Живыми, но не целыми, звучит похоронным маршем в голове, и я почти физически чувствую, как остаюсь без парочки-других конечностей под сверлящим взглядом жутких зеленых глаз.

Мы останавливаемся в коридоре, обмениваясь настороженными и оценивающими взглядами.

Ранее мы с ним сталкивались разве что в его темном и мрачном кабинете: в те редкие моменты, когда я получала деньги за миссии, старательно подкапливая листочки с номерами миссий от Лидера и забирая награду сразу за несколько заданий. В эти моменты я игнорировала немигающий взгляд жутких глаз, отчаянно борясь с желанием передернуть плечами и съежиться. А после, получив заветный расчет, торопливо исчезала за дверью и продолжала избегать Какудзу на базе — с его удушающей чакрой мне удавалось чувствовать его приближение и вовремя смываться все это время, как бы это не выглядело.

Ну, право слово, кому вообще хочется видеться с этим жутким типом, что всякий раз мысленно расчленяет тебя на составляющие и приклеивает на лоб ценник?

Какудзу не нравилась я, не нравились Учиха, не нравилось работать с кем-то… это читалось и по его малоэмоциональному лицу, и по сгустившейся вокруг недоброй, угрожающей ауре.

Люди, кажется, вообще не входили в список тех вещей, с которыми он готов мириться в этом мире, нервно смеюсь. Я даже его поддерживала в этом мнении, правда, моего ужаса перед ним это не убавило.

Внутри вспыхивает отчаянное желание поднять руки вверх и клятвенно заверить, что я не буду доставлять проблем и вообще попадаться на глаза лишний раз — к нашему взаимному удовольствию.

Какудзу повергал меня в холодную дрожь и липкий ужас: его тихий, равнодушный голос, непроницаемые зеленые глаза с алыми белками и эти швы-шрамы по его телу… он не выглядел человеком и, кажется, давно им уже не являлся.

В обычном понимании — так уж точно.

В мою голову часто забредали мысли о духах и всякой нечисти, которая рождалась из людей и которой в мире с чакрой наверняка предостаточно. Благо, я о ней не знала, но подозревать и думать это не мешало — на фантазию никогда жаловаться не приходилось, а вид Какудзу давал предостаточно пищи для размышлений. Как и, собственно, доигравшийся в каноне Орочимару… опыты шиноби над собой, кажется, никогда не приносили им ничего хорошего.

Иногда, когда я задумывалась о нечисти в мире чакры серьезнее, чем во время ночных бдений в каменных коридорах, сдерживать скептическое хмыканье и смех едва удавалось.

Для многих в этом мире таким же кошмаром казалась я сама — со своими проклятыми глазами и наследием демонов-Учиха, а потому всерьез относиться ко всем страшным байкам не получалось. Мало ли что простым людям привиделось и почудилось? Каждый клан и его особенности с легкостью можно приписать ёкаям и иже с ними…

Но кто мог знать, что Пейну придет блестящая идея объединить двух демонов Акацуки?

Дурная, дурная затея — помяните мое слово, это не закончится ничем хорошим. Ни для кого из нас: ни у меня, ни у нашего казначея не возникает никаких иллюзий, что мы сработаемся и при этом не убьем друг друга.

Новоявленный напарник смеривает меня непроницаемым взглядом зеленых глаз в алой склере.

Шаринган хотя бы посимпатичнее, с нервным весельем думаю я, давя желание засмеяться вслух. Мой истеричный хохот вряд ли бы его впечатлил.

— Завтра в десять, — негромко предупреждает Какудзу и бесшумно удаляется за поворотом.

Я передергиваю плечами и, подавив страдальческий вздох, бросаю на дверь Лидера обвиняющий взгляд.

Мне кажется, или он все-таки пытается меня сжить со свету?

Какудзу всегда убивает своих напарников — без исключений и несчастных случаев, но по очень и очень важным причинам, разумеется. Ни один из них не погиб без его участия — у меня хотя бы некоторые из них помирали по своей же глупости, подставляясь под чужие техники. Или Пейн собирается устроить шоу а-ля Голодные игры в реалиях шиноби, где выживет только один? Народ-то тут кровожадный, безумный — наверняка бы оценили… ах да, прошу прощения, у них уже есть свои Голодные игры. Зовется экзаменом на чуунина, ага.

В полном унынии я добираюсь до кухни, где останавливаюсь на пороге, без всякого выражения наблюдая за кукольником у плиты. Сасори только-только закрывает крышкой сковороду и, почувствовав взгляд, поворачивает голову, выгибая в немом вопросе бровь.

Сталкиваться с ним тоже становится дурной привычкой — одной из тех, к которым привыкаешь слишком быстро, несмотря на всю их вредность.

