Глава XXV. Improsper dies¹

 Гастон де Мюрай ненавидел лето. Удушливый, скупой на дожди август донимал жарой. Ветер, если и дул, обдавал жаром еще сильнее, чем застоявшийся горячий воздух. Спасения было не отыскать даже в тени. Тем хуже, что Гастону приходилось носить суконный мундир королевского гвардейца. Он бы с радостью сменил его на батистовую рубаху и атласный жюстокор, да только уже как пять лет молодой виконт не заботился о своем светском гардеробе.

Ему было восемнадцать, когда отец, сам носивший военною форму, отдал сына в королевские гвардейцы. Сам же Гастон более тяготел к карьере дипломата и предпочел бы службе обучение в Политической Академии. Однако его отец, — граф де Серези, — пребывающий в почтенном чине генерала, был твердо убежден, что военная выправка лучше политических хитростей. И коль Гастон по прошествии десяти лет службы не сменит собственного желания, так пусть поступает в Академию, уже обученный строгой дисциплине. Виконт покорно принял волю отца, усмотрев в ней не принуждение, а мудрое наставление, продиктованное здравым смыслом и родительской любовью. В конце концов такая служба при дворе отчасти являлась неплохой синекурой и давала определенный социальный статус, хоть отнюдь и не такой высокий, как служба дипломатическая. Кроме того — и для Гастона это имело значение — он обзавелся хорошими знакомыми и даже друзьями, надев синий мундир королевского гвардейца. Ценность таких связей не измеряется никаким состоянием и никаким статусом в обществе.

Именно друга Гастон де Мюрай и дожидался в этот полуденный час, сидя под раскидистым дубом подле ворот одного из имений предместья Сен-Этьен. Усадьба принадлежала королевскому прокурору Бонифасу д’Аркуру, маркизу де Монфриньезу. Дело к нему имел Дамьен де Равальяк, состоящий сержантом при той королевской роте, в которой служил Гастон, и вопрос, с которым Дамьен обращался к прокурору был настолько деликатен, что он попросил друга подождать его снаружи. Впрочем, де Мюрай и так знал, с какой целью наносился визит, и именно по этой причине понимал то волнение, какое охватывало де Равальяка все сильнее, по мере того, как они приближались к владению прокурора. Дело касалось женитьбы: Дамьен притязал на руку Луизы д’Аркур, состоящей фрейлиной при герцогине д’Аффексьёнь, и вся щепетильность вопроса состояла в том, что Дамьен, будучи младшим отпрыском барона, не наследовал ни отцовских земель, ни отцовского титула — ему лишь по закону «из вежливости» приписали титул шевалье. Кроме того, отец Равальяка не был богат, а потому не мог обеспечить всех своих сыновей приличным состоянием. А д’Аркур был крайне избирателен в связях, особенно, когда дело касалось его дочерей. С этим, увы, Гастон, при всем желании, не мог помочь другу. Потому ему оставалось только ждать и надеяться на то, что Дамьен испытает удачу. Однако де Мюрай едва ли обманывал себя и верно знал, что Бонифас д’Аркур непреклонен в своих убеждениях. Он точно знал, что Равальяку нужно покровительство свыше, но Дамьен к нему не прибегнул, а Гастон не настоял.

Сам он едва ли мог чем-то помочь, несмотря на то, что владел искусством красноречия и был крайне дипломатичен, что не раз позволяла Гастону сглаживать углы и избегать конфликтов. Но случай с королевским прокурор был не из тех, в котором эти таланты могли бы помочь: к ним требовалось присовокупить высокое положение и наличие силы более убедительной, чем умение красиво говорить — власти в той или иной мере. У виконта не имелось ничего из этого, потому он доверил друга переменчивой судьбе и все силился придумать слова успокоения на случай неудачи. И в том проявлялась еще одна черта его характера — Гастон был рационален и прагматичен. Надеясь на лучшее, он все же готовился потерпеть неудачу, лишь бы удар оказался не столь болезненным, каким мог бы быть. Если говорить дальше о де Мюрае, то стоит упомянуть, что человеком он был неконфликтным, в меру сдержанным, склонным к самоиронии и философским рассуждениям. Часто задумчивый, Гастон все же умел развлекаться и был рад проводить время с друзьями и хорошими приятелями. Не склонный к самообману он имел счастье быть в ладах с самим собой, в особенности тогда, когда признавал за собой недостатки и обращал их себе на пользу.

