ㅤ

ㅤ ㅤ

К своему величайшему удивлению, Дерек всё же не умер. Осознание этого пришло к нему невероятно быстро — глаза тут же распахнулись от жгучей боли, расходящейся отнюдь не по животу, а по правой ноге. Проморгавшись и рывком повернув голову назад, он увидел Ран, разбирающих шприц.

Шприц, пустая ампула, распирание… и тут до него наконец-то дошло. Одним только своим видом стараясь показать максимальное возмущение и отвращение, Дерек прошипел:

— Это что это вообще такое?! А? Тебе кто разрешал…

— Лежи.

Ран усмехнулись на его громогласное негодование, и Дерек, не желая уходить из их краткого словесного поединка проигравшим, ещё попыхтел, прежде чем нашарить рукой причину своего недовольства — точку наспех сделанной инъекции. Длины иглы Ран точно не жалели, и Дерек это явно чувствовал. Вытащив из-под ягодицы окровавленную вату, он закатил единственный глаз, кинул её на пол и лёг обратно, многозначительно вздыхая.

— Боюсь даже спросить, что в этой ампуле было.

— В этой-то? — Ран передали Дереку всё ещё тёплую пиалу, доверху набитую щупальцами, после чего схватили ампулу и принялись читать маленькую инструкцию. — Антидолоран. Относится к…

Долгой песней умных фармакологических словечек казались следующие минуты — перед ним развернулся целый свиток инструкций. Дерек вроде бы как и слышал, но точно не слушал. Укутанный не в одно одеяло, он медленно кусал сочное мясо добротно приправленных щупалец и смотрел в пустоту. Когда Ран закончили, он лишь перевёл расфокусированный взгляд на них и тихо спросил.

— Пилтоверское варево?

— Что-то в духе того. У тебя же нет аллергии на Пилтоверские лекарства?

— Только если на сам Пилтовер.

Незаметно для себя, Дерек улыбнулся. Фантомом эта слабая улыбка продержалась ещё долго, хотя мыслями Дерек был очень далеко. Вернувшись в реальность, он наконец-то заговорил.

— И зачем надо было за этой дрянью подниматься наверх? Лицом лишний раз светить?

Ран пожали плечами, и крохотную комнатёнку накрыла очередная пелена молчания. Словно тонкая вуаль, навеки приготовившаяся спрятать в своих теплых объятиях пыльное прошлое на тёмном чердаке, она не пугала, а успокаивала. Они перестали бояться друг друга, удивительное дело! Разговор не клеился вовсе, Дерек то отшучивался про болезненную инъекцию, то нехотя благодарил за помощь. Впервые за долгое время он наконец-то мог расслабиться, позволить времени идти своим чередом и не стремиться установить над ним свой контроль. Так, закрыть глаз, слизнуть с сухих губ сладкий соус и поговорить не о работе.

Об официантке в «Скрипящих Шестерёнках», о новой станции с подъёмниками, о том, как чёрный рынок переполнили шумерцы, потеснившие старых добрых заунских контрабандистов. Когда в очередной раз диалог зашёл о том, как в соседнем с «Щупальцами Бо» баре чертовски громко играют отвратительную музыку, Дерек вновь задумался. Он ведь тоже играл. Прямо сейчас, утонув в кровати с пиалой щупалец, словно дитя, он всё равно играл. Наёмника. Приятеля. Дерека. Человека, которому правда интересно поговорить про длину юбки у Мейв и про то, как Риз выбили зуб, хотя на деле это и было попросту… маской. Так хотелось её снять, побыть собой, последний разок, напитаться этим счастьем и уйти в очередную засуху.

Увы, Дерек понимал, что к этому ни он, ни Ран не готовы. Себя он припас для двух лишь людей в своей жизни — один ушёл из неё сам, навеки оставив метку злости на его глазнице, а вторая… что же, вторую он отстранил от себя сам. Своё отражение, своё счастье, свою крохотную мечту детства, когда свисать с труб было так весело, а в Пилтовер он бегал не с оружием, а за цветами на поля. Сок и булочки, а не кровь с песком. Севика.

— Почему ты не назовёшь мне своё имя? Моё ж ты знаешь, — с некоторой досадой проговорили Ран, когда беседа их зашла настолько далеко, что пару личностей себе можно было позволить.

Дерек чуть встрепенулся, устало поднял на них взгляд, подцепляя остатки щупалец, вымазанных в остро-сладковатом соусе.

— Потому что если я назову тебе своё имя, то когда тебя подловят и попытаются прикончить, ты начнёшь его орать, — он жадно проглотил последний кусочек, принимаясь облизывать соус прямо с пиалы. — Хуже будет нам всем — я тебе всё равно не помогу, а ты меня, получается, сдашь.

