Иногда я вспоминала ту миссию, когда без всякого сожаления и сомнения убила Ятори Изуку — своего первого напарника в Акацуки после надежного и понятного Джузо, — лишь за то, что он ударил мне в спину. Крутила в голове каждое слово, редкие диалоги, первую встречу… изменилась бы ситуация, поведи я себя дружелюбнее? Прижился бы он в организации, заменив собой Кисаме, или продолжил собирать информацию, чтобы все-таки ударить исподтишка?
Ятори Изуку было девятнадцать лет, он часто выдавал грязные ругательства, эмоционально махал руками, невероятно много болтал ни о чем и владел дотоном так хорошо, что пропускал половину необходимых печатей.
И он невероятно меня раздражал своей неестественностью, фальшью и невыразительным взглядом, в котором прятался холодный расчет.
Я не знала его и, на самом деле, нисколько не сожалела, что убила.
Никто в организации не считал, что мне следовало поступить иначе.
Орочимару кидал многозначительные взгляды на Сасори, и кукольник, морщась, вздыхал так, словно это все сидело у него в печенках — не покидало ощущение, что эти двое поспорили, чем завершится наше с Ятори сотрудничество.
Конан досадливо кривила губы, когда выслушивала вместе с Лидером подробности, а после резко кивнула, будто принимая случившееся не то в работу, не то к сведению… подбором и адаптацией новичков занималась в большинстве своем именно она, хотя, иногда, конечно, их притаскивал и Обито-Тоби, что кидал их в организацию — плыви рыбка, как говорится, — и растворялся без следа.
А я временами смотрела на свои руки и не видела их.
В памяти вспыхивали запачканные в обжигающей крови пальцы: родителей Итачи, Джузо, Ятори, бесчисленных ойнинов и темных, безликих целей на заданиях… сколько людей я уже убила? Сколько еще я убью? И буду ли я жалеть хоть в половину о них так, как жалела о Джузо?
Я не жалела Ятори и больше не думала о своих целях на заданиях.
С невидящими глазами я судорожно отмывала руки в ванной и все еще чувствовала на них чужую кровь и забившуюся глубоко под ногти грязь.
Приходили мысли о том, что больше я ничем не отличаюсь от тех образов Акацуки, что когда-то рисовало мои воображение.
Мир шиноби переломал меня и вывернул угодной себе стороной — без сожаления, без вины, без лишних раздумий.
Я хотела выжить, напоминаю себе, слыша в ушах чужие крики, пока перед глазами вставали пустые, искривленные в страдании лица.
Выжить и зажить счастливо… помнишь, да?
Сейчас это казалось невыполнимым: впереди предстояло еще долгих семь с половиной лет, которые могли изменить меня до неузнаваемости.
Я закрывала глаза, заставляя себя не думать об этом сейчас и жить настоящим — так, как жили обычные шиноби, которые могли умереть в любой момент даже на самой простой миссии.
Смерть Ятори Изуку ничего не меняет в организации, и я о ней не жалею, не вспоминаю лишний раз и спустя всего неделю даже не могу сказать, как выглядело его лицо.
После его смерти я некоторое время отсиживаюсь на базе, приводя себя в порядок и ожидая своего новенького, а потом… потом я делаю это снова и снова.
Один раз, второй, третий, четвертый…
Я не запомнила ни их лиц, ни имен — в моей памяти они давно смешались в один зыбкий образ, когда я могу полагаться только на себя, а напарники… напарники приходили и уходили, будто их никогда и не было.
Приходилось с горечью признать: Джузо учил меня жить, когда есть на кого положиться, но не научил жить, когда довериться было некому.
И я училась этому сама.
Отчаянно.
Быстро.
Путем ошибок и глупых проб.
Теперь я сразу ставила себя выше, не молчала, если видела чужие ошибки, и больше не скрывала клыки, не видя никакого смысла в налаживании контактов и командной работе с тем, кто или подставится под чужой удар и вот-вот избавит меня от своего общества, или сам ударит в спину, польстившись на заключенную в алых глаза силу, цену за голову или смазливое личико. И не берусь сказать, что из этого сильнее привлекало отмороженных обмудков.
Удивительно, как много среди нукенинов гуляло головорезов, насильников и отъявленных мерзавцев — кажется, я никогда не осознавала, как мне повезло с Джузо. А ведь я гребанный магнит для подобной гнили… красноглазая тушка смазливой Учихи обязывает, ага.