Что до портрета внешнего, то Гастон де Мюрай был хорошо сложен, имел средний рост и крепкую мускулатуру, приобретенную благодаря регулярным физическим упражнениям. Лицо его было квадратным, с выдающимся подбородком и выраженными высокими скулами. Густые рыжие волосы завивались на кончиках; тонкие брови нависали над карими, коньячного оттенка глазами, извечно выдающими своим задумчивым взглядом натуру, склонную к глубоким размышлениям. Под прямым носом располагались пышные усы, оттеняющие тонкие губы. Этой весной Гастону минуло двадцать три года. Страсти резвой юности в нем поутихли, однако же он тяготился собственным одиночеством в сфере любовной, и даже по-доброму завидовал Дамьену, что тот всерьез вознамерился связать себя матримониальными узами.

Но стоило только Гастону заметить за латунью ворот Равальяка, как он тут же нахмурился. Дамьен с поникшей головой шел по подъездной дороге; его размашистый шаг говорил о том, что он обозлен ровно столько же, сколько и подавлен.

Это был высокий — не менее двух метров — молодой человек с крепким телосложением, подобающем гвардейцу. Белесые волосы были стрижены коротко, округлый подбородок гладко выбрит; усов он не носил. Тонкие брови имели оттенок более темный, нежели волосы и низко нависали над серо-зелеными глазами в этот момент наполненных не то сильным раздражением, не то самой настоящей яростью. Припухлые, чувственные губы он скривил в приступе злости и отчаяния. Крылья орлиного носа раздулись от частого нервного дыхания.

Едва ли это его состояние являлось чем-то редким и необычным. Дамьен де Равальяк был легко возбудим и скорее легче было бы припомнить ситуации, когда он себя сдерживал, нежели когда позволял эмоциям выйти наружу. Раздражительный, всегда находящий неприятности, а порой и сам их провоцирующий, Дамьен был полной противоположностью Гастона. В то время как виконт тщательно подбирал слова, шевалье не лез за ними в карман, а прямо говорил все, что думает. Порой это приводило к дракам, в которых Равальяк участвовал с охотой, а Мюрай избегал, как огня. Впрочем, в трусости обвинить последнего никак нельзя. Гастон был сторонником переговоров, но это не означало, что он не способен применять силу, когда того требует случай, и, увы, ему частенько доводилось разнимать дерущихся. Чего Гастон де Мюрай не мог сделать, так это угомонить Дамьена до того, как он влезет в очередную перебранку. Но чего он точно никогда не делал, так это не успокаивал Равальяка после неудачи, а шевалье явно ее потерпел, о чем красноречиво говорил его расстроенный вид.

— Он тебе отказал, - констатировал Гастон, когда входная калитка, вделанная прямо в ворота, захлопнулась за Дамьеном.

Равальяк отвел раздраженный взгляд в сторону, тяжело вздохнул и сильно сжал кулаки.

— Не той породы я, - сквозь зубы произнес он и наконец взглянул на Гастона. Взгляд Равальяка был тяжелым, и отчаянным, и разозленным одновременно. - Отец мой нищий, а я и того беднее. Куда мне до дочери маркиза?

Бонифас д’Аркур задел гордость Дамьена — причина по которой тот был зол. И даже боль слышалась в его голосе. Равальяк был уязвлен в самое больное место: маркиз, очевидно, втоптал в грязь саму честь несчастного шевалье; такое трудно снести, особенно когда побуждения Дамьена были искренними, продиктованные любовью, но не холодным расчетом добраться до богатого приданного Луизы д’Аркур. А горькая правда состояла в том, что Дамьен де Равальяк и впрямь не имел ни земель, ни звучной фамилии одного из знатнейших аристократических родов. Все, что дал Дамьену отец — это право зваться дворянином. Для Равальяка тема эта была болезненной, но д’Аркур, сумел, что очевидно, задеть нужную струну, видимо, желая тем самым отвадить от дочери бедного во всех смыслах ухажера. Но Дамьен не был бы самим собой, если бы сдался так просто. Он судорожно искал выход из патовой ситуации, но тщетно.