В последнее время у меня их как-то вообще становится слишком много, ворчу я про себя и все-таки добредаю до стула, чтобы плюхнуться и растечься по столешнице унылой лужицей.

Со стороны Сасори доносится тяжелый вздох, полный невысказанного упрека — он чертовски не переваривал, что на кухне кто-то смеет валяться на столе. Однако проглатывает уже готовые сорваться колкости, за что я самую капельку ему благодарна — иногда в нем просыпалась человечность и нечто похожее на сочувствие. Потом его молчание, правда, выплескивалось тонной накопленного яда, но все-таки…

Вывернув голову, я упираю тоскливый взгляд в полное едкого терпения лицо, на котором так и виднеется, мол, и что у тебя на этот раз, давай, попробуй удивить меня.

Удивить его, разумеется, никогда не получалось, но он все равно упирается поясницей в нижний шкаф и складывает руки на груди с самым выжидающим видом.

Я едва удерживаюсь от несчастного шмыганья, за которое Сасори бы точно влепил мне один из ядовитых ты-издеваешься-или-ты-идиот взглядов. Обычно я предпочитала делать вид, что я все-таки издеваюсь, а не интересуюсь из любопытства… правда, Сасори, кажется, начинает о чем-то догадываться или подозревать подвох — все чаще его взгляд становится ты-все-таки-идиот.

С глубоким, нетерпеливым вздохом он наклоняет голову, и я беспокойно выпаливаю:

— Насколько быстро Какудзу меня убьет?..

В моем голосе сквозила ничем не прикрытая надежда на лучшее. Ну, знаете, может мне хотя бы подергаться удастся… а лучше убежать как можно дальше и спрятаться за чьей-нибудь спиной, обличительно тыкая в казначея пальцем. Например, за Лидером: он эту кашу заварил, он пусть ее и расхлебывает, я на такое не подписывалась. Учиха вон, сейчас как Узумаки, вымирающий вид — о нас заботиться надо, а не кидать на верную смерть.

Кукольник вздергивает бровь и смеривает меня оценивающим взглядом.

В нем отчего-то так и виделся приговор: безнадежный, смертник, идиот… и много чего еще, но я игнорирую это так же, как и он игнорирует надежду на моем лице.

— Мгновенно, — отвечает Сасори безжалостно, без всякого удивления, и я издаю что-то отчаянно похожее на хныканье, закапываясь лицом обратно в стол и не желая выкапываться обратно в ближайшую вечность.

— Он точно меня убьет! — бормочу я невнятным стоном себе в руку, на который кукольник неясно хмыкает. Не то соглашаясь со мной, не то осуждая… черт его разберет, на самом-то деле.

Я медленно скатываюсь в пучины отчаяния и уныния.

Этот мир абсолютно точно меня ненавидел и хотел убить любым возможным способом… вон, даже мой личный кошмар привязал и любовно с бантиком вручил. И страдай, дорогая, как знаешь, выживешь — неплохо, нет — так вообще замечательно, кто расстроится-то? О смерти букашек никто не переживает, наоборот, радуются, что сами издохли да приплод не оставили.

От красочных размышлений о своей смерти от рук напарника меня отвлекают тихие шорохи и звяканье посуды, вынуждая с неохотой приподнять руку и с вялым интересом выглянуть наружу.

Прямо передо мной оказывается тарелка с рисом и ароматными овощами.

Кукольник, отвернувшись, невозмутимо поясняет:

— Ешь — последний ужин все-таки.

— Какое великодушие, — безрадостно комментирую я, усаживаясь нормально.

— Наслаждайся, пока можешь, — хмыкает Сасори, бросая через плечо насмешливый взгляд и заставляя со вздохом потянуться за приборами.

Проблемы с едой никуда не делись, однако если я и ела что-то, то самым необъяснимым образом это оказывалась стряпня кукольника. Сасори, будто чувствовал, когда я решу заглянуть на кухню, и все чаще готовил порцию чуть больше обычной, не оставляя мне никакого выбора — он прекрасно знал, сколько я могу съесть и при этом не вертеться ужом, пытаясь незаметно избавиться от остатков.

Конечно, я бы могла сказать, что Сасори готовил настолько вкусно, что грешно такое выкидывать, но правда состояла в том, что он — единственный, кто умудрялся переупрямить мое нежелание есть и запихнуть-таки в меня еду. Мне даже казалось, что для него это сродни странному вызову… мелькал у него в глазах иногда азарт или нечто очень похожее на него.

Так, на смену ярому отрицанию и попыткам сопротивления пришло смирение: бороться с ветряными мельницами полная чушь, победителем в этой битве не выйти при любом исходе, а нервные клетки все-таки не восстанавливаются.

