор поспешил объяснить:

— Ivan est tombé d'un arbre et s'est légèrement blessé. Seulement il est très timide et a demandé à ne déranger personne. Et je crois: il vaut la peine d'appeler quelqu'un.^{[Иван упал с дерева и немного поранился. Только он очень стесняется и просил никого не беспокоить. А я считаю: стоит кого-нибудь позвать.]}

Иван сначала очень удивился, услышав чужой язык, а потом, как неразумный котёнок, озирался то на друга, то на графиню.

— Конечно, пойдёмте в дом, — улыбнулась она своей доброй улыбкой; настоящей — не той, которой встречали многочисленных гостей на официальных приёмах. — M. Duval, vous êtes encore libre, je trouverai quelqu'un pour régler ça.^{[Мсье Дюваль, вы пока свободны, я найду того, кто с этим разберётся.]} 

С этими словами Авдотья Александровна отложила вышивку на кресло и вошла в дом. Иван тушевался, а, когда Фёдор взглядом спросил у него, отчего тот встал как вкопанный, громко прошептал:

— Ты уверен, что меня тоже звали? 

 Юному графу пришлось брать того за руку и тащить в дом со словами: «Да-да».

Под потолком белела лепнина. Не уступало ей в искусности и резное дерево, которое встречалось едва ли ни на каждой двери и каждой мебельной ножке. Каждая следующая зала из всей анфилады³ казалась ещё краше предыдущей. Картины, так часто мелькавшие, наверняка, стоили целое состояние. До блеска начищенные люстры и подсвечники отражали свет, лившийся из широких окон со шторами, собранных подхватами⁴. 

— Фёдор, но всё-таки ты чего там про меня наговорил? — шептал по пути ему менестрель, от которого не ускользнуло, как друг произнёс его имя. — Куда мы вообще идём? 

— Что? Я всего лишь тебя представил, — с милой ухмылкой, скрывавшей за собой радость быть ведущим, а не ведомым, тихо ответил юный граф. — Ты просто идёшь ко мне в гости.

Матушка направила мальчиков в фёдоровскую комнату, а сама задержалась внизу и окликнула молодую служанку. Маленький хозяин шагал по лестнице, ведущей на второй этаж, смелый и довольный, ведь их затее ничего не угрожало — отец семейства после обеда уехал осматривать хозяйство, и ждать его скоро не стоило. Иван старался не отставать от друга, но глаз то и дело цеплялся за убранство графского дома. В противовес этой роскоши по блестящему паркету шагали пыльные, как и одежда, лапти. Иными словами, менестрель выглядел среди всего этого богатства неуместно. То же самое, верно, думали о нём изредка мелькавшие по дороге слуги. Ивану никогда прежде не доводилось бывать в самом сердце поместья. Да что уж там! его порой и на порог-то не пускали, когда он стучался и просился на какую-нибудь работу или на праздниках предлагал веселить гостей своей игрой. Сейчас музыкант острее стал понимать почему.

Фёдор любил довольствоваться замешательством собеседника (особенно, если тот яйца выеденного не стоил), но, мельком взглянув на сконфуженного друга, он захотел во что бы то ни стало стереть с его лица любое стеснение. Тогда юный граф схватил фуражку с белокурой макушки и стал вертеть её в своих руках.

— Мужчинам должно снимать головной убор в помещении, — улыбаясь, произнёс он. Когда друг потянулся за своей вещью, тёмноволосый мальчик перехватил её за спиной другой рукой и сдержанно добавил: — Фокус с исчезнове-е-нием. 

— Федь, тебе бы поработать над зрелищностью, — хихикнул Иван, потянувшись за картузом. 

Юный граф поднял вверх согнутую в локте руку с фуражкой, которую держал на одном пальце, и менестрель забрал головной убор обратно, но уже не надевая. 

Наконец они вошли в комнату Мстиславского-младшего. Она не выделялась помпезностью. В левой половине — книжные полки да широкий письменный стол; в правой — кровать с почти прозрачным балдахином, маленький круглый столик со стульями с узорчатой обивкой, платяной шкаф. Ничего лишнего. Однако Иван, осматриваясь, оценил:

— Вот это у тебя хоро-омы... А где та большая скрипка, про которую ты говорил? — парнишка сделал пару шагов к центру комнаты и стал вертеть головой вокруг. — Она такая большая, что я её даже не вижу? 

— Её здесь нет. Виолончель стоит в музыкальной гостиной на первом этаже восточного крыла.

Менестрель хмыкнул, отвернувшись к противоположной от входа стене. Из двух окон лился свет, делая помещение совсем уж обычным, а не потаённым уголком средневекового особняка, жить в котором очень подошло бы этому странному мальчишке, как посчитал Иван. 