Гастон видел эти отчаянные попытки, явно отраженные во взгляде, и, кажется, знал единственный возможный вариант, потому, ободряюще похлопав Дамьена по плечу, сказал:

— Попроси Анриетту. Думаю, она не откажет. В конце концов, Луиза ее фрейлина.

Дамьен посмотрел на Гастона так, будто он сумасшедший. Нахмурился еще сильнее и нервно пробурчал:

— Еще я Ее Высочество об услагах не просил.

— А вот попроси. Уверен, она может тебе помочь.

Равальк, каким бы несуразным на первый взгляд ему не показалось предложение друга, все же задумался.

— Ее Высочество и без того много дел имеет, - он буквально вырвал из руки Гастона поводья своей пегой кобылы и вмиг забрался на нее. - А кроме того… Ты и сам знаешь. Мне никогда не нравилась мадам Дезоне. Но Ее Высочество, кажется, болезненно восприняла ее смерть. Слышал, графиня застрелилась ее пистолетом. Мне бы после такого тоже, наверное, не по себе бы было.

— Это я помню, - мрачно произнес Гастон, взобравшись на своего коня. - Но не может она вечно убиваться по это шлю… Женщине, - вовремя поправил он себя. - Анриетта ее даже не взяла с собой, когда уезжала в Аффексьёнь. Так ли много она для нее значила, чтоб так долго по ней страдать?

— Не нам об этом судить. К тому же у Ее Высочества и так дел полно. Не думаю, что обязанности регента — это развлечения и праздные шатания. Министры, советники, послы… Да мало ли у нее дел?

—Тут ты прав, - вздохнув, ответил Гастон. - Но все же попроси. Уверен, Анриетта не откажет. Не хочешь сам, так проси через Луизу. Она герцогиню видит каждый день. Помнится, ты говорил, что они в хороших отношениях.

— Может, ты и прав, - после долгого молчания сказал Дамьен. Уже не такой угрюмый, но все еще мрачный, он размышлял о своей неудаче, раз за разом прокручивая в голове разговор с Бонифасом д’Аркуром. Возможно, прав Гастон, и Анриетта — его единственная возможность заполучить Луизу и восстановить попранную честь.

В любом случае просить герцогиню д’Аффексьёнь ходатайствовать за него Дамьен намеревался не в этот момент. Их путь лежал в Пуасси. Караул нынешним днем несла другая рота, а значит можно отправиться в столичный город и поискать теперь уже не увеселения, а успокоения на дне винной кружки в каком-нибудь трактире.

От предместья Сен-Этьен до Пуасси был час езды. В жаркий августовский день путь давался тяжело, потому было решено, что обратно в Жуаль друзья вернуться лишь вечером, когда солнце начнет садиться. А до тех пор они найдут как скоротать время в городе. По приезде они долго не выбирали место где бы им остановиться, к тому же давно предпочитали трактир под неброским названием «Три шпаги». Это место давно облюбовали гвардейцы из местного гарнизона, да и королевские сюда нередко заходили кто утолить жажду, а кто помериться силой с гвардейцами Пуасси. Хватало здесь и приезжих, но они, если только того позволяли им финансы, требовали обед себе в гостевой номер, иные же, ютящиеся в тесных комнатушках, расположенных, как правило на чердаке, спускались в гостевой зал и поглощали свой скромный обед там, встревоженно поглядывая на молодых людей в красных и синих мундирах. Порой сюда спускались и более состоятельные гости, охотно беседуя и друг с другом, и с гвардейцами в ожидании узнать что-то новое. Особенно некоторым приходило по нраву общаться с людьми в синих королевских мундирах, ибо эти люди приезжали сюда прямиком из Жуаля, что сулило при хорошем раскладе выведать у них что-нибудь интересное и крайне интригующее. Необычным же было видеть здесь лиц высокопоставленных — причина, по которой удивился Гастон, завидев за одним из столиков анхольтского консула.

