⠀ ⠀

Время неумолимо шло вперёд, сотни крохотных частичек в песочных часах жизни. Порой их хоровод заставлял задуматься, взглянуть на ход своей жизни и осознать, что всё только-только начинает налаживаться.

Для того чтобы встать так рано, Силко проспал весь предыдущий день. Потому что Ран будить трескотнёй звонковой стрелки было совершенно нельзя — увяжутся ведь, и потом уже от них не избавишься. Задерживая дыхание и стараясь не шуметь настолько, насколько это было физически возможно, Силко сполз с кровати-дивана и перешагнул через своего напарника, видевшего десятый сон подряд.

Ему не хотелось этого признавать, но вдвоём с Ран жить было намного лучше. Всегда найдётся молчаливый слушатель, который готов часами напролёт соглашаться, не то из страха, не то из чистейшего интереса. Да и горячие щупальца с перцем и мёдом казались намного вкуснее, когда за ними не приходилось выходить из комнаты. Но самым главным достоянием этой обители была подушка — с теперь уже чистой наволочкой, приятная на ощупь… почти что как в доме у Севики. Такое тёплое воспоминание из казалось бы недавнего прошлого.

Но, увы, даже такой роскоши в какой-то момент приходится посторониться и уступить дорогу переменам — после недели мучений Силко наконец-то вновь ощущал себя человеком, а значит, в помощи Ран больше не нуждался. Боль махала ему своей призрачной рукой, опускала цепи, позволяя ему порадоваться жизни ещё пару недель, а может быть и полгода — тут уж как повезёт, каждый раз по-своему — в последнее время тело настойчиво отказывалось его слушать и работало как только ему вздумается.

Что же до радости, то именно её, явление столь редкое в низинах Зауна, Силко испытывал с первых секунд бодрствования, ведь сегодняшний день знаменовался в календаре праздников как «день рождения». Не его. Севики. Сам же Силко родился в ранние деньки марта и не особо-то любил отмечать такое скучное событие, как завершение ещё одного года в своём существовании — для него оно стало одним сплошным водоворотом, материей, через которую он попросту путешествовал в надежде обрести хоть когда-нибудь и смысл, и покой. Он, может быть, и забыл бы, что вообще когда-то рождался, если бы не тёплые воспоминания о таком холодном прошлом, покрывавшемся с каждым днём всё большим слоем пыли.

Детство.

В этот единственный день абсолютного счастья мать всегда заканчивала работать раньше, приходила чрезвычайно весёлая и радовала его незамысловатыми подарками, зачастую перекроенными из собственной одежды. Отец тоже старался вернуться до полуночи, обязательно не с пустыми руками — с деревянной куклой или же выдутым из стекла ёжиком. В тот день они обязательно ужинали, и Силко пил сладкий чай. Слишком сладкий — сахар высыпался в железный стакан, лип к маслу на куске хлеба, а иногда и просто черпался погнутой ложкой прямо из сахарницы. Но ему было можно. Это же был его день.

С Вандером же всё было иначе. Вандер любил погулять, и гулял он поистине громко — в их семье всегда праздновали четыре дня рождения подряд — Вандера, затем Силко, Бензо, Севики и, конечно же, Итана, ради которого Тоби закрывал весь бар и притаскивал острого осьминога, пускавшего свои щупальца между кусочками печёного картофеля. Силко всегда доставалось две порции, после которых он ещё умудрялся собирать мягкий и всё ещё теплый чеснок со всех попадавшихся ему на глаза тарелок. Потом эта детская привычка отпала, но вкус тех часов, наполненных праздной радостью, он помнил до сих пор.

День рождения у Севики же был совершенно особенным праздником. Этот день стал для него почти что святым, и он слепо почитал его из года в год, словно ритуал, без которого вселенная прекратит существовать. Даже когда Севика, совсем ещё не неготовая к самостоятельной жизни девчонка, отправилась на дирижабле в бесконечный горизонт в поисках светлого будущего для своей больной матери, Силко с трепетом и благоговением продолжал своё тихое торжество внутри, вспоминал, писал письма, вкладывал туда сухие цветы и целовал перед отправкой в неизвестность. Каждый год отчётливо оставался в его памяти, ярко до малейших деталей.

Вот Севике пятнадцать, и он первый раз доводит её до упирающегося в серое небо многоквартирного дома, находит ту самую квартиру и ту самую комнату, после чего приходит в себя за закрытыми дверьми и не может найти переднюю. Почему? Потому что не запомнил, как он сюда шёл… хотя нет, это не ответ. Не мог же он просто взять и забыть, как поднимался по лестнице и сворачивал раз десять в этом холодном лабиринте. Он помнил все узкие ходы между улочками центра Пилтовера, а тут заблудился в родном Зауне. И всё тот же вопрос, почему? И тут за спиной вдруг слышится знакомый голос и смех с задиристым «ты что всё у двери-то вертишься?», и на душе внезапно становится по-домашнему приятно. И хочется что-то сказать, а говорить нечего.