Эта давно привычная рутина разбавляется слишком внезапно — кажется, всего спустя пару недель, но я знала, что прошло гораздо больше времени.
— Итачи, — неожиданно говорит Лидер, прерывая мой отчет об очередной потере среди членов организации и вздыхая, как от невыносимой головной боли, когда упирается риннеганом в мое насторожившееся лицо: — Ты не думала, что тебе стоит… быть мягче?
Я с недоумением поднимаю брови, переспрашивая так, словно ослышалась:
— Мягче?
— Мягче, — кивает он, глядя на меня с той же мертвенной невыразительностью и звуча ласковой внимательностью: — Ты сменила шесть напарников.
— Кто виноват, что они…
— Мягче, Итачи. Будь с новенькими мягче, — обрывает Лидер ласково, но неуловимо твердо — он обожал эту интонацию, заставляющую меня сжимать губы в тонкую линию и… мириться. — Ты не замечаешь, но ставишь на них могильник сразу, как видишь. Еще одна смерть — и будешь искать напарника сама.
Я неопределенно киваю, не соглашаясь вслух, но и не возражая.
Соглашаться с Лидером — это дать ему неоспоримое преимущество в будущем споре, который непременно последует, да и… я знала, проверяла уже не единожды на самой себе: Пейн мастерски игрался словами, оборачивая все сказанное тобой против тебя же, чем невероятно сильно раздражал и в то же время вызывал в груди разъедающую на части теплоту.
Он слишком сильно напоминал мне мою мать — и этим же подкупал, заставляя закрывать глаза и вместо длительного спора все чаще молчаливо выполнять его приказы-но-просьбы с зудящей в груди тоской и тлеющей злостью.
Пейн укладывает подбородок на сплетенные пальцы, смотрит на меня и вдруг спрашивает совершенно о другом:
— Ты когда-нибудь задумывалась: почему именно Акацуки?
Я неуловимо выпрямляюсь и качаю головой, стискивая пальцы за спиной.
— Рассвет, — произносит он тихо, глядя сквозь меня. — Когда-то мы создали эту организацию, чтобы принести мир в Аме и обеспечить людям спокойную жизнь. Нам не удалось это сделать… мирно. Мы потеряли многих хороших шиноби и предыдущего Лидера, но добились этого своей кровью и жертвами прежнего состава. Заняв место Лидера, я осознал, насколько утопичны и идеализированы были наши идеи. В мире шиноби невозможно добиться мирного сосуществования словами и хорошими отношениями — союзы создаются и распадаются, а вчерашние страны-друзья поворачиваются друг к другу спиной и объединяются против друг друга со своими врагами. Шиноби живут войной — без нее они теряют в силе, в снабжении и в развитии. Война — это способ выживания в мире шиноби. Если все идет хорошо, деревни сами создают себе поводы для очередной войны.
— И вы…
— Я пересмотрел наши взгляды и цели, — качает головой Лидер в отрицании. — Добровольное заключение мира среди шиноби невозможно, — он тяжело вздыхает, и в его словах слышится невысказанная горечь и смертельная усталость. — Акацуки — это рассвет за кровавыми облаками. Рассвет новой жизни после боли, крови и страданий. Единственный способ добиться постоянного и вечного мира: заставить людей объединиться против общей угрозы, такой большой, такой пугающей, что она заставит их забыть прежние распри. Этот мир должен испытать настолько катастрофические смерти и разрушения, что это навсегда заставит его отказаться от войны.
— И вы хотите создать эту угрозу, — выдыхаю, осознавая, наконец, собирая все кусочки воедино — я абсолютно не помнила, что и как привело Акацуки и Пейна к мысли о сборе биджуу и как он это обосновывал перед ее членами.
И обосновывал ли… а если спросить?
Облизываю вдруг пересохшие губы, незаметно сглатывая ком в горле и думая, думая, думая.
Признаешься?
Насколько ты честен со своими подчиненными, Пейн?
Я встречаюсь с мертвенным взглядом фиолетовых глаз:
— Как вы этого добьетесь? Что способно настолько привести в ужас всех шиноби?
— Биджуу, — отвечает Лидер с такой легкостью, словно…
…верил.
Доверял.
Мне.
Я же…
Неверяще усмехаюсь, осознавая и качая головой.
Итачи, милая, прошло восемь месяцев с твоего вступления в организацию, думаешь, тебя еще не проверили досконально?
Думаешь, он бы говорил, если бы не верил тебе?