Вяло ковыряясь в овощах и убирая в сторону все, что мне не нравилось, под забавляющимся взглядом кукольника, я быстро посвящаю его в причины своей скорой кончины от рук Какудзу. И интересуюсь без всякой надежды:

— Не хочешь что-нибудь сказать? Ну, знаешь, совет младшему товарищу… как выжить или что-то в этом духе, м? Ты все-таки знаешь Какудзу больше меня.

На целое мгновение Сасори замирает и, кажется, серьезно раздумывает послать меня или все-таки что-то ответить. А после усмехается, бросает на меня веселящийся взгляд и действительно советует:

— Не сопротивляйся — умрешь быстро и, возможно, безболезненно. Какудзу обычно лишние мучения своим жертвам не причиняет.

Мое лицо страдальчески скривилось.

— Ты такой добрый, — бормочу под его хмыканье и со вздохом утыкаюсь обратно в рис. — Аж умирать перехотелось…

Идея все-таки собрать информацию о своем новом вра… напарнике меня не покидает, засев в голове упрямой мыслью, что готовиться к ужасному следует сразу — хотя бы морально, да.

Этот вопрос настолько меня поглощает, что на окружающее пространство я внимания не обращаю, практически на автомате добредая до чакры Орочимару, пребывая в глубокой-глубокой задумчивости и отчаянно раздумывая над емкостью формулировки. Тысяча и один уточняющих вопросов змеиного саннина раздражали и активировали его наихудшую сторону мучителя и ментального садиста, с которой лишний раз встречаться не захотел бы даже отъявленный мазохист. А я свои нервы все-таки старалась беречь, особенно, в его компании.

И все-таки с сомнением я оставляю все, как есть — голый и неприкрытый интерес, выдающий меня с головой.

— Что я могу сказать насчет Какудзу? Он — лапушка. Самый неконфликтный человек, которого я знал, — рассеянно отвечает Орочимару, совсем не задумываясь.

Я поднимаю брови, едва удерживая лицо и не скатываясь в возмущенное отрицание.

Это Какудзу-то бесконфликтный?

Интересно, что тогда для него к о н ф л и к т н ы й?

Почувствовав мой взгляд, Орочимару пожимает плечами и с легкостью советует:

— Просто не беси его, и вы поладите, — и делает красноречивый жест пальцем: — А теперь раздевайся, моя дорогая, и поворачивайся ко мне спиной. Мне необходимо понять, насколько твое «ничего серьезного» стало серьезным.

Я не удерживаюсь от закатывания глаз, но все-таки послушно поворачиваюсь спиной, раздеваясь. В воспаление легких мне верилось слабо, а вот запущенный бронхит… бронхит, да, уже вероятно, с неохотой признавала я, вспоминая боли в груди и тяжелый кашель.

Чувствуя прохладно-мятные прикосновения к своей коже, я впервые за вечер вдруг обращаю внимание, что мы находимся не в привычной комнате Орочимару.

Где — я догадываюсь быстро, мысленно смеясь над иронией судьбы. Столько бегать от предложений Орочимару посетить его святая святых, чтобы в задумчивости все-таки набрести именно на змеиные лаборатории. От судьбы не убежишь, да?

Вопреки всем самым смелым ожиданиям и предупреждениям окружающих лаборатории Орочимару своего звания не оправдывали: ни препарированных трупов, ни дурных запахов, ни даже каких-то кривых уродцев в банках на полках. Так, только химические колбы, стеклянные трубки, множество тетрадей-книг на полках и интригующий разделочный стол с кандалами и ремнями, на котором я непроизвольно задерживаю внимание и почти с разочарованием перевожу глаза дальше. Столом не пользовались — никаких видимых следов, или пользовались очень редко.

Стерильно, чисто и…

Я подвисаю, глядя на стену ровно напротив двери.

На меня смотрел небрежно пришпиленный сенбоном рисунок до боли знакомого лиса с глазами Сасори.

Из груди вырвался несчастный вздох, полный смирения.

Значит, вот куда делся мой блокнот… боже, я очень надеюсь, что Сасори не видел эту дурную карикатуру.

— Нравится? — ухо опаляет змеиный шепот, полный насмешки и ленивого интереса.

Я бросаю взгляд на рисунок и поворачиваю голову к саннину, без всякого выражения интересуясь:

— Тебе никогда не говорили не трогать чужие вещи?

На целое мгновение Орочимару, кажется, серьезно задумывается прежде, чем невинно пожать плечами.

— Впервые слышу, — и, сощурив глаза, с укором замечает: — Следует внимательнее относиться к своим вещам, если они для тебя так важны.

Из груди вырывается тяжелый вздох.

Мне не их жалко, а себя — Сасори меня живьем сожрет, хочу сказать я, но замечаю хитрые искры в змеиных глазах и в последний момент прикусываю язык, меняя тему и возвращаясь к вопросу Орочимару:

— Я ожидала… иного.