— Чё лыбишься, а?

— Погода… да сегодня погода хорошая, вот и всё!

Севика смеётся, ведь о какой погоде может идти речь — грязная пыль, которую несёт из знойного Пилтовера. Она закрывает дверь, а он так и продолжает стоять, как дурак, краснеет и улыбается, не зная, смеяться над своей неловкостью или стыдиться её. И тут, ровно когда он наконец-то находит в себе силы развернуться и уйти, внезапно появляется ответ на то самое «почему», заполняет все мысли, звенит громче любой сирены. И от этого становится невероятно страшно. Страшно за этот ответ, за такой хрупкий и нежный, ещё не окрылившийся, еле-еле пробивший свой росточек среди трущоб города из стекла и металла. Поскорее бы его спрятать в ладошки, сбежать с лестницы от чужих глаз, припрятать и никогда-никогда не отпускать — вдруг вылетит раньше времени и поранится.

А раниться есть обо что.

Вот Севике шестнадцать, и Силко уже точно знает ответ на своё «почему». Он по утрам сидит за стареньким пианинко, на котором ночью заводят трактирные песни на радость горланящим пьяницам. Вандер совершенно не умеет играть, а потому Силко в свободном плаванье — горбится над клавишами, тычет пальцами невпопад, но что-то у него всё же получается. И так, утро за утром, получается маленькая песенка. Без припева, с коротким куплетом и ужасно монотонной мелодией, но ведь получается. Талант к пению у Силко не больше, чем у кошки к игре на контрабасе, но это скрежетание на нервах Севика воспринимает с широкой улыбкой, хлопает в ладоши и смеётся так звонко, что, кажется, кислотные тучи ненадолго уходят и воздух становится чуточку чище. Но ответ свой Силко всё ещё не хочет выпускать — нужно обождать, присмотреться, удостоверится. Ведь так легко сломать это хрупкое создание, этот нежный цветок, готовый вот-вот распуститься.

— А тебе нравятся парни как, вон, Вандер… или…

— Или что?

— Или, такие… эм…

Молчание. Алый карандаш стыда на щеках — ярче чем линия на карте Пилтовера. Силко редко решался на подобные вопросы и, раз задав такой, мгновенно о том пожалел. Ещё не время.

Вот Севике семнадцать. И Силко готов. Он во всём убедился и точно знает, что делать: приготовил просто чудеснейший план — Севика ведь так любит этот свой верхний город, с его золотыми башенками и идеальной симметрией. И пусть любит, ведь там она провела годы беззаботного детства, пока жизнь не показала свои истинные краски. Ностальгия ослепляет, но порой бывает нужно поддаться её чарам ради минутного счастья.

В честь такого знаменательного дня Силко каким-то чудом нашёл сказочное место — далековато от центра, но того стоит: небольшой лесок, светлый-светлый, с мягкой травой и великолепным водопадом с кристально чистой водой. А сказка, которая должна была развернуться там, превосходила природную красоту в сотни раз: они пойдут в этот рай на земле рано утром, мелькая между фонарными столбами и поднимая за собой столбы пыли, на подъёмнике понесутся ввысь, а потом поспешат через мост. К разгару дня будут на месте, искупаются в студёной воде, обсохнут под палящим солнцем, а потом поспорят о том, кто быстрее заберётся на дерево. Конечно, выиграет он, пока дело не дойдёт до спуска, и Севика заставит его героически прыгать с нижних веток прямо в её объятия. Они будут возвращаться домой, в Заун, со смехом, и Севика будет хлопать его по обгоревшим плечам. И прямо там, на мосту, начнётся дождь. Он знает, он уверен — он ведь даже тучи подкупил. Гром начнёт грохотать всё сильнее и сильнее, пугая дворянских детей, а они так и будут смеяться, неспешно волочась под тёплым ливнем. Промокнут до нитки и завалятся в такой родной подвал. Силко вытащит гитару — на ней играть намного легче, чем на пианино, пусть она краденая и без одной струны. Они будут сидеть без маек, стараясь как можно быстрее высохнуть, и он споёт ей песню, которую сочинял целый год. И Вандер точно не придёт и не нарушит этот момент признания в самом сокровенном, самом возвышенном и самом искреннем.