Тем временем графиня пожаловала в комнату. Она прошла, точно пава, и присела на край стула с мягкой обивкой. Когда ткань её платья зашуршала, менестрель обернулся. Придерживая одной рукой шёлковый платок на плечах, Авдотья Александровна другой плавно указала на точно такой же стул рядом с собой и, смотря на гостя, с улыбкой предложила: «Садись».

Иван стоял, сжимая в руках картуз. Он не ожидал её визита. Вообще к нему ли сударыня обратилась? Менестрель глянул на друга, но тот лишь кивнул в сторону столика, за которым сидела его мать. Доброе лицо графини никак не изменилось за момент ожидания. 

— Так ведь я всё вам тут испачкаю, — ответил музыкант, отступая назад, когда в комнату зашла хорошенькая служанка и поставила нагруженный поднос на круглый столик. 

— Ах, точно, — кивнула Авдотья Александровна. — Марфуш, справься ещё о чистой рубахе, — повернулась она к молодой горничной. 

Та отдала скромный поклон и тотчас удалилась исполнять поручение. 

Авдотья Александровна же снова предложила юному гостю свободное место. Прежде чем тот успел отказаться и придумать, как вежливо спросить, к чему он тут вообще (потому что словам Фёдора теперь верилось с трудом), на плечи легли две ладони, и Ивана против его воли усадили на стул. Парнишка поднял светлую голову и свёл брови, когда увидел деловитую улыбку друга, который так и не убрал рук от него, чтоб тот не сорвался с места. 

Одно дело: быть готовым встретить любое ненастье с песнями и плясками, находясь в родной среде. Другое: оказаться в месте, совсем для тебя невозможном, по чистой случайности, будучи той самой погрешностью, которая вела к ошибке, и в миг стать окутанным домашним теплом. Семейный уют — это что-то неизвестное, неведомое, к чему жизнь менестреля не готовила. Она готовила его к долгим путешествиям, ледяным дождям, к пустому желудку и карману, звёздному небу над головой, но никак не к посиделкам в барском доме с самой его хозяйкой. 

— Когда я рассказывал о тебе, я не упоминал, что ты, оказывается, такой скромный, — Фёдор чувствовал себя как рыба в воде, что, в целом, так и было, ведь он находился буквально в своей комнате. Иван же ощущал себя рыбой на суше.

— Ты предлагаешь мне нарочно испортить о себе впечатление? — Парировал он, смотря в хитрые аквамариновые глаза, чтобы спастись от изучающего взгляда графини. 

Что отчасти так и было.

Нет, не то, что менестрель, зайдя в господский дом, надел шкуру овцы на свою волчью шерсть, — Иван всё же имел какие-никакие представления о вежливости. Встречая светских дам в городе, он видел, как некоторые из них скрывали глаза за полями шляпок, другие не стыдились смотреть с презрением на бродягу, а, бывало, в чьих-то взглядах мелькало и сочувствие. В общем, жизненный опыт научил музыканта вести себя при господах. 

Итак, Авдотья Александровна действительно изучала гостя. Алексей Михайлович не без оснований не доверял менестрелю. Вернее, основания доверять ещё не появились. А выяснить, с кем водился собственный сын, казалось довольно целесообразным. Поэтому, когда Марфа вернулась, держа в руках небольшого размера чистую рубаху, Авдотья Александровна ответила ей, что обойдётся сама. Девушка кивнула, и светло-русый пузырь её пушистых волос, прикрытых чепчиком, покачнулся. Когда её стройная фигурка скрылась за дверью, всё внимание вновь было обращено к юному гостю.

Графиня сняла кольцо и положила его тут же на круглый столик. Топаз загорелся золотистым светом, очерчивая вокруг цветную дугу. Авдотья Александровна намочила небольшую тряпочку в миске, которую Марфа вместе со всем остальным принесла на подносе, и стала отмывать пыль и грязь с ивановской руки, а тот не смел её отдёрнуть.

— И как же ты умудрился с дерева упасть? 

— Не удержался, — пожал плечами менестрель.

— Il a pratiquement accompli un exploit. J'ai ramené l'œuf d'oriole tombé au nid. Lui-même a insisté sur le regroupement familial^{[Он практически подвиг совершил. Вернул выпавшее яйцо иволги обратно в гнездо. Сам настоял на воссоединении семьи.]}, — добавил по-французски Фёдор с довольной ухмылкой, чем снова ввёл в смятение друга. Он наконец отошёл от стула и сел на край кровати.

Графиня взглянула на сына и ответила на русском, хотя также безупречно владела иностранным языком:

— Фёдор, ты поступаешь некрасиво. Если хочешь что-то сказать, то говори, пожалуйста, всем, — Авдотья Александровна говорила спокойно, но ей не было необходимости повышать голос или добавлять к нему стальных ноток, чтобы сын уразумел замечание. 

Ему и слушателем хорошо сиделось. Юному графу доставляло подлинное удовольствие наблюдать, как близкие ему люди из далёких друг от друга миров нашли общий язык.

— Иван, а ты сам откуда? — спросила графиня, намочив тряпочку из прозрачного графина. 