Ответ себя исчерпал, а потому Ран лишь покорно кивнули, уставившись в пол и понимая, что одним лишь рукопожатием дорожку к душе напарника не вымостить. Дерека такая реакция несколько забавляла, особенно сейчас, когда чудодейственное обезболивающее заставило саму Боль извлечь из него свой раскалённый клинок, пусть и на несколько часов.

На самом деле, имени своего он не боялся. Вот только не хотелось уносить его на Нижние Линии, когда последний раз оно было произнесено там, наверху, в разваливающемся домике у набережной, слетая с уст самой красивой женщины в мире. Эта иллюзия того, что его настоящее не с ним, а там, в далёкой утопии, пока он здесь живёт сплошной паузой и разбирается в себе, позволяло Дереку не сойти с ума. Хотя… кого он обманывает?

Его звали Силко.

Так к нему не обращались уже почти два года, и то было к лучшему — незачем ворошить прошлое. Вот только прошлым оно ещё не стало, не успело зачерстветь и покрыться сухим коконом забвения. Громкое «Силко» впивалось в его сознание и сейчас. Его кричал тот самый человек, чьё лицо он видел на каждом углу. До сих пор. В каждой жертве, заказной или невинной, в своём отражении, в осколках бутылки, на лезвии ножа.

Вандер.

Никого и никогда он не любил больше, чем Вандера. Даже его приёмный отец, Итан, именуемый завсегдатаями бара «Хранителем Линий», не сумел подарить ему столько заботы, а Вандер смог. Да, это забота была особенной, местами с жестокими уроками, со смешными подростковыми издёвками и дурацкими детскими обидами, но она была. Вандер взял его за руку, несмышлёного ребёнка, который и пары метров не мог пройти от шока после обвала на шахтах, трясущегося мышонка на ножках-спичках, посадил на широкие плечи и научил его летать. Верить в жизнь и в ценность жизни даже в такой промышленной дыре, как Заун. Они были одним целым, любили друг друга так, как не смогли бы и родные братья, а потом… а потом оказалось, что всё это было ложью.

Всё его детство было ложью.

Силко только-только стукнуло девятнадцать, когда на его плечи уже обрушилась скала из костей всех тех демонстрантов, в которых так безжалостно палили пилтоверские миротворцы. Игра в революцию — она казалась ему такой забавной в тёплом уголке подвала, рядом с подсвечником и медвежьей спиной, спрятавшей его ото всех бед и кошмаров. Рисовать красными мелками было однозначно веселее, чем стирать с лица такую же яркую кровь. Не свою, своего народа. Он, идейный вдохновитель, модель для агитационного плаката, стоял там, прикованный к мостовой и смотрел, как вокруг него горят его же люди, слушал всё те же стоны, что и во время обвала, тогда, в детстве, и ничего не мог поделать. Совершенно. Он кричал и упирался, пока Севика тащила его к мосту, и только когда разгорячённое тело погрузилось в леденящую воду, он вдруг понял, что он натворил.

Он потерял всё. Второй раз подряд. Но сейчас — только и исключительно по своей вине.

Больше всего в последующие две недели ему хотелось застрелиться. Или же вернуться на мост, вновь придав себя воде, на этот раз с камнем на шее. Он захлёбывался в своей вине и не знал, как жить дальше. Бежать? Нет, это было бы предательством посильнее, так нельзя, ведь он теперь взрослый мальчик, пора бы и отвечать за свои поступки. А отвечать не хотелось, ужаснейше не хотелось. Ведь отвечал всегда и за всё Вандер. Выгораживал его то перед отцом, то перед Бензо, то перед Тоби, всех людей было и не счесть. Силко жил в сказке, плыл на бумажном кораблике по студёному ручейку, в надежде навеки остаться в этой манящей безопасности. Увы, у жизни были на это другие планы.

В тот вечер он набрался смелости вернуться в «Последнюю Каплю» — Вандера там точно не было и быть не могло — Силко всё рассчитал и за всем проследил, подсматривать из-под люков и труб он наловчился ещё в детстве. Протискиваясь в бар и виновато глядя на Тоби, которого с незапамятных времен он считал своим дядей, Силко попросил себе холодной воды, а получил в ответ новость, вселявшую и страх, и надежду — Вандер его ищет.

— Он хочет поговорить, просил с луной прийти к «приливу», что бы то ни значило.

— А он… точно хочет поговорить?

— Не знаю, передаю, что мне было сказано, — пробурчал Тоби с непривычной грубостью, — я вам не пневмопочта.

На Тоби лица не было, и то не удивительно — две недели назад случилась трагедия, которая затронула Заун не только как целое, но и как сугубо личное, сломав сотни семей. Та семья, что радушно приютила Силко, увы, была не исключением.

Умер Итан.

Здоровый как бык, пусть и скупой на слова, он был легендой Линий. Когда-то выходец из зажиточных пилтоверских торговцев, он перепробовал всю палитру вкусов жизни, прошёл через горе, утраты и лишения. Танцевал вальс в золотых залах, голодал и просил милостыню, защищал слабых и помогал нуждающимся — каждая роль не прошла мимо. Но Итан был не только крепким барменом, ради которого народ валил в «Последнюю Каплю». Он был отцом.