Вандер не помешает, а вот злодейка-судьба — вполне. В тот день Силко услышит, как хозяин бара рассчитывается с Адити, Севикиной матерью, и начнёт паниковать. Но ничего, есть ещё один план. Не такой красивый, да и для других слов он это припас… но лучше сейчас, чем никогда. Он отведёт Севику в обсерваторию, да, однозначно, под звёздами признаваться в любви намного более банально, но уж точно не менее красиво. Назвавшись Дереком полуслепой библиотекарше мисс Энгель, он раздобудет изумрудный ключик и сделает этот день незабываемым для них обоих.

Ну как же, незабываемым. Пожалуй, вой сирен да чугунные перчатки Вандера, разворотившего лицо кадету-миротворцу, чья кровь до сих пор мерещилась ему в кошмарах, было не самым лучшим подарком. А дальше — всё как под откос, как бы Силко не старался всё исправить. Конечно, он наговорил много красивых слов и даже подарил ей отрывок шестого аркана в тот день, но ведь Севика даже не верит в магию. Да и он теперь, кажется, тоже.

Вот Севике восемнадцать. Она где-то там, далеко за невидимой границей. Силко пишет ей письма и не получает ответа. Он не знает, жива она или нет, но хочет искренне верить лишь только в лучшее, вновь и вновь сворачивает бумажки, тратится на конверты — быть может, в этот раз ему точно придёт ответ? Вандер наблюдает за этими тщетными попытками, смеётся да колко шутит, но он просто ничего не понимает. Силко же не лезет к нему и Бензо (а ведь ему есть что сказать на этот счёт!), хотя… Вандер принимает это как должное. Он же ведь старший брат, на него надо равняться. Бла-бла-бла, сплошная несуразица.

В тот день Силко нарвал букет анемонов и пришёл с ними на станцию. Глупец — смотрит на дирижабли и пытается смешаться с толпой встречающих своих родственников людей. Он знает, что никто не прилетит из-за горизонта, но стоит до самого вечера, а потом бросает цветы на белый мрамор и вновь возвращается в сырой угол подвала, приходя к невероятно горькому заключению: передержал он тот самый ответ. Слишком долго сжимал кулак, и бедняжка просто задохнулся, завял и прогнил. И вот теперь уже ничего не вернуть. Наверное.

Вот Севике девятнадцать. Силко колотит, потому что он напился и с дури всадил тройную дозу синджедовых лекарств, которые должны были превратить его в тот самый идеал, на который Севика засматривалась во время их совместных вылазок за приключениями. Алхимик ругается, но что это изменит? Повязка на бедро и упрёк в спину — ничего, он исправится. Он ведь просто хотел быть сильным в этот день. Ради самой красивой девушки в мире, которая его всё равно не увидит в своих далёких краях. Но Бездна побери, он же обещал отрастить усы к её приезду! Увы, этими отговорками Вандера не проведёшь. Он кричит и размахивает руками, забывая, что Силко больше не ребёнок, и что жизни его учить не над, что давно прошла та эпоха, когда ему можно было отвесить щелбан и поставить в угол. Нисколько не сопротивляясь, Силко просто молча слушает и кивает, изредка закатывая глаза, а вечером смотрит на деревянные балки под потолком и пытается заснуть под крики завсегдатаев в баре. И тут он задумывается о том, что Севика сейчас ведь тоже, наверное, где-то засыпает. Быть может, даже думает о нём. Если она, конечно же, жива.

Вот Севике двадцать. Силко рассказывает о ней своим дружкам из группки новоиспеченных революционеров, а вечером пишет ещё одно письмо… раз семь подряд, чтобы было идеально, пыхтя с красным погрызенным карандашом в руках, получая от Вандера подзатыльник за перевод бумаги. Десятки маленьких строчек, в которых мелькают все те слова, которые так давно хотелось сказать. Он выплёскивает всего себя на пожелтевшую бумагу, и на последнее предложение уже не хватает сил. После блёклого «Я» пропасть пустующего листа. Севика ведь наверняка забыла о нём. Иначе почему она не отвечает уже второй год подряд? Вдруг… вдруг он всё же разговаривает с мёртвым человеком?

Он оборачивается — надо убедиться, что никто не смотрит — снова целует этот шершавый листок и аккуратно складывает его много-много раз. Убирает туда же, куда и кусочек оборванной карты — слишком личное, чтобы кто-то пытался всё это прочитать.