Ты теперь полноправный член преступной организации.
Будущей преступной организации, поправляю себя же мысленно. Пока что Акацуки — это абсолютно законная наемная организация для оказания специфических услуг шиноби.
Если выживу после этого, если канон с Четвертой Мировой войной повторится, не получится сделать вид, что ни о чем не знала и вообще просто мимо проходила, а тут задержалась, потому что деньги платили, а кушать-то всем хочется.
И растягиваю рот в невеселой усмешке, но губы не слушаются, застыв в тонкой, изломанной линии.
Фанатик, констатирую с горечью то, что знала с самого начала.
Это утопия, говорю себе.
Беспощадная, жестокая и разрушительная утопия, которая заставит весь мир захлебнуться в крови, но…
Я думаю о словах Лидера и почему-то не считаю их абсолютным безумием.
Что-то внутри отзывается на его слова, и я издаю прерывистый вздох, осознавая, что, видимо, его фанатичное безумие заразительно. Возможно, это передается с воздухом? Я слишком много с ним общаюсь — точно-точно…
Потому что в этом есть смысл — грязный, кровавый, жестокий, но он есть.
Для мира шиноби — есть.
— Тебе не стоит об этом пока думать, — произносит Пейн, откидываясь на спинку своего кресла. — У организации сейчас другие цели. И одна из самых главных на данный момент — это полный состав Акацуки.
Поэтому прекрати сливать своих напарников и моих шиноби, слышу я за его словами невысказанный упрек и согласно прикрываю глаза, едва сдерживая смешок.
Из его кабинета я выхожу в задумчивости, слабо и невесело улыбаясь, и совсем не ожидаю столкнуться с другим членом организации, который явно поджидал тут именно меня.
Обито — почему-то я сразу понимаю, что это именно он, не Тоби с его безумием и не Мадара с аурой угрозы, — стоит напротив двери, опираясь спиной о стену, и в рассеянности крутит на пальце сюрикен.
На его лице все та же оранжевая, центрическая маска и сквозь ее единственную прорезь я пересекаюсь с ним взглядом. А в нем скука, усталость и едва уловимый интерес — вспыхнувший, как огонь, едва он видит меня.
Давно… не виделись.
Кажется, в последний раз тогда, когда Тоби сожрал мои булочки.
Кажется, сейчас наша первая встреча с Обито.
Обито выпрямляется, хмыкает с забавой, словно вторя моим мысли, и небрежно кивает на дверь:
— Поговорили? — и на мой кивок щурится, подаваясь вперед с нетерпением и любопытством, глядя жадно и не стесняясь смотреть на меня шаринганом. — И что скажешь? Как тебе идеи Лидера?
А меня вдруг разбирает нервное веселье — как родитель, трясущий всех окружающих на выступлении любимого отпрыска, честное слово, — но я лишь дергаю уголком губ в намеке на улыбку.
И, отводя взгляд в сторону, честно признаю:
— Они определённо заслуживают… внимания.
Правда, чьего уточнять благоразумно не стала — для моего мира эти слова ничто, кроме утопии и безумия. Но для этого… для этого в них все-таки слишком много смысла.
У него ведь получилось, там, в каноне, вспоминаю я вдруг и едва сдерживаю охватившую меня дрожь.
Это ведь был не бескровный мир.
Это был мир, заключенный перед общей угрозой, страхом, ужасом… и он сохранился только потому что мир шиноби познал эти страдания, разрушения, боль и заплатил за них кровью тысячей.
Обито хмыкает — довольно, удовлетворенно, как тот довольный родитель, получивший похвалу за талантливое выступление отпрыска, и алый отблеск в прорези пропадает.
А потом он вдруг бросает в меня тихо звякнувший, материализовавшийся прямо из воздуха сверток, который я автоматически ловлю.
И кидаю на него недоуменный взгляд, не спеша разматывать грубую ткань, сквозь которую уже догадалась о содержимом.
— Подарок, — поясняет Обито, дергая плечом и засовывая руки в штаны. — Все-таки давно… не виделись. Взглянешь? — интересуется небрежно.
А во взгляде — насмешка, горечь и почти болезненный интерес.
Когда я все-таки разматываю ткань под его немигающим взглядом, то не удерживаю задыхающийся вздох, полный восхищения.
Это были сюрикены.
Такого качества, такой стали… Ками, их же пускать в ход жалко!
Он, наверное, разорился, думаю с внезапным весельем и, бросив на него совершенно ошеломленный взгляд, давлю неловкий смех.