Во мраке доходного дома, один, не оправившись от смерти жены, он лелеял младенца, отдал себя, чтобы взрастить его, принимал на себя все невзгоды и тягости, лишь бы сын его стал человеком, не мучился так, как пришлось ему. И заплатил за это непомерную цену: ночи без сна, кошмары наяву, холод и пустота внутри. Вандера он любил, да вот только никак не могли они найти общий язык — один не умел слушать, другой не умел разговаривать. Пёс со своим обормотом-кутёнком — они пререкались, ругались, даже дрались, но в какой-то момент просто сели и… всё обсудили. Без пощёчин, без криков, без тех адских ночей, в которые маленький Силко прятался под одеялом и молился Деве Ветра. Отношения Итана с сыном пошли в гору невероятно крохотными шажками, но это уже было успехом, маленьким росточком, который был безжалостно растоптан грязной подошвой неудавшейся революции.

Итан пошёл поддержать сына и навеки остался призраком прошлого.

Это произошло так нечеловечески быстро — раздался взрыв, покачнулся каменный исполин — многоэтажное здание, начавшее разрушаться в одну секунду, словно не вытерпевший ветер карточный домик, часть стены покосилась в их сторону и тут же рухнула, за секунду лишив Итана всякой надежды на жизнь. В пепле и каменной крошке когда-то главный медведь всех линий лежал, словно подстреленная лань, пока Смерть неумолимо забирала своё — вытащить тело было уже невозможно, и оно лишь давало душе обратный отсчёт, пока один за другим, словно по щелчку слаженного механизма, отказывали органы. Последний раз он перевёл взгляд своих серых глаз, в которых читались страдания прошлых лет и такую близкую надежду на освобождение от них, на сына.

— Я горжусь тобой.

Этих слов Силко не слышал. Их слышал Вандер, обезумевший от жестокости вокруг, перепачканный в крови, бьющий чугунными перчатками по стене в тщетных попытках освободить отца, схватить его руку ровно в тот момент, когда духи заберут его в свой мир, не позволить только-только появившейся надежде на нормальную семью растаять. Удар, ещё один удар, слабее и слабее… и крик. Сорвавшийся крик отчаяния, потери и горя — эту смерть, одну из тысяч в ту ночь, Вандер перенести не смог, и внезапно и революция, и мнимая вера в свободу растаяли, сняли маски и показали своё истинное лицо: лишь только разруха и погибель.

Отчасти стыд, отчасти страх посмотреть брату в глаза и заставили Силко прятаться от той бури гнева и нестерпимой боли кровоточащего сердца, которые нарастали в душе сына, не сумевшего спасти отца. Это была не трагедия, нет, это была самая настоящая катастрофа, и пусть Силко был всего лишь агитатором, теоретиком и стратегом, пусть он пришёл на демонстрацию, а не на войну, ответственности за произошедшее он чувствовал не меньше. А потому предложение «поговорить с Вандером» он всё ещё воспринимал с опаской.

«Прийти к приливу» значило добрести до того самого места, где они, казалось бы, совсем вчера нашли Севику, бойкую девчонку, совершенно случайно попавшую в их дурную компанию. Почему Вандер выбрал именно «прилив», Силко не знал до сих пор — на подобное моральное издевательство такой прямолинейный болван (по крайней мере, так считал Силко), как Вандер, был не способен. А может и способен, будь он проклят, Силко был уже ни в чём не уверен.

Он лишь сидел на сыром камне в переулке, под козырьком какой-то лавки и нервно обкусывал ногти, сдирая неровными резцами нежную кожу и слизывая отдающую железом во рту кровь, пока пальцы не начинало саднить с такой силой, что и в руку ничего нельзя было взять. Так торопясь на встречу с братом, Силко захватил в «Последней Капле» лишь корку зачерствевшего хлеба, и теперь очень сожалел об этом — есть хотелось ужасно, но не возвращаться же из-за этого домой…

Домой. В этот подвальный угол бара, к родным крысам, в мир играющих огоньков от свечей и полных бочек. Сейчас он казался таким тёплым по сравнению с улицами, по которым он шатался, пытаясь убежать от тысячи взоров, съедавших его, от миллиона пальцев, указывающих в его сторону, от криков «Убийца!». Но… все же ошибаются, верно? Ничего, они с Вандером всё обсудят, как прежде, и он вернётся в свою норку под баром, в тепло минувшего детства, снова защищенный от зла самым понимающим и самым дорогим человеком. Нужно просто собраться и поскорее подняться на поверхность.