В глазах Орочимару вспыхивает насмешливый интерес, а сам он подается вперед, укладывая подбородок на мое обнаженное плечо:

— И чего же ты ждала, позволь узнать?

— Крики, стоны, кровь… — я делаю неопределенный жест рукой. — Несчастных испытуемых там, казематы, большие стеклянные банки с людьми…

Орочимару засмеялся, все-таки отлипая от моей спины и делая небрежный знак, мол, одевайся.

— Когда-нибудь я тебя свожу в свою личную лабораторию, — обещает змеиный саннин, посмеиваясь и направляясь к своему столу, где уже стояли какие-то микстуры, таблетки и колбочки.

Я бросаю на него косой взгляд:

— От тебя это звучит как угроза.

Мужчина только разводит руками с очередным шипящим смехом, но не возражает, заставляя меня задуматься о том, что все-таки следует быть с ним поосторожнее. Особенно, на его территории. Особенно, если мы наедине…

Ками, кого я обманываю, ворчу я, с интересом наблюдая за перебираемыми саннином бутылечками. С удовольствием ведь припрусь и даже не подумаю ни о чем плохом — кроме, разумеется, количества крови, с которым придется расстаться, — чувство самосохранения у меня, кажется, все-таки атрофировалось.

Орочимару вручает мне несколько микстур, какие-то таблетки и, сощурив глаза, замечает со странной интонацией:

— Не забывай, что ты — шиноби, Итачи.

Я поднимаю брови, отвлекаясь от зеленоватого пузырька и глядя на змеиного саннина с немым вопросом.

— Шиноби не болеют, — поясняет он. — Наша чакра уничтожает все лишнее в нашем организме, не давая инфекциям, вирусам и микробам распространиться. Но иногда, если шиноби ослаблен… такое случается. К сожалению, это не лечится ирьёниндзюцу. Слишком тонкая и неблагодарная работа — больной должен справиться сам. Но зачастую, когда период слабости проходит, не привыкший организм не перебарывает инфекцию, а чакра не уничтожает болезнь. Наоборот, она ее закрепляет и поддерживает, считая своей частью.

Я моргаю, внезапно догадываясь, что, возможно, именно по этой причине Итачи в каноне так долго болел и все не мог вылечиться, да и другие… сколько их там погибло от болезни без названия?

Навскидку в голову приходили еще два шиноби, пусть они и погибли в бою…

Потому что предпочли умереть в бою, поправляю саму себя со странным чувством.

Между ребер тугим кольцом просачивается и сжимает сердце в тисках тревога.

— Пей лекарства и лучше следи за собой, — говорит Орочимару серьезно, и я впервые слышу в его голосе искреннее беспокойство.

Тяжелый кашель Итачи вспыхивает перед глазами как наяву, и я почти захлебываюсь от тяжелого железного запаха и мерзкого ощущения наполненности в своих легких.

На языке разливается привкус крови, заставляя лизнуть закушенную щеку и резко кивнуть, соглашаясь. Дышать становится труднее.

Стиснув лекарства до побеления пальцев, я обещаю заботиться о себе… больше. И не запускать чертову простуду до смертельного кровохарканья.

Собственная тревога отдает кровью на языке и запахом лекарств.

***

— Правило первое. Ты меня не бесишь, и я тебя не убиваю, — и почти доброжелательно уточняет: — Вопросы?

Я с сомнением покосилась на лицо, полное такой же «благожелательности», но все-таки покачала головой, решив не дергать тигра за усы.

И вообще вспомнить детство, когда была… нет, ладно, в детстве я была ужасным ребенком.

В общем, неважно.

Милая и послушная девочка, которая никого не бесит и выполняет всё, что от неё требуется.

Звучит не так сложно, да?

Забудьте.

Какудзу производит настолько гнетущее впечатление, что думать о хорошем поведении не приходилось: все-таки знать, что он — монстр, и видеть насколько —  разные вещи.

Собственное желание спорить и отстаивать свои права подыхает, кажется, еще в зародыше, пока я с непередаваемым лицом замираю на месте, глядя, как Какудзу одним мощным ударом убивает нашу зубастую цель — один из обезумевших шиноби-нукенинов, режущий всех без разбора на территории Дождя.

И, небрежно стряхнув руки, прохладно ставит в известность:

— Теперь, когда мы, наконец, разобрались с этим, — в его голосе звучит ледяная насмешка, разобрался-то он сам, пока я все еще не нахожу в себе сил поднять на него взгляд. Всего один удар, мать его… — Мы отправляемся на настоящую работу. Возражения?

Слабо качаю головой, с трудом удерживая истеричный смешок.

Какие, нахрен, возражения?

Я еще жить хочу, Какудзу-сама.