Вильгельм Хоффбург, будучи одним из внуков короля Анхольта Фридриха II, сидел в компании трех красных мундиров. Это был молодой мужчина лет двадцати семи. Среднего роста, с вьющимися блондинистыми волосами золотистого отлива, квадратным лицом, на котором извечно виднелась широкая улыбка, он нередко находился в компании Феликса де Кателя. Тот же в свою очередь частенько бывал в компании двух приятелей из той же роты, в которой служил он. Уместней было бы назвать их не товарищами, а прихвостнями, ибо смелость их иссякала всегда, когда рядом не было Феликса, а он-то в свою очередь подначивал Луазеля и Ксавьена — тех, кто являлся его свитой. Сами по себе они не представляли никакого интереса, и лишь в компании Феликса де Кателя на них можно было обратить какое-никакое внимание. Сам же Феликс был натурой неприятной. Он задирал любого, кого считал недостойным хорошего отношения, и практически всегда ему это сходило с рук ввиду его высокого титула, ибо он был герцогом. И приятель его — консул, герцог фон Вальден — заслуживал со стороны Феликса особых привилегий. Вильгельму, казалось, нравилось, когда перед ним чуть ли не пресмыкались, а именно это и делал де Катель, желая получить наивысшую благосклонность консула. Причина крылась в сердечных притязаниях Феликса, и он все так же пламенно надеялся заполучить Вильгельма, но тот, увы, по мнению самого Феликса де Кателя обладал большим недостатком — любил женщин.

Об этом пристрастии молодого герцога де Риваше, иначе Феликса де Кателя, кто-то догадывался, кто-то знал наверняка, но он, благодаря своему заносчивому характеру, никому не позволял насмехаться над собой, а когда же дело до того доходило, он непременно стремился покарать обидчика в тот же день и час, когда было нанесено оскорбление.

Что до консула, то Вильгельм имел это ввиду, и его это забавляло, но он не смел показать того при Феликсе, в противном случае он рисковал потерять удобную игрушку, способную ради него уж если не на все, то на многое. Герцог де Риваше, ослепленный жгучей влюбленностью, казалось, этого не замечал и позволял Вильгельму распоряжаться собственной персоной, как тому вздумается.

Трудно было не заметить этой привязанности, и Гастон де Мюрай точно знал, кем увлечен Феликс де Катель. Но он лишь снисходительно смотрел на герцога де Риваше в то время как Дамьен де Равальяк презрительно кривил лицо. Ни тому, ни другому, не хотелось находится в компании этого человека. Впрочем, стоит отметить, что причиной тому служили не столько любовные предпочтения, сколько сама личность Феликса, ибо человеком он был невыносимым, острым на язык, задиристым и скандальным. Гастон скорее относился к нему нейтрально, нежели враждебно, Дамьен же не переносил его всей душой. Однако же им пришлось сесть за соседний столик прямо за тем, за которым сидели консул и герцог де Риваше со своими клевретами, ибо другие, к досаде Дамьена, были заняты.

В трактире, как то обычно и бывает, было шумно, особенно громко звучал смех Феликса и Вильгельма. Но стоило только первому, заметить, что неподалеку находятся королевские гвардейцы, как он замолк и пристально всмотрелся, желая определить, кто же это пожаловал.

— Равальяк, - улыбка Феликса могла показаться странной, даже маниакальной, но объяснение тому имелось. Оба друг друга сильно недолюбливали.

Как-то раз, и де Катель это отлично запомнил, Дамьен имел наглость — по мнению самого Феликса — оскорбить его прямо при Вильгельме. Считая себя униженным, герцог с тех пор искал способ поквитаться с шевалье, но тот, как назло, не попадался ему на глаза. Что до Дамьена, то сказав Феликсу несколько оскорбительных слов, он, пожалуй что был прав, потому как последний сам искал ссоры, и нашел ее. Слишком язвительный, высокомерный и спесивый он был противен Равальяку.