В подъёмнике он увидел Севику. Она явно спускалась к рынку, закупить хоть что-то на ужин. Всё внутри просило его протиснуться между стоявшими вплотную людьми, коснуться её плеча или хотя бы окликнуть, побеседовать чуток, получить хоть какие-нибудь слова поддержки. Но нет, надо было спешить к Вандеру. Видела Дева Ветра, чуяла что-то неладное, пыталась его спасти, а он (как, собственно, всегда) игнорировал все её знаки. Он даже будто бы специально обернулся к Севике спиной, чтобы та уж точно не заметила, подписывая Силко смертный приговор.

Над тёмным небом начинали сгущаться тучи, и Силко понял, какую большую ошибку он совершил, не укутавшись во что-нибудь тёплое. Ветер трепал его волосы и заставлял неприятно щуриться. Шум моря несколько успокаивал, хотя на душе так и оставалось это противное чувство, шепчущее ему на ухо слова предостережения.

«Беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги».

Эти обрывки вертелись в его голове, сливаясь в хоровод бессмысленных звуков, но он упорно пытался их игнорировать. Единственный шторм, который намечался в этот вечер — шторм на море, но никак уж не в его голове. Несколько минут он стоял в полнейшей тишине. Тучи сгущались всё сильнее, и вот уже через несколько минут на голову Силко упала сначала одна, а потом уж и десятки капелек. Маленькие слёзки плачущего неба, нависшего над ним, вчерашним ребёнком, на шее которого уже была затянута петля. Осталось лишь выбить табуретку. Чугунной перчаткой.

За его спиной простирался бесконечный мир воды, звавший его куда-то далеко-далеко, в края смелых рыбаков и отчаянных пиратов, такой удивительный и непредсказуемый. Но даже этот мир сложил свои могущественные руки, оставляя его в полнейшем одиночестве. Некому было держать ручку пугливого дитя. В пене морской и объятиях ветра мальчик становился мужчиной.

Пока в мыслях Силко отсчитывал секунды, где-то вдали скрипел подвешенный на подгнившую доску фонарь. Волны омывали сапоги, увлекая сознание Силко прислушаться к ласковому шёпоту моря. В прибрежных домиках гасли последние огоньки. И вот, вдали появилась знакомая фигура, что тут же заставило Силко улыбнуться. Полнейший, абсолютнейший дурак, он тут же ступил вперёд, отбросив всю неуверенность и разводя руки в таком наивном желании впервые за столь долгое время обнять брата, проплакаться как прежде и получить слова любви и поддержки в ответ, но чем отчётливее становились очертания Вандера, тем сильнее опускались руки и замедлялся шаг. Силко остановился, всё ещё улыбаясь, словно сознание забыло приказать надежде раствориться на его лице. Да, он действительно всё ещё улыбался, но в глазах его читался страх. Взгляд бегал с лица Вандера на металлические перчатки и обратно. Те самые перчатки, которыми он пару лет назад за один удар лишил жизни пилтоверского кадета, мальчишку его же возраста. Что мешает повторить?

Паника нарастала с каждой секундой, и Силко начал метаться — вперёд идти страшно, а назад — нельзя. Но в Бездну все эти нельзя — он отскочил обратно к воде, выставляя вперёд левую руку и прикрывая голову правой.

— Вандер? Здравствуй, В-ва… Вандер, давай мы просто поговорим? Просто поговорим, хорошо, Вандер? Вандер…? Пожалуйста, Вандер. Не горячись только. Я… — он судорожно тараторил всё, что приходило ему в голову.

Вместо приветствия.

— Вандер! — он взвизгнул, падая в бурлящие волны. Воспалённую кожу пальцев начало неприятно саднить, и сквозь зубы раздалось шипение и чертыханье.

К превеликому ужасу Силко, Вандер молчал. И это молчание было страшнее любого гнева — стометровый каменный великан, с абсолютно пустыми и мёртвыми глазами, в которых не было ни братской заботы, ни понимания, да и брата самого в них тоже больше не было.

— Вандер, я безоружен! — оправдываясь перед тишиной, Силко сплюнул залившуюся в рот грязную воду. — Вандер, прошу тебя… давай… — он поднял руки, — давай просто… поговорим. Пожалуйста. Не будем делать ничего, о чём потом пожалеем.

— Валяй, — пробурчал Вандер, и наконец-то остановился, глубоко выдохнув и глядя на Силко исподлобья, словно бык, готовый вот-вот броситься в атаку.

С одной стороны это дало Силко надежду, но разве могли эти слова что-то значить, пока на крепком кулаке как влитой сидит смертоносный чугун?

— Вандер, я… — немножко осмелев, Силко подошёл чуть ближе и слегка согнул выпрямленные руки, но голова его всё ещё была пугливо опущена. — Прости меня. Если сможешь. З-за то, что я тебя науськал на всю эту политическую дурь, и что всё из-под контроля вышло.

— И это всё?