Вот Севике двадцать один. И она вернулась. Она наконец-то вернулась, и у Силко кружится голова. Лекарства Синджеда работают хорошо, и он, кажется, проживает свои лучшие годы. Только вот жутко хочется больше, ещё больше, чтобы быть как Вандер — большим и сильным — такой-то Севике точно по душе придётся, и это чувствуется без лишних вопросов и разговоров: видно, что теперь она говорит намного громче и резче, хрипловатым голосом — начала курить. И он начнёт, если будет надо. И ругаться по-ноксиански научится. И пить будет, не хмелея от половины пивной кружки. Он даже драться станет лучше, и будут они бок о бок с Севикой без страха ходить по низинам Линий.

Она стала такой сильной, и он не может не разглядывать рельеф её мышц, будто бы она — одна из тех прекрасных воительниц на барельефах в музеях пилтошек. Он слушает каждое её слово, понимает, почему она ему не отвечала, и мгновенно прощает ей всё… хотя и прощать нечего, он же не обижался. Она сама приглашает его к себе домой. Вот только с демонстрации вернуться надо и всё — они одни, у моря, и им снова никто не помешает. Силко устроит ей грандиозный ужин, а потом под вино и музыку, они заведут разговор о главном. И поцелуются ровно в полночь.

Но сказка, конечно же, не сбудется, рассыплется, как и все его детские мечты, ведь в полночь Севика будет нести Силко к дому алхимика, стараясь не слушать, как он попросит остановиться и пристрелить его. Как же глупо и неловко вышло, ведь это он должен был набраться силёнок, чтобы носить её на руках под звёздами, как если бы они были принцем и принцессой из красивой книжки с картинками, не так ли? Неужели они этого не достойны? Неужели всё в мире предопределено, и сколько бы Силко не старался, судьба всё равно выведет его на один и тот же путь: смертей и неудач.

— Ты хоть чувствуешь что-нибудь?

Этот вопрос он услышит как будто бы сквозь толщу воды. Раскалённая глазница и совершенно немое тело не позволят ему ответить ещё несколько секунд: ничего не слушается, абсолютно ничего, даже челюсть не сдвинешь, не поднимешь взгляд, не выдохнешь. Он откашливает какой-то согласный звук, и Севика слышит долгожданное «да». Удивительное дело — говорить членораздельно сил у него нет, а вот врать — вполне. Он ведь ничего уже не чувствует, даже тепла её рук, лишь тихо радуется тому, что взгляд единственного глаза застыл на её лице — есть на что полюбоваться перед смертью, скрывшейся за ближайшим переулком.

Но одна улица сменяется другой, дороги — дорожками, дорожки — тропинками. Вот уж и скрипучая дверь, и фантом алхимика, заполняющий шприц живительной жидкостью. Секунды мчатся перед глазами, сливаются в единый хоровод образов, пока Севика торгуется с Синджедом за жизнь, и кажется, он теряет сознание ровно тогда, когда его взваливают на операционный стол. Ничего, ничего, он обязательно выживет, он увидит Севику ещё раз, и наконец-то скажет ей всё.

Беспамятство и омут отпускают его тело, мягким прибоем высвобождая на берег сознания, вот Севика сидит перед ним, нисколько не смущенная его изувеченным лицом, готовится выслушать… а говорить им не о чем. Силко смотрит на неё, а видит Вандера. Во всех лицах, на каждом углу, любое отражение, будь то зеркало, осколок бутылки или же грязная вода. А его голос… такой родной, такой манящий, братский, почти отцовский, повторяет лишь одно:

— Как жаль, что я тогда не прошёл мимо тебя.

Пока взгляд морского змея озаряет янтарём повязку, огоньки от химламп борются друг с другом отблесками на потолке, выжигая на нём черты страшного зверя. Он нависает над Силко, стремится сорваться с потолка, вцепиться своими клыками в его глотку, вновь и вновь, как бы тонкие бледные пальцы не защищали её алым воротничком. Рык оглушает, пенистая слюна стекает по клыкам и капает Силко прямо на лицо, кислотой растекаясь по воспаленной коже и устремляется всё дальше вглубь, в надежде проникнуть и в мозг, и в сердце. Подчинить, отравить, разбить, разорвать на части — всё разом, братец же так любит, не так ли?

Силко вновь глядит на своё отражение и отворачивается — образ зверя растворяется, но на его место приходит реальность, маска чудовища, которую теперь он будет должен носить до гроба. И не пожалуешься Деве Ветра, не закричишь, ведь швы же разойдутся и грош цена будет стараниям алхимика, одновременно свершившего чудо и обрекшего его на страдания. Мальчишка-мечтатель с широко открытыми глазами, кроткое и пугливое дитя… как же жаль, что ты всё же сорвался с троса подъёмника. Не удержали, не вытянули, не помогли.

Ребёнок умер.