Дамьен лишь кинул на Феликса презрительный взгляд и, отодвинув стул, присел за столик. Но герцог счел это не за призыв к молчанию, а за побуждение переключить внимание с консула на шевалье.

— И чего это ты такой подавленный? - допытывался Феликс, говоря противно елейным голосом, будто бы его заботило состояние Дамьена. - Кто-то посмел обидеть бедного шевалье? Настолько бедного, что ни один отец свою дочь за такого не выдаст.

Равальяк только присел на стул, как тут же подскочил. Сам того не ведая, Феликс безошибочно задел нужную струну, воззвавшую к ярости Дамьена, ибо он был уязвлен в самое больное место. Если при королевском прокуроре он еще имел силы сдерживать себя и молчаливо принимать оскорбления, то терпеть то же самое от Феликса де Кателя не намеревался. Взбешенный, он кинулся к герцогу, да так стремительно, что не успели среагировать ни его клевреты, ни Вильгельм, ни Гастон, лишь Феликс успел вскочить со стула, но это его не спасло.

Дамьен одной рукой схватил герцога за грудки и сжатым кулаком ударил ему по лицу, рассекая скулу. Де Катель упал, опрокинув стоящий рядом стул и тем самым привлек внимания прочих посетителей трактира. Равальяк, взъяренный до того, что уже ни в чем не видел меры, сел на Феликса и занес кулак для следующего удара, но ему помешали. Консул крепко схватил его за запястье, следом за ним поспешил и Гастон: он обхватил Дамьена за торс и пытался оттянуть от Феликса.

Де Катель инстинктивно прикрыл лицо руками, лишь бы не пропустить следующий удар. Но стоило ему только понять, что его и не последует, как он живо убрал руки и сжал их в кулаки.

— Пусти меня! Давно хотел набить его наглую рожу, - в яростном припадке кричал Дамьен. Он все пытался вырваться, но Гастон все так же тянул его назад, а Вильгельм уже встал, чтобы помочь де Мюраю. Вдвоем они подняли Равальяка и теперь оттаскивали от Феликса.

— Я тебе это так не оставлю, - вставая сказал де Катель. Он провел по разбитой скуле, ненадолго задержал свой взгляд на кровавом следе, оставленном на пальцах и замахнулся за тем, чтобы ударить Дамьена. И тем лучше было наносить удар, когда Равальяк вырвался из рук Вильгельма.

Шевалье покачнулся, почувствовав жгучую боль в носу. Он даже вскрикнул, настолько неожиданным и болевым оказался удар. Дамьен тяжело дышал и, стискивая зубы в злобном оскале, смотрел на Феликса. Он бы ударил в ответ, но его крепко держали сзади, оттаскивая назад. Консул более не сдерживал его, но сдерживал де Кателя, имевшего желание схожее, с желанием де Равальяка. Подскочили и Луазель с Ксавьеном, но ни один из них не решался ни ударить Дамьена, ни сдержать Феликса. Они привыкли лишь к приказаниям, но едва ли умели действовать самостоятельно, когда того требовал случай.

— Оставь его, - сказал Вильгельм Феликсу. Он пытался отвести его к выходу, видя, что к ним уже идет хозяин трактира и явно намеревается выгнать их отсюда. - Ты уже ему ответил.

— Никто не смеет меня бить. Никто! - в бешенстве выкрикнул Феликс. Он все еще рвался к Дамьену, но хватка консула была сильна настолько, что вырваться из нее не представлялось возможным.

— Хватит. Иначе на сюда больше не пустят. А мне будет досадно. Тут чертовски отменно жарят каплунов, и вина у них прекрасные, - продолжал Вильгельм. И Феликс, не проявляя дерзость там, где бы ее стоило проявить, нехотя согласился. Раз о том просит сам Вильгельм, то так тому быть. Но как же внутри все бурлило. Задетая гордость требовала отмщения, и раз нельзя сорвать ее на причине своего нервного возбуждения, то стоит отыскать другую жертву, и она непременно будет найдена.