Совершенно чужой голос. Он говорил таким холодным тоном, пока начинавшаяся морось переходила в дождь, а вдали раздавался всё ещё глухой грохот грома: природа предупреждала Силко уже не раз, а он, дурак, её мольбы не услышал.

— Нет, не всё… — он старался побороть ком в горле, — у меня просто слов нет, я не знаю даже… Вандер, правда, мне очень жаль. Я не понимаю, где я просчитался, но правда, если бы была возможность вернуться и повернуть всё вспять, я…

— Ты убил моего отца.

Ещё одна резкая фраза, словно пуля поразившая Силко. Руки всё сильнее сгибались в локтях, он судорожно оглядывался по сторонам, пытаясь раздышаться, но горло перехватило не то от слишком чистого воздуха верхнего уровня, не то от гложущего чувства вины. Будто бы только он виноват. Будто бы он обрушил эту чёртову стену! Голова начинала кружиться от переполняющих её мыслей, чувств, страха за будущее. Мост между ними начинал гореть, каждый бросил спичку на фитиль, оставалось только ждать.

— Мне очень… — наконец выдавил из себя он. — Мне очень сильно жаль, Вандер, я не рассчитал, что всё так произойдёт… ДА ОТКУДА Я ЗНАЛ, ЧТО ОНИ НАЧНУТ СТРЕЛЯТЬ?! ОТКУДА Я ЗНАЛ? ЧТО ОНИ? НАЧНУТ? СТРЕЛЯТЬ? ОТКУДА?!

Эти слова вырвались из него настолько неожиданно, что он сам на секунду остановился, удивляясь тому, что в принципе был способен настолько сильно повышать тон. Но молчать долго он не мог — пламя распространялось всё дальше и дальше, пока волны поднимались выше, воинственно изгибая свои хребты прямиком к чёрной буре над собой. Силко не боялся, что их услышат. Пусть слушают. Пусть все слушают.

— Ну уж нет, — рявкнул Вандер в ответ, — сейчас это не прокатит. Кто науськивал народ? Кто рассылал агитационные письма? Кто строил планы? Кто тут «око революции», а?! Кто вёл все наши собрания?

— А КТО ПРИВОДИЛ НА НИХ ЛЮДЕЙ?! Ты… да ты… заткнись, просто заткнись! — схватившись за голову, он отшатнулся от подталкивающих его в спину волн. — Я НЕ ЗНАЛ. Я первый раз в жизни занялся чем-то столь большим, я просто не рассчитал! Я не хотел, НЕ ХОТЕЛ, понимаешь ты или нет? Я везде за собой смерть приношу, думаешь, мне так легко на это смотреть? Думаешь… я рад, что так всё получилось??? Я…

Воздуха чертовски не хватало. Так хотелось объясниться, по-простому, словно он случайно разбил бутылку в баре, пока играл со своим плюшевым мышонком, и Тоби, Итан и Вандер его просто отчитывают, грозят пальцем, отвешивают щелбан в мерах воспитания, а затем крепко обнимают и дают сладкого чаю.

Перекладина моста их семьи пала под гнётом пламени, и пропасть становилась всё шире и шире. Сверкнула молния.

— Давай, давай, пореви мне ещё тут! Ты же, тварь, только это и умеешь делать!

С каким животным и грубым рыком было сказано это слово… «тварь». Полными лёгкими, выгоняя из грудной клетки всю боль, что засела в ней и долгие годы никак не могла выбраться наружу. Вандер всплеснул руками, глядя на него так же, как и каждый из сотен тысяч раз, когда Силко его подводил. Вот только сейчас он действительно разбил не бутылку. Он расколол жизнь на «до» и «после». Великий подвиг для мальчишки.

— Хочешь поговорить?! Тогда и слушать умей, мне тоже есть что сказать!

Одна из перчаток упала на сырую гальку секунда в секунду с раскатом грома.

— Вандер, пожалуйста, я не специально, я не хотел, я…

— Тряпка! — эти слова, приносимые ветром с берега, усиливались невыносимым звоном в голове. — Мало тебя отец бил, ма-ло! Мне никогда поблажек не было, никогда! И ничего, нормальным вырос, самостоятельным. Но нет же! — он поправил рукой прилипшую ко лбу мокрую чёлку. — Силко же ведь ещё маленький! Вандер, не надо на него кричать! Вандер, ничего страшного, пусть поживёт в подвале, он же совсем слабенький. Вандер, не бери его с собой на нижние уровни, там опасно. Вандер, ну и что, что он за собой с черного рынка хвост притащил, он не хотел. Вандер, не смей поднимать на него руку, он же и без того настрадался. Вандер, то, Вандер сё… Вандер, ты ведь для него примером должен быть, он ведь на тебя равняется, ты же старший брат! Вот только ты мне не брат. И никогда им не был. Ни-ког-да, слышишь?! Чего молчишь, крыса помойная?! ЧЕГО ТЫ, ВШИВАЯ ТВАРЬ, МОЛЧИШЬ???