Силко вздыхает, когда Синджед меняет ему очередную повязку — кому не будет страшно смотреть на него после всего свершившегося? А она смотрит. Смотрит, и напускная суровость исчезает, дав дорогу былой улыбки, мельком освещающей её лицо.

В своих самых сокровенных мечтах, Силко желал, чтобы она увидела его обнажённое тело при любых других обстоятельствах — на скрипящей кровати в подвале «Последней Капли», на мягком диванчике в её доме, у водопада в конце-концов, но уж точно не под ржавым краном душевой. На часах давно уже полночь, пока за тонкими стенами покосившегося домика у самого моря завывает ветер да шумит прибой, полируя гальку, которую он так недавно окропил своей кровью. Грубые и сухие руки касаются нездорово-бледной кожи, тратят на него собственное мыло, которое не так уж и дёшево стоит, тем более в Зауне. С чем связать такую внезапную заботу? С любовью? С… да нет же, наверное, ей просто его жалко. Его ведь всю жизнь жалели.

Как росток, что пробивается через гнёт мостовой, в нём медленно зарождалась новая жизнь, новые привычки. Струп от ожога судьбы отходил, обнажая кукольное лицо, маску совершенно нового человека — на вид невероятно тихого и задумчивого, но до абсурда импульсивного, раздраженного и… агрессивного. Эта ярость, проникшая в него с лезвием братского клинка настолько ослепляла, что поначалу Силко и не понимал, кто из них кем управляет: как бы сильно он не старался, её невозможно было обуздать, она никому не подвластна и сама знает, когда нанести смертельный удар. И впервые, ему стало страшно. Не за себя, за Севику.

Каким далёким кажется ему воспоминание двухлетней давности — один на один, у самого выхода, всё тот же свист ветра, все те же споры и ссоры. Она его не отпускает, заслонив собой дверь, знает что сильнее, напирает, бросает ему угрозы, сжимает кулаки. А него с собой кинжал, который он тайком от неё вытащил из-под дивана. Тот самый, что так недавно держал Вандер. Одно неправильное слово — и Силко ничего с собой не сможет сделать.

Он касается её щеки, а руки тянутся ниже — к шее. Но ожидаемое не свершается, его воительница того не допускает: наклоняет голову, прижимаясь к костлявым пальцам, опускает взгляд серых глаз, безмолвно просит не уходить, не оставлять её, не убивать последнее, что осталось в ней от былой человечности. Тут он почти уступает, как вдруг в голову закрадывается мысль, которая поначалу невероятно пугает, но вскоре становится всё более и более логичной. И вот, немного помедлив, он наконец-то произносит слова, о которых жалеет до сих пор:

— Севика, ты же знаешь, как ты мне дорога.

Правда.

— Так возвращайся и борись, если не ради этих детей, то ради меня.

Ложь.

Первый раз в жизни он врал ей, и это… освежало. Новое ощущение, змеиный шёпот, тихо-тихо на ухо, поразительная близость, которую он не позволял себе столько лет. Пустыня… бледная кожа о смуглую, много слов, много движений, много обещаний. Он не целует её, нет, он соблазняет по-другому — даёт мнимую надежду, сотни ниточек, из которых на глазах появляется гобелен — сказка о будущем, которое точно не наступит. И пусть сладостные речи — сплошная ложь, они поразительно хорошо на неё действуют, а это, как он любил говорить, главное.

— Ты же веришь, что я вернусь? Я никогда не нарушаю своих обещаний. Никогда.

Силко поправляет волосы, отстраняется от её груди и делает пару шагов назад, в ожидании вердикта — сейчас у него только один судья, один палач. С очередным завыванием ветра Севика наконец-то отходит от двери, принимая поражение, но всё ещё пытаясь убедить себя в том, что решение она приняла сама. Во имя общего блага.

— Не вернёшься, глотку перережу.

На прощанье, вместо поцелуя.

Сам того не понимая, Силко спасёт её в тот день, который мог бы кончиться трагедией. Не покинь он этот приют гнили и морского воздуха, утром бы его доски вновь окропила кровь, на этот раз обоих жителей. Он и она, прямо как на шестом Аркане, который Силко разорвал на половину, оставив и себе, и ей частичку их общего прошлого. Два бездыханных тела… и объясняй потом, что причиной тому был всё тот же зверь, что сбежал с потолка в доме алхимика, преследовал его по пятам, став единым с Болью и Смертью. Ах, как не гнал он тот страшный образ, Вандер никак не исчезал, ни из отражений, ни с лиц прохожих, и уже через каких-то пару часов скитаний в своём новом мире одиночества, новый хозяин нашёл применение верному клинку.