Тем временем Гастон пытался вразумить Дамьена, но тщетно. Тот был зол до того, что сдерживать его представлялось делом нелегким.

— Только попадись мне на глаза, Феликс! В следующий раз тебя никто не спасет. Ни твой любимый консул, ни твои прихвостни. Никто!

***

Огненный закат повис над Пуасси. В спокойных водах Льежа отражалось оранжево-красное небо, поддернутое лиловыми облаками. Лишь гул, доносящийся с мостовой мог нарушить покой того, кто стоял у самой реки, но он уже давно слился в отдаленный, едва слышимый шум, чье присутствие более не отвлекало.

Анриетта сидела на песке, придерживая за поводья прилегшую вороную кобылу. Не было ничего. Только лишь пейзаж уходящего заката и тяжелые раздумья, в которых герцогиня пыталась смирить свою печаль. Самоубийство Жаклин Дезоне определенно оставила своей след в ее душе. Неизгладимый, болезненный от мысли собственной причастности к произошедшему, он рваной раной разошелся по сердцу. Рана по прошествии полутора недель медленно заживала, но рубец, который она обещала оставить, никоим образом нельзя было убрать. Все играло свою роль. Самодурство брата, подкрепленное наущениями клода Дюкре, его недоверие к ней, — Анриетте, — теперь еще и кончина Жаклин, как бы холодно герцогиня не относилась к ней в последнее время — все имело свое значение. Все обещало внести свои коррективы в характер, мысли, чувства. Будущее казалось неопределенным, смутным. Существовал лишь нынешний момент тяжких размышлений и все то, что предшествовало ему. Яркие краски поблекли, обращаясь в серые тона. И кто тому виной?

Все представлялось мрачным, поддернутым густой пеленой тумана, за которой таилось непредсказуемое будущее. Будущее, в котором могло произойти что угодно, но она, — Анриетта, — как ей казалось самой, не была готова ни к чему из того, что ее ждет. И это ей не нравилось. Привыкшая все держать под контролем, она, пожалуй, впервые столкнулась с неопределенностью. Нет! Так решительно нельзя! Но что делать, когда, кажется, нет самих сил бороться с предначертанным фатумом? Отпустить все и позволить течению времени привести себя к новой вехе жизни? Быть может, это разумно. По крайней мере, иных средств снять с себя бремя мрачных настроений не имелось. Лишь принять все как данность и жить дальше. Да, Жаклин покончила с собой. Но было бы отвратительно и ужасно, если бы Анриетта не сказала ей правду о том, что чувства ее давно прошли. Да, Жозеф ей более не доверяет, как раньше. Но это не повод бросать все на самотек и пренебрегать полномочиями регента. Нужно сделать все в наилучшем виде, но не ради одобрения Жозефа, а ради блага любимой Альвитании. Да, Офелия, кажется, не хочет и не может ответить ей взаимностью. Но это не значит, что из-за этого нужно так расстраиваться. В конце концов, итанийская принцесса пленница Жуаля, а это значит, что через какое-то время — как только с итанийским королем придут к какому-то соглашению по этому вопросу — она вернется к себе на родину. И все же мысль о последнем не удовлетворяла Анриетту.

Она думала обо всем и сразу, и от того ее мысли были более тягостными, чем если бы она думала о чем-то одном. Однако было и что-то хорошее в этих раздумьях: они происходили вдали от Жуаля, стены которого порой нагнетали тоску до того сильную, что хотелось тут же бросить все свои дела и умчаться прочь. Примерно это и сделала Анриетта несколько часов назад, когда приказала подготовить себе лошадь и отправилась без чьего-либо сопровождения в Пуасси. Жаку она соврала, сказав, что с ней, как обычно, будет пара гвардейцев. С самими же гвардейцами, стоящим на страже у ворот, она не стала долго объясняться, лишь сообщила, что их капитан обо всем знает, что, конечно же, было неправдой, ибо уж кто-кто, а Эжен де Монсиньи ни за что не согласился бы выпустить кого-либо из Дезиров за пределы Жуаля одного. Иными словами, никто не знал, где в этот момент находится Анриетта. Если кто и вздумал ее искать, то затея это была не из лучших.