Широкие зрачки нервно подрагивали, взгляд бегал от Вандера к перчаткам и обратно. Нет, нет, это сейчас не с ним происходит… не может же этого быть, это не ему говорят, нет… Силко застыл, словно восковая фигура, и замер, не моргая.

— Вандер…

— Соберись, когда с тобой разговаривают! Что ты сейчас корчишься, думаешь, тебя снова жалеть будут? Снова к себе прижмут, по головке погладят да скажут «ничего страшного», пока ты сопли свои тянуть будешь? Достаточно уже, вырос, тебе не кажется?! — он снял и вторую перчатку, отшвырнув её чуть дальше первой. — Да тебя всю жизнь жалели. Всё, ВСЁ, что у тебя есть — моя заслуга! — он ударил себя кулаком в грудь. — Я с тобой все счастливые годы провозился, а мог бы ведь жить! Для себя жить, сука ты сутулая! Мы с отцом тебя ото всего мира отгородили, просто потому что нам было тебя жалко. Тебе всегда давали лишь только самое лучшее, проверенное, безопасное. За руку водили по нижнему городу в том возрасте, когда половина детей уже работать начинает. Сказочку дворянскую тебе рассказывали, только вот музыка-то доиграла. Всё! Кончилась песенка, прекратились танцы. Жизнь началась реальная, настоящая, без очков с цветными стёклами. А ты так и остался трясущимся недоноском. Как жаль, — он выпрямился во весь рост, — что я тогда не прошёл мимо тебя.

Чёрный рынок, Силко не больше пяти, только-только случился обвал на шахте, его вытянули в новый незнакомый мир. Страх, холод, непонимание. И образ доброго подростка, принявшего его в свою семью.

Мост догорал, догорал и этот образ.

— Ван…

— Нет, Силко, ты же хотел поговорить?! Хотел?! — вызывающе рычал он, ступая в воду, обезумевшая сила, которую было уже невозможно остановить. — Так вот, получай, что хотелось. Ты, Силко, ничего, кроме проблем, не приносил. Тебя подобрали, как котёнка, больного заморыша, а надо было прямо там и оставить. Издох бы. Либо на рынке, либо в Доме Надежды. Выжрали бы твой труп тараканы с крысами, и всем бы было от этого только легче. Ты мне всю жизнь сломал! Всю! ВСЮ! — лицо его исказилось гримасой горя и сожаления о прошлом. — Лишний рот в семье, лишняя обуза для отца, лишняя ответственность. Ты всегда первее для меня был, всегда! Выше друзей, выше работы, выше Бензо. Я их всех от себя отстранил ради тебя, у меня жизни личной не было и нет, а всё зачем? Пригрел на груди полудохлую гадюку, которая только всё портит и ничего сама не умеет! Да такую дрянь, как ты, даже в Бездну не пошлёшь. Смотреть на тебя противно!

Дождик перешёл в ливень, мешая свои чистые капли со слезами, колотя по волнам, с каждой секундой накатывавшим всё с большим напором. Они толкали Силко вперёд, и он делал эти медленные шаги, через силу, через страх, но делал. Весь тот порыв эмоций, что обрушился на него сейчас оглушал, сбивал с толку, ведь… ведь это же Вандер. Это его Вандер. Он не мог сказать эти слова. Наверное, он кричал кому угодно за его спиной, но не ему.

За спиной, конечно же, никого не было, если только не считать отвязавшуюся от причала лодку, уносимую в почерневший горизонт.

— Вандер, пожалуйста, не кричи, всё наладится, — он не знал, кому лепетал эти приглушённые ливнем слова — ему или же себе. — Это ты так говоришь из-за скорби, я ведь знаю. Э-это ложь.

Он почти вышел из воды, словно мотылёк, летящий на пламя свечи. Никогда, никогда за всю свою жизнь он не ошибался столь сильно. А ошибался он, увы, часто.

— Нет, Силко, это всё же правда. И могу её ещё раз повторить, если ты оглох.

Скрипящий фонарь не выдержал дуновения ветра и со звоном разбился. Силко дрожал от холода, пока прилипшую к телу одежду обдувал ледяной воздух. Он молчал, то открывая, то закрывая рот, всё пытался что-то добавить, пролепетать ещё одно оправдание, но ничего не получалось. Сознание старалось стереть всё происходящее, а лучше — даже и не записывать.

По наитию, по детской привычке, Силко рванул вперёд, обнимая лишь холодную скалу ненависти. Жался к широкой груди, хотел почувствовать на выпирающих лопатках тёплые братские руки, которые сейчас были жестоко опущены.

— Прекрати строить из себя мученика хотя бы раз в жизни. Пора взрослеть!

Вандер оттолкнул его, и ведь без особой силы, но её уже было достаточно, для того, чтобы спина упала на гальку, омываемую грязью моря.