— Я местный, — он зажмурился и скривил лицо, когда спиртовой раствор попал на царапины. — Сколь себя помню, всегда в этих краях бродил, — парнишка приоткрыл зелёный глаз. 

Беседа проходила гладко. Даже больше: менестрель готов поклясться, что с ним никогда подобным образом не обходились те, кто на пальцах носил кольца с камнями. Иван настолько освоился, что начал жаловаться на Фёдора за то, что тот не слушался его во время их занятий игрой на гитаре. На что Авдотье Александровне оставалось лишь по-доброму усмехнуться, вытирая капельки крови с мальчишеского локтя.

— Чем ещё ты занимаешься? — продолжала мягко расспрашивать графиня. 

— Фокусы показываю. 

— Нам несколько покажешь завтра? И Алексей Михайлович как раз дома будет. 

После упоминания отца у Фёдора внутри похолодело. Чем закончился разговор родителей в библиотеке? Нашли ли они компромисс? С чего матушке пришла в голову такая идея? 

— Да, конечно, — улыбнулся Иван. 

— Может не стóит? — вмешался юный граф, чуть наклонившись вперёд сидя на кровати. 

— Не волнуйся, Феденька. Думаю, он не откажется от маленького представления.

Когда Марфа по указанию графини принесла хлопковую рубашку, Авдотья Александровна уже закончила обихаживать гостя. Она протянула ему сменную одежду и вместе с сыном удивилась Ивану, который, с благодарностью приняв подарок, скрылся за дверью. Графиня спросила его, куда же тот направился, и из-за стены в ответ послышался сконфуженный мальчишеский голос, промолвивший: «Ну... вы же тут, сударыня и... ещё сударыня».

— Je reconnais: il a des manières^{[Признаю: манеры у него есть.]}, — глядя на сына, улыбалась графиня.

— Qu'est-ce que tu fais, maman, dis ça à tout le monde^{[Что вы, матушка, скажите это всем.]}, — ответил Фёдор без капли ехидства.

На самом деле Ивана никто не учил хорошим манерам. Он даже не знал, что именно к ним относилось, просто всё делал по велению сердца. 

Менестрель вернулся, будто заново родившийся. Новая рубаха была на порядок светлее и чище прошлой, только немного длинновата. Держа в руках смятую косоворотку, он наконец произнёс речь, которую придумывал, пока графиня о нём заботилась:

— Низкий вам поклон, — слова парнишка подкрепил делом, — за всё, что вы сделали. Я никогда не забуду вашего милосердия и великодушия, э... — Иван запнулся, потому что сударыня так и не представилась. На помощь пришёл друг, шепнув (чего особо не скрывал) матушкино имя. — Авдотья Александровна. А... 

Графиня прервала хвалебную тираду юного гостя. Она встала со стула, подошла к менестрелю и, улыбаясь своей светлой улыбкой, провела рукой по белокурой макушке со словами: «Ну, полно любезничать». Авдотья Александровна забрала грязную рубашку из рук потрясённого Ивана и протянула Марфе, сказав, мол, иди подлатай. 

— И помни, что это наш маленький секрет. 

Служанка кивнула, забрала поднос и удалилась. 

Впрочем, не все готовы оценить жест графини, как благородный поступок. Если бы слухи-змеи добрались до ушей Алексея Михайловича, то тот был бы зол от такого пренебрежения к собственному титулу. 

Авдотья Александровна попрощалась с мальчиками и предоставила их самим себе. 

— Твоя матушка — чудо, — до сих пор изумлённый, Иван стоял и хлопал разноцветными глазами. 

— Ха, — ухмыльнулся Фёдор и встал с кровати. — Она восьмое чудо света. 

— Ты, к слову, похож чем-то на неё, — развернулся к нему друг. 

— Правда?! — аквамарины в глазах сверкнули ярче звёзд. — Кхм, что ж... — Взял себя в руки мальчик. — Давай-ка ты мне пока слова своей песни запишешь, — Фёдор достал чернильницу, перо и листок бумаги и разложил это всё на письменном столе. 

— Федь, но я грамоте не обучен. Совсем.

— Тогда-а-а, — юному графу уже становилось стыдно за то, сколько раз он попадал в такие нелепые ситуации в общении с менестрелем, — я буду твоим учителем. Будешь столько раз буквы прописывать, сколько меня заставлял мелодию отыгрывать! 

— Как же! Ой, погоди, это же твоей матушки, — Иван указал на оставленное на столике кольцо. — Она, наверное, ещё не ушла далеко! Я сейчас! 

Парнишка схватил украшение и выбежал в коридор, оставив Фёдора глазеть ему вослед. 

Графиня действительно не спеша шагала по длинному коридору. Куда ей торопиться? К тому же тайком она ждала кое-кого... 

— Авдотья Александровна, вы забыли! — Иван догнал её и протянул кольцо.