Итак.
Как впечатлить даму, пункт первый…
— Спасибо, — говорю я.
А потом все-таки улыбаюсь — неловко, растерянно и очень благодарно, на что Учиха по-учиховски фырчит, качая головой и глядя так… тоскливо-ностальгично.
Я отвожу глаза.
— Правда, спасибо…
— Обращайся, — отвечает мне с заминкой Обито и растворяется в воздухе.
Сбежал, со смешком понимаю я и кошусь на сюрикены в руках, качая головой.
С той внезапной встречи в коридоре и странного диалога с подарком Обито пропадает также, как и до этого — и я о нем не вспоминаю, пока не натыкаюсь на очередную сладкую заначку, которую бесстыдно присваиваю себе.
Орочимару безумно от этого веселится, а после вдруг присоединяется: нагло перехватывая у меня из-под носа сладости в шкафчиках или без всяких раздумий таская их уже у меня, не испытывая никаких угрызений совести под моим осуждающим и возмущенным взглядом.
В какой-то момент все доходит до такой степени абсурдности, что Орочимару, не задумываясь, заглядывает в мою кружку с чаем и отпивает из нее.
Самоубийца, говорят вишнево-карие глаза, и Сасори качает головой, упираясь щекой в кулак.
Новый заваривать, думаю я с тоской, вспоминая хороший глоток саннина, после которого чая-то и не осталось…
— Однажды ты наткнешься на него в своей комнате, — комментирует Сасори, с едким любопытством наблюдая за тем, как напарник застывает, глядя перед собой округлившимися глазами. И ядовито ухмыляется: — Что, не вкусно тебе?
С трудом сглотнув, Орочимару уставился на меня:
— Сколько там сахара? — хрипит он.
Я моргаю и искренне пожимаю плечами — сахар я накладывала всегда на глаз.
— Бери пять, не ошибешься, — продолжает веселиться кукольник, с огромным удовольствием и насмешкой разглядывая скривившееся лицо Орочимару. — Меньше он никогда не кладет.
— Кладу, — вяло огрызаюсь. — Когда у меня есть шоколад…
— Ты его съедаешь сразу, как он у тебя появляется, — отмахивается Сасори, на что я недовольно фырчу, но не нахожу слов для возражений — шоколад у меня и вправду исчезает с невероятной скоростью.
И упираю недовольный взгляд в кривящегося Орочимару, который явно сожалел о своем опрометчивом действии. Впервые, да.
Змеиный саннин, в общем-то, не очень любил сладкое, острое и другие изыски — ему плевать на качество и вкус еды, да и особых предпочтений не имеет. Я бы даже сказала, что он — аскет, который и сладости-то у меня таскает только потому что меня это бесит.
И, ткнув в него отобранной кружкой, повторяю, кажется, уже в сотый раз:
— Не смей брать мою еду и кружки! — и, сощурившись на вспыхнувший хитринкой взгляд, выдаю: — Ладно, Сасори, он уже привык к твоим выходкам, но другие-то что подумают? Ты портишь мою репутацию своими неприличными посягательствами! Я, знаешь ли, еще слишком ребенок!
Сасори отчаянно закашлялся воздухом, глядя на меня непередаваемыми глазами.
Орочимару усмехнулся и сверкнул неимоверно довольным взглядом, в котором что-то так и говорило, мол, этого-то я и добиваюсь.
Я недовольно фыркнула и убрала свой чай подальше от Орочимару — от греха, как говорится.
Правда, саннин больше и не лез к моим кружкам, провожая их брезгливо-любопытными взглядами и выжидая, когда мне станет плохо от такого количества сахара в крови.
К его озадаченности, мне было замечательно.
— Не хочешь прогуляться до моей лаборатории? — предлагает он однажды, наблюдая за тем, как я закидываю в рот найденную конфету.
Бросив на него скептический взгляд, отказываюсь — сладкое, определенно, не та причина, ради которой можно спускаться в змеиное логово и отдавать галлонами свою кровь.
Орочимару не расстраивается, пожимая плечами и переключаясь на свои записи.
Или мне так только показалось, раздумываю позже, когда задолбанный Лидер с невыносимой усталостью говорит, что в отсутствие напарника я буду работать в команде Орочимару-Сасори.
К явному удовлетворению в змеиных глазах.
— Знаешь, — говорит Сасори, глядя на него с насмешкой: — Ты мог бы радоваться не так сильно? У меня уже от тебя челюсть сводит — так и хочется отправиться к Лидеру и уговорить его передумать.