— Мать просто всегда говорила… — он шмыгнул носом, вспоминая поучительную фразу из детства, которую ему не дали закончить.

— Ах, тебе к матери внезапно захотелось?

Просветление. Трезвость мысли и понимание отнюдь не тонкого намёка. Эти слова заставили Силко мгновенно вскочить на ноги, возвращаясь обратно во власть волн, которые теперь казались чуть теплее после сурового холода берега. Его последняя защита, призрачная крепость перед неизбежной атакой.

— Нет, Вандер… я… ну правда ведь, послушай же, я не знал, я правда не знал.

— Опять ты свою шарманку заводишь?! — Вандер раздражённо вздохнул.

Силко всегда было сложно выражать свои эмоции словами, и сейчас это играло ему не на руку. Ударив себя по бедру, он старался тараторить всё, что приходило в голову, лишь бы объясниться, лишь бы оправдаться, лишь бы сохранить пепел пылающего моста.

— Да, завожу! — все его попытки успокоиться были безрезультатны. — Завожу, Вандер, потому что ты тоже больно горазд на меня всё перекидывать! Ты что, думаешь, что так просто вести за собой народ, когда тебе и двадцати нет, рядом никто слова доброго не скажет, а впереди — одна только неизвестность?! Тебе ведь легко только бить да приказы исполнять, там ума-то не надо, будь ты хоть больше, хоть старше!

— А кто тебе сказал, что ты за собой хоть кого-то повёл, а? Ты всего лишь мальчонка с плаката, Силко.

Слова Вандера мешались со звуками дождя, но Силко их достаточно расслышал. И тут вдруг остановилось время. Волны застыли, лодки перестали биться о причал, гром умолк, затаилась в тучах молния. Мозг не хотел сопоставлять такие простые факты, но сотни сцен сейчас кружили у Силко перед глазами — и ведь правда… он просто агитировал людей на демонстрацию. А… а где был Вандер? Вандер… был на своей квартире, да, с ребятами постарше. Он ведь стал таким молчаливым, он вечно уходил с ними туда, он носил с собой свитки и карты подземных ходов в Пилтовере, он просто так «гулял по оружейному», он… О, святая Дева Ветра.

— Но ведь я повёл народ на… де… демонстрацию. М-мирная демонстрация б-без оружия… — Силко сглотнул. — Там же ведь не было оружия? Вандер… Вандер?

Силко вцепился в тяжёлые пакли волос, желая вырвать их все за раз, ведь ответ ему был и не нужен. Сердце колотилось с бешеной скоростью, пока из-под ног уходило всё — и галька, и ил, и вера в людей. Предательство, которое он никогда не простит.

— Какой же ты догадливый, — Вандер горько ухмыльнулся, хлопнув в ладоши, пока брызги разлетались во все стороны. — Силко, тебе вот в голову никогда не приходило, что никто в своём уме не пойдёт за мальчишкой с карандашом и картой в руках?

Он ступил вперёд, и Силко ничего не оставалось делать, кроме как пятиться назад, заходя в воду всё дальше и дальше, пока волны сурово били его в спину, на этот раз намного жёстче, холоднее и неприятнее — тысячи маленьких кинжалов меж позвонками.

— Я же говорю, тебе всегда всё давали на «поиграть и бросить». Ты был красивой картинкой, милым символом. Томный мечтатель, желающий показать детям звёзды. Око Революции. Не более.

— Зачем ты оружие-то взял?!

Севика была права, предупреждая Силко о том, что Вандеру верить нельзя, что однажды его методы насилия до добра не доведут. Он еле удержался от того, чтобы сказать эти слова, вовремя успел замолчать, ныряя спиной в слишком высокую волну. Не хватало ввязывать в это дело ещё и её, но великая Дева, какую же истину он отказался слышать, слепо следуя за братом? Вандер был жесток, импульсивен и вспыльчив, и если и было в мире воплощение чистой агрессии, так им точно был он.

— А ты что думаешь, власть свергают песенками и стишками?! Власть, Силко, отбирают. Ради неё идут на всё, и ни перед чем не останавливаются!

Молотом по наковальне. Каждое слово раскалённым металлом прямиком на подкорку.

— Так я-то тогда причём?! — кажется, на этих словах Силко сорвал голос, настолько отчаянным был его вопль. — Причём здесь Итан, причём народ, когда это ТЫ всё испортил???

Слова эти явно пришлись Вандеру не по нраву, и рука его сжалась в кулак.

— Да притом, идиот, что если бы не твои сопли, не пришлось бы работать втайне! Батя был бы жив, лишней крови не пришлось бы проливать. Всё бы пошло по плану, без твоих открытых демонстраций, и мы бы сейчас давно уже сидели и пили из золотых кубков!

— А тебе только кубки нужны? — внезапно какой-то огонь вспыхнул внутри Силко.