Убил… первый раз напрямую, своими руками, не из-за спины брата, не в тени, просто сам взял контроль над собственной жизнью, сам дал себе и смелость, и власть, сам себя превознёс и короновал. Омывая руки в грязи стоков, змеиное око уставилось на абсолютно безумное отражение, и наконец-то оно ему понравилось. Король тёмных переулков — наиграется, усладит свои желания, успокоится и обязательно вернётся к своей королеве.

И всё будет, как прежде. Прямо как он обещал.

Вот Севике двадцать два. Тяжело соскочить с иглы азарта, а потому Силко не решался оглядываться назад, вместо того найдя способ сочетать приятное с полезным — зарабатывать на прихотях толстосумов с желанием убрать ненужных им людей. Человека нет, зато есть квартирка да тёплый ужин на столе. Большее ему и не надо. И так день идёт за днём, он купается в чужом страхе, испивает его, словно вампир до последней капли крови, пока ему не дают напарника. Выше, больше, крепче. Вечно курит, щелкает зажигалкой, хлопает его по плечу своей огромной волосатой ручищей, смеется раскатами грома и относится к нему как к совершенно бесполезной декорации, как к наивному ребёнку. Младшему брату.

Силко с тем даже и не спорил — в последнее время он научился молчать, и понял, насколько это разумно, красиво, а главное выгодно. Подумаешь, люди попросту не сработались. Подумаешь, человек просто отравился под покровом ночи. Подумаешь, рука помощи дала ему стакан с кислотой, а не живительной водой из-под новенького фильтра. Два пальца в рот, и огонь, прожигающий нутро, вернулся обратно, испепеляя последнее, что осталось от пищевода. Аккуратность, продуманность, а самое главное — тишина. Он вновь один, в этой бесконечной борьбе не то с миром, не то с самим собой. Поначалу она кажется чем-то героическим, однако совсем скоро становится невероятно скучной и серой. Но сегодняшний день особенный — ему не помешает ни борьба, ни маленький инцидент с теперь уже бывшим напарником. И он точно и однозначно не будет скучным.

Препараты Синджеда Силко не использует почти год, но сила и мнимая власть так хорошо ослепляют, что он чувствует себя нисколько не слабее чем раньше, даже наоборот — ему чертовски хочется первый раз в жизни зайти в Театр Бабетты. На спектакль для двоих.

Он вглядывается в лица красавцев и красавиц в масках, и не знает, кого выбрать — Театр пьянит, и дыхание словно останавливается от одной лишь мысли о том, что в Зауне столько идеальных людей. Идеальных лиц. Идеальных тел. Они одинаково прекрасны, но на всех денег не хватит, убей он хоть полгорода. Прогуливаясь по улочкам пластикового сада, Силко долго выбирает между владыкой моря с аккуратно подбритыми тонкими бакенбардами и воительницей с точёными чертами лица. Останавливается и молчаливо указывает пальцем на неё.

Смуглая кожа, короткие волосы, широкие плечи, мощные бёдра, быть может даже такой же огонёк в серых глазах, за маской того не понять. Увы, воительница чуть выше, чем нужно, чуть крепче, чем нужно, чуть… ничего страшного, он совершенно не против. Мешочек монет и росчерк на билете — столь малая цена за тот день, который он считал чистым таинством в недавней юности. Паршивый дурак.

— Как тебя звать-то? — он старается говорить уверенно, словно знает, что делать.

Воительница же, не теряя времени и расстёгивая молнию корсета, монотонно отвечает:

— Как тебе будет угодно, — рабочая фраза без лишних эмоций, ровно то, что ему и нужно.

— Тогда… — Силко щелкает языком и ухмыляется от одной только мысли, — тогда ты будешь Севикой… — чуть помедлив, он добавляет, — маску, кстати, не снимай.

О том, что к Бабетте однозначно стоит заходить, Вандер не врал, пусть Силко тогда был ещё маловат и особо не вдавался в подробности его разговоров с ребятами постарше. Конечно, девицы с цветами в волосах Вандера не особо интересовали, но они-то уж явно не уступали широкоплечим охотникам и таинственным морским странникам, билеты на которых нередко были рассыпаны в подвале «Последней Капли». Каждому своё, не так ли?

— Тебя-то как назвать?

Она ещё не прикоснулась к нему, а он уже задумался, не расслышав вопрос и предавшись внутренним рассуждениям о том, какой грех совершает он… или она? Быть может, воительнице здесь и не нравится, не хочет она продавать себя за какие-то грязные гроши, не хочет, чтобы её унижение и стыд вознаграждали жалким золотом, которого не стоит собственное достоинство и гордость. «Не нравится, так пусть уволится, никто её тут не держит», — Силко заставляет себя замолчать, грубо и резко, потому что он сюда не шлюх жалеть пришёл, у него праздник, величайшее торжество.