Я качаю головой, зная, что не сегодня-завтра Лидер уже решит, что погорячился, уступая Орочимару, и как можно скорее найдет нового человека.
Так, в общем-то, и происходит.
Проходит неделя и всего одна миссия, после которой Пейн находит выход.
***
— А-апч!.. кха-кха-кха… хи…
Орочимару уставился на меня скептическим взглядом, пока я с болезненным выражением терла выступающую кость грудины и пыталась прийти в себя после очередного приступа удушающего кашля.
— Ты мне не нравишься, — признается змеиный саннин, задумчиво щуря глаза и напрочь забывая про очередное обсуждение звукового гендзюцу и его преимуществ над обычным. И подается вперед, глядя на меня как-то испытующе и оценивающе: — Сколько ты уже кашляешь?
— Ничего серьезного, — морщусь я, снова тихо откашливаясь и продолжая потирать грудь, где надсадно ныла непроходящая боль. И устало вздыхаю: — Просто не успеваю нормально пролечиться, как снова промерзаю на миссии…
Это был очередной период обострения моей простуды, прилипнувшей ко мне намертво.
Кажется, боги этого мира безумно обожали несмешные шутки: тушка доставшейся мне Учихи оказалась на редкость болезненной — простуда любовно душила в своих объятиях, уютно устроившись в груди и засев тяжелым, холодным комком в легких.
Она не исчезала полностью, поселившись в груди, кажется, еще в Кири и радостно возвращаясь при малейшем поводе: ни крепкий иммунитет шиноби, блокирующий такие болячки, ни огненная чакра Учихи, согревающая изнутри даже в самые промозглые дни не спасали.
Я даже почти привыкла к ее внезапным обострениям, разве только появившаяся в последнее время боль в груди при приступах кашля раздражала и настораживала.
Не настолько, чтобы бить тревогу, но достаточно, чтобы я регулярно притаскивала на базу светлые лимоны, мед и даже иногда облепиху. Выживала я только на них под ироничным взглядом кукольника — мои вкусовые предпочтения и слабость к сладкому безумно его забавляли.
— Ничего хорошего, — передразнивает меня Орочимару и командует: — Раздевайся и поворачивайся ко мне спиной.
Несколько мгновений я смотрю на него нечитаемым взглядом, но ученый выглядит бесконечно уверенным и таким же бескомпромиссным, уперев в меня терпеливо-требовательные змеиные глаза.
С мучительным вздохом я неохотно тянусь к пуговицам на белоснежной рубашке: если Орочимару что-то хотел, он всегда этого добивался — и проще смириться и сразу дать ему желаемое, чем избегать подлых ловушек этого змеиного интригана.
Разумеется, мы оба знали, что этим все и закончится — переупрямить Орочимару в Акацуки выходило только у Сасори, а Сасори… с Сасори и его упрямством приходилось мириться уже всем, в том числе и змеиному саннину.
Перекинув свободную косу вперед, я слабо придерживаю рубашку у груди, устало вздыхая и чувствуя касания светящихся зеленоватым светом рук к обнаженной спине.
И вроде не в первый раз, но все-таки…
На коже остается прохладно-мятное послевкусие, от которого по позвоночнику пробегает предательская дрожь, заставляя покрыться мурашками.
— Ничего серьезного… — повторяет Орочимару с иронией. И, ухватившись пальцами за мой подбородок, заставляет вывернуть голову под немыслимым углом, вылавливая мой недоумевающий взгляд: — Глупая девчонка! Воспаление легких не хочешь? Как ты…
Мои глаза округляются, и я открываю рот для возражений, вот только сказать ничего не успеваю.
Откуда-то позади раздается вежливое покашливание.
— У нас все-таки есть личные комнаты, — в чужом голосе звучит неодобрение и намек.
В змеиных глазах напротив вспыхивает яркое веселье.
И как-то внезапно приходит осознание, насколько двусмысленно это выглядит со стороны: полуобнаженная я почти на коленях Орочимару почти нос к носу и его руки, которые…
— Это не то, чем кажется! — выдаю я быстрее, чем успеваю подумать, отшатываясь от Орочимару и почти падая, если бы не те самые руки. И вскакиваю с места, торопливо натягивая рубашку обратно и отчаянно стараясь не выругаться в голос.
Орочимару издаёт шипящий смешок и лениво разваливается на диване, глядя на нас с нескрываемым удовольствием и интересом.