Впервые. Впервые он чувствовал ту самую бурлящую ярость, которая впоследствии преследовала его всю его жизнь. В нём вдруг проснулась такая неимоверная сила, которая на минуту остановила даже Вандера, всё с большей уверенностью на него надвигавшегося. На минуту, на крохотный момент, это бесхребетное существо стало его полным отражением.

— Вот это вот твоя борьба? За золото? За трон в Совете? Ты… ты… да как ты вообще можешь меня хоть в чём-то винить, если ТЫ открыл огонь по ЦЕЛОЙ АРМИИ? ТЫ не отговорил отца, ТЫ не удосужился со мной всё согласовать, ТЫ не попросил наших оставаться дома и беречь свои семьи, А Я ВИНОВАТ???

Силко всё ещё пытался осмыслить происходящее, и гнев, чистейший гнев овладевал им. Такой гнев не выпаришь из растворов алхимика, не измеришь на фармацевтических весах в его чудо-лаборатории. Его можно лишь только прочувствовать, провести через себя разъедающей сердце нитью.

— Решил, значит, всё на меня свалить? Ради чего? Чтобы самому стыдно не было?

Вандер, воспользовавшись моментом, схватил Силко за воротник, со всей силы потянув на себя. Разговор закончился, да и Вандер был в них не особо силён, ему был лучше известен другой язык: напрячься, да теперь уже со всей силой оттолкнуть от себя крохотное тельце. Вновь не устояв на ногах, Силко свалился в паре дюймов от чугунной перчатки. Он попытался встать, но Вандер уже успел настичь его, одной рукой поднимая дрожащего брата над галькой и стискивая ему глотку.

— Последние слова, сучёныш?

— Как же… — прошипел, задыхаясь, Силко, сплёвывая заливавшуюся в рот дождевую воду, — как же хорошо, что Итан всё же умер. Старик не заслужил такое поганое наследие, как ты, Вандер.

Палец, нажавший на спусковой крючок. Догоревший фитиль. Бум…

Ничто не снимает пелену лжи так, как удар по лицу.

Дальше же всё смешалось в одно. Он потерял сознание, а очнулся от того, что Боль, которая, казалось, навсегда с ним распрощалась, внезапно вышла в свет из тёмных Заунских переулков, хватая Силко за запястье и уволакивая за собой в мир вечной агонии. Это Боль заставила его собраться с силами, брыкаться, кричать, сопротивляться, Боль и только Боль позволила ему не сдаться в тот момент, длившийся, казалось бы, вечность. Грязь, кровь, дождь, слёзы и солёная вода, разъедающая кожу. Последние обрывки досок догорели дотла, и мост пал, пал и клинок, подчерпнувший око революции из глазницы.

В тот день Силко потерял Вандера. Но он так и не лишился брата.

До сих пор он задавался одним лишь вопросом: «Почему не перчаткой?». Ведь это была бы такая лёгкая смерть. Неужели он стал для Вандера настолько омерзителен, что не заслужил последней поблажки? Неужели так нужно было вонзать остриё в прямиком в глаз, смотреть, как Силко извивается, рывками заглатывая воздух и в слепом оглушении пытается нащупать хоть что-то, хоть камень, который можно бросить во вставшую перед взором пульсирующую пустоту. Неужели ему так нравилось душить его, обхватив своей непомерно огромной ладонью его тонкую шею? Неужели он чувствовал удовольствие, держа его достаточно крепко, чтобы он не мог вынырнуть на поверхность, но всё ещё слишком слабо, чтобы он вновь потерял сознание? Неужели ему было приятно видеть, как единственный оставшийся глаз закрывается, а тело поддаётся течению? Неужели ему было не стыдно схватить его за волосы, когда он умудрился выбраться на поверхность? За те же волосы, которые он с любовью расчёсывал, когда Силко было лет десять? Которые он так любил, к которым он прикасался своими разбитыми губами, когда напуганное дитя в истерике прижималось носом к его груди? Неужели всё это было для него страданием и каторгой, а не самыми светлыми, святыми и искренними моментами их солнечной жизни?

Он провёл рукой по затылку, и от воспоминаний мурашки пробежались по телу.

— Подстричься тебе надо.

— А?

Ран смотрели на него с ехидной улыбкой, закрывая один глаз и рисуя пальцами в воздухе какую-то несуразицу.

— Налысо тебя побрить надо, говорю, а то оброс уже.

— Ах, да… надо бы. Надо.

Он отставил пиалу и опустил голову на подушку, зарываясь в неё левой щекой так, чтобы свет не раздражал глаз морского змея — и дар жизни, и уродующее проклятие одновременно.

Боль отступила. Боль вновь дала ему поблажку. Боль даровала ему сон.

Но никогда, никогда она не оставляла его наедине с самим собой.

И не оставит.

ㅤ

ㅤ ㅤ

ㅤ

ㅤ ㅤ