— Боюсь, что ты будешь слишком занята, чтобы произносить моё имя.

Воительница пытается сдержать смех, и у неё получается — великий искуситель совершенно не замечает её ухмылки. Ещё бы, его мысли заняты абсолютно другим. Он разглядывает её тело, словно античную скульптуру, подмечает детали, ищет то шрам, то родинку — он даже знает, где они должны быть. Не то чтобы он подсматривал, нет, просто Севика не закрыла дверь в спальню, когда переодевалась. А глаз морского змея устремил свой взор на окно за ней, конечно же не на неё саму. Да, он точно не старался незаметно повернуть лицо чуть в бок, так, чтобы из-за натянутого до щёк одеяла смог выглянуть здоровый глаз. Устремить свой взгляд на луну, на подоконник, на её губы, на подбородок, на шею, на ключицы, на…

Она ведь думала, что он спит, а он нагло обманывал её, пусть и обман этот был невероятно безобидным — он просто ложится на бок, просто со всей силы сжимает одеяло между бёдер, просто вспоминает, как она нависала над ним сегодня, заполняя инъектор лекарством.

— Ты на мне сидишь, — игла неуверенно потрясывается над глазом морского змея.

— Мне так удобно.

А что, если она сейчас заметит? Но почему-то эта мысль его не пугает, почему-то от неё огненный зрачок вспыхивает таким неправильно-широким кольцом, почему-то становится душно, почему-то багрянец разливается вплоть до ушей. Разливается он и сейчас, пока нежной вуалью эйфория накрывает его с головой. Это чувство не сравнишь ни с дивными травами, которые продают на чёрном рынке, ни с зельями Синджеда, от которых уносит в мир грёз.

— Севика…

Пальцы у девицы намного тоньше и мягче. Невыносимо аккуратные и идеальные, что не так уж и удивительно — она ведь на самом деле никакая не воительница, так, фикция и образ для любителей платить за удовольствие. На самом деле она не улетала в далёкие края, она не выживала на улицах, она не выбивала… чёрт, он что, правда сейчас думает о том, как Севика ломала людям носы?

Да, думает.

Он хочет, чтобы её рука поднялась выше, под натянутую рубашку, аккуратно минуя все его шрамы, прикасаясь к шее совершенно легко, почти незаметно, а потом со всей силы сжала её. Стыдно признавать, настолько стыдно, что он ничего не говорит, ни о чём не просит, почти стыдливо берёт её за запястье, дрожащей рукой тянет вверх, а потом останавливается, передумывая на половине пути: приятное тепло переходит в напряжение, а потом и в боль, но он не подаёт виду. Наверное, так и нужно, наверное, это правильно, наверное, у всех так. Да и вообще… может ему просто нравится боль? Не всё же ей держать его на поводке, ему ведь ничего не стоит оседлать её в ответ, сделать её своей подчинённой, завладеть. Боль такого выпада уж точно не ожидает. Он обманул её, он вышел победителем, он…

Рука еле нашаривает шёлк одеяла, и он изгибает спину. Язык у девицы что надо, но он хочет, чтобы всё было ещё чуть более театрально. Красиво. Пафосно. Как в настоящем театре.

«Ты не целоваться в бордель пришёл».

И да, в эту ночь он платил за потерю девственности, а не за напускную романтику, но вот незадача: губы у воительницы такие же. Разве что только не накрашены чёрным блеском, а так — один в один. Их не просто хочется целовать. Нет, это не какое-то мимолётное желание, очередная клиентская прихоть. Он должен, он обязан.

Отдать должное навсегда потерянному дню у водопада. В обсерватории. В домишке у грязного моря.

И Силко целует её, очередной раз называя чужим именем. Огонёк в глазу играет пламенными искрами, а руки с подстриженными под мясо ногтями тщетно пытаются расцарапать спину. Где-то там, между лопатками, должен быть ещё один шрам. Его нет, но Силко знает — он там. Там, точно там. Он его видел, когда она оборачивалась тогда, у окна, когда он старался дышать ровно, уже не выдерживая жар и делая всё возможное, чтобы не простонать себе под нос и не сбросить с себя одеяло. Ну же, ну же, где он? Где?! Он обманывает себя, но обманывает так сладко. Упивается в этой лжи, падает в её объятия, тонет в ней, пока она окружает его со всех сторон, нежно поёт свою серенаду и просит его подчиниться ей. И он её впускает. Он слепо ей верит, потому что больше всего он хочет сейчас быть обманутым. А ложь не сдаётся. Ложь увлекает его всё дальше и дальше. Ей недостаточно одних лишь только губ. Ей хочется больше.