Будь у него чипсы — он бы и ими захрустел.
— Мне всё равно, — говорит Конан ровно, но на учёного бросает взгляд, полный осуждения. Орочимару в ответ только беззаботно пожимает плечами и закидывает руки на спинку, продолжая улыбаться.
А потом Конан качает головой и, задержав глаза на мне, поджимает неодобрительно губы.
— Тебя ждет Лидер, — тем же ровном тоном уведомляет она. И, с намеком покосившись на Орочимару, добавляет: — С твоим новым напарником.
«Ты знаешь, где моя комната, если потребуется помощь», — говорит ее взгляд, которым Конан награждает меня напоследок. И отчего-то мне становится мучительно стыдно перед ней и… приятно от того, что ей не все равно.
Я издаю обречённый стон и резко поворачиваюсь к Орочимару, когда она уходит, с неохотой все-таки оставляя нас с ним наедине.
— Признавайся, — мрачно перевожу на него взгляд, складывая руки на груди. — Тебе так нравится репутация растлителя детей?
— Растлитель звучит лучше, чем расчленитель, — с иронией усмехается Орочимару, совершенно не выглядя виноватым и все еще продолжая посмеиваться. А потом качает головой, глядя на меня со снисходительностью: — Итачи, моя дорогая, наивная Итачи… люди всегда предполагают худшее, так не лучше ли дать им сразу это худшее? Задумается ли хоть кто-то зачем я подбираю милых маленьких детишек, если все знают, что я с ними делаю в своих темных подземельях?
Со словами для ответа я не нашлась и, бросив в него осуждающий взгляд, развернулась.
— Жду тебя вечером, Итачи-кун, — тянет Орочимару с соблазняющими интонациями мне в спину, и я безобразно сбиваюсь с шага, почти подавившись воздухом.
Он только довольно смеется своим шипящим смехом, когда я мученически вздыхаю, закатывая глаза. И просто до ужаса хочется чем-то в него запустить, но напоминаю себе, что Пейн не ждет и новый напарник тоже.
От Орочимару я успела невыносимо устать за эту неделю и была даже готова мило улыбаться, а еще быть мягче. Если новичок не будет меня бесить больше Орочимару, с сомнением добавляю мысленно.
А у Лидера меня встречают два немигающих взгляда, под которыми хотелось сожрать свои же слова и длинный язык.
Пейн же не серьезно?..
— Какудзу лишился не так давно напарника, — решает пояснить Лидер, пока мы с самым жутким шиноби в моей жизни смотрели друг на друга, проникаясь любезно подкинутым пиздецом в лице нас.
…абсолютно серьезно, со стоном осознаю я.
Ками, за что?
Какудзу медленно смеряет застывшую меня нечитаемым взглядом красно-зеленых глаз, издает странный хмык и поворачивается обратно к Лидеру.
— Мы не сработаемся, — категорично заявляет он.
Я давлю нервный смех, но мысленно с ним соглашаюсь.
Я и Какудзу?
Ха.
Ха-ха-ха!
Нервное веселье как-то резко сходит на нет и вдруг мне становится иррационально обидно.
Вопреки своим же, совершенно согласных с ним мыслям слова Какудзу и этот пренебрежительный взгляд задевают что-то внутри.
Кажется, это была гордость.
Или глупость, напоминает мне внутренний голос.
Помолчи и дай решить проблему этому опасному типу — он же бухгалтер, он имеет свои рычаги давления.
Лидер почему-то совсем не выглядит впечатленным.
— Это Учиха, — спустя долгую паузу говорит Какудзу так, словно это что-то крайне ужасное.
У него определенно какая-то травма, связанная с Учихами, подумала непроизвольно, бросив на его лицо косой взгляд.
И, вспомнив все его выражения, когда я являлась за честно заработанными деньгами, беззвучно хмыкаю. Хоть у кого-то в этом мире нет травм, связанных с Учихами?
А Лидер вздыхает.
Тяжело так, с невысказанным: «Как же вы меня заебали».
Какудзу же даже не моргает, продолжая сверлить Лидера требовательно-ожидающим взглядом.
— Свалили с глаз моих, — наконец, выдыхает Лидер и, двинув по столу свиток с заданием, устало трет переносицу. — Чтоб раньше, чем через месяц, я вас не видел.
Он меня убьет, думаю я с тем же нервным весельем.
— И оба — живыми! — доносится в спину голос Лидера.