Руки тянутся к маске, и Силко стягивает её. Стягивает и останавливается.

У неё карие глаза. У воительницы карие глаза. И разрез у них другой. И брови тонкие. И переносица уж совсем не такая. И…

Она вся отвратительна. Она не Севика. Она… о, Дева Ветра, какой позор! Как он мог назвать эту проститутку столь святым для себя именем, как он мог произносить его в стенах этого борделя?

Мёртвая тишина и две фигуры по разные стороны кровати. Большой палец ноги упирается в наскоро стянутые и брошенные на алый ковёр брюки. Надо одеваться.

— Хей, — девица машет рукой перед его лицом. — Ты там как? Продолжать-то будем?

Силко молча качает головой. Нужно не просто одеваться, нужно бежать что есть сил. Пока он не накинулся на неё. Пока он никого ещё не убил. Опять.

— Тебе… — он стирает пот со лба и говорит таким хрипло-уставшим голосом, — тебе доплатить?

— Смешной ты, — воительница улыбается одними лишь уголками губ. — За что доплачивать-то? Мы даже не закончили.

— Не знаю… я… я наверное пойду, да?

Он одевается наскоро, пока она продолжает восседать на кровати, будто бы на троне. Императрица проклятого мира страсти.

— И всё же, — Силко возится с пряжкой ремня, шипит сквозь зубы и вновь ощущает неприятно тянущую боль, которую старается изо всех сил игнорировать, — как тебя зовут?

Вновь тишина и пение механических птиц — таймер, отсчитывающий секунды до конца спектакля.

— Я ведь правда доплачу, — он медлит, а потом столь внезапно падает на колени, что воительница вздрагивает от неожиданности и отползает назад, сминая шёлк. — У меня ещё есть деньги, я отдам всё. Просто скажи, как тебя на самом деле зовут.

— Я не знаю под чем ты, — она испуганно смотрит на его больной глаз, — и что за ролевые игры ты тут устроил, но я первый раз встречаю такого клиента, который…

Воительница не договаривает, а он продолжает смотреть на неё всё тем же молящим взглядом.

— Н-не надо мне доплачивать, — снисходительно сдаётся она. — Меня зовут Ивонна.

Вздох. С благоговением, с облегчением, с искренней и неподдельной радостью.

— Спасибо, — еле слышно шепчет он и встаёт. — Спасибо тебе, Ивонна.

Воительница так и продолжает гордо и одиноко восседать в своём раю искусственных птиц и дорогого парфюма, а он уже давно как захлопнул дверь и вышел. Ускоряя шаг, он бежит к подъёмнику. Бежит, не оборачиваясь. Бежит мимо «Последней Капли», даже не удосужившись посмотреть на вход, у которого стоит настоящая Севика, о чём-то бойко говорящая с Тоби, уже надеющимся наконец-то отдохнуть после долгой смены. Ныряет в подъёмник и возвращается в привычную сырость и холод. Несётся по узким улочкам, незаметной тенью мелькает по переулкам, ищет тот самый дом, который в очередной раз его приютил, врывается в гнилой улей на Нижних Линиях, не доходит до своей комнаты и запирается в душе. Проводит там целый час, не обращая внимание на Риссу, которая с криками «ты там что, сдох?» пытается заставить его выйти. А он не выходит. Он растирает руками всё ещё разгорячённую кожу, хочет смыть всю ту грязь, от которой его порядком тошнит, но вместо грязи к своему ужасу видит кровь. Тёмно-алые сгустки, частое дыхание и нарастающая паника. Он одёргивает руку, словно ошпарившись, трясётся, не верит. Но глаз не врёт. Глаз видит правду. Правду наконец-то осознаёт и разум.

Препараты больше не действуют.

В тот день Севика будет гулять и праздновать где-то там, наверху, выигрывая в карты у дружков Вандера и отбивая каблуком заунские танцы прямо по дереву барных столов, бок о бок со своими подругами. Ей будет весело, и от одной лишь мысли об этом он ненадолго забудет об очередном приступе решившейся отыграться Боли, после столь долгого перерыва скрутившей его тогда, на холодном и грязном кафеле общей душевой. Скоро и это станет для него рутиной. Он ведь ко всему привыкает — жизнь такая, иначе нельзя.

Хорошо ей — хорошо и ему. И так будет всегда. По крайней мере, он в это искренне верит.

⠀ ⠀

⠀ ⠀