Сама же она едва ли привела свои мысли в порядок к этому моменту. Вопрос можно ли было избежать того, что произошло с Жаклин Дезоне по-прежнему оставался открытым. Могла ли она сохранить себе жизнь, не будь поблизости заряженного ей — Анриеттой — пистолета или же все было предрешено, а орудие самоубийства — было лишь делом выбора? Ничего нельзя сказать точно. И чувство этой самой сопричастности к убийству Жаклин не давало покоя. Пару раз герцогине снились кошмары, в которых мадам Дезоне открыто заявляла, что в случившемся виновата именно она — Анриетта. Тогда герцогиня просыпалась, чуть не вскакивая с постели, и долго не могла уснуть от воспоминаний распростертого на полу тела Жаклин.

Единственным, кто знал об этих муках совести, был Базиль. Больше ей не с кем было поделиться своими переживаниями. Розали слишком мала для подобных разговоров, Филипп где-то в Итании вместе с войсками Максимилиана, и лишь Базиль был рядом. Тем лучше. Герцог де Флёр-Прэтанье являлся натурой чувственной и как нельзя лучше понимал других, знал какие слова утешения можно подобрать, и кроме того был замечательным слушателем, потому как не имел дурной привычки перебивать. Разговоры с ним определенно оказывали благотворное влияние на Анриетту, но эффект их был скоротечным: тоска все равно возвращалась. Когда сильная, когда послабее, она не уходила полностью. Однако это не могло длиться вечно. Следовало взять себя в руки. Анриетта успешно с этим совладала, когда вопрос касался государственных дел, но когда же ее ум не был занят ими, тут же возвращалась и тоска, и чувство вины. Однако же прогресс был заметен: и то, и другое, несколько поутихло, а значит, полное принятие — лишь вопрос времени, и только.

Анриетта в последний раз обратила задумчивый взор на гладь реки и поднялась, слегка дернув поводья.

— Вставай. Мы возвращаемся.

Шарлиз — так звали любимую лошадь герцогини — поднялась следом за своей хозяйкой и позволила вывести себя на набережную.

Анриетта резво вскочила на лошадь и медленным аллюром погнала ее в сторону дороги, ведущей к Жуаля. Однако же ехать напрямую было долго и утомительно, потому герцогиня решила скоротать путь через жилые кварталы. Она все так же пребывала в размышлениях, и если бы не громкий, пронзительный смех она бы, пожалуй, не вышла из них до самого возвращения в Жуаль.

Только теперь она заметила, что находится позади одного из гостевых домов, коих в Пуасси не мало. Справа, через дорогу, виднелся высокий каменный забор женского монастыря, в коих воспитывали девиц незнатного происхождения, а случалось и так, что к ним попадали чуть ли не до фанатизма религиозные дочери титулованных особ. Именно у темной ограды этого мрачного места, в котором юным девицам запрещалось все мирское, стояли трое. Тусклый свет уличного фонаря выхватывал из сумрака лишь красные мундиры, но не сами лица, ибо все трое были повернуты к стене.

Но стоило им только заслышать звон копыт, как все трое обернулись.

— Езжай отсюда. Целее будешь, - небрежно кинул тот, который стоял посередине. Только когда он обернулся, Анриетта увидела, что у самой стены стоит четвертый, тот, над кем эти трое, видимо, и насмехались. В отблеске фонаря блеснул и клинок обнаженной шпаги, нацеленной прямо в грудь несчастного.

— Убери шпагу, - решительно сказала Анриетта.

Увиденное ей не нравилось. Не зная толком, что произошло, она справедливо рассудила, что трем вооруженным, да еще и при гвардейских мундирах, накинувшихся на одного беззащитного, не стоит давать закончить начатое.

— А, так Вы мадемуазель, - тот, что стоял посередине и, очевидно, был зачинщиком всего происходящего, склонился в притворно почтительном реверансе. - Поезжайте-ка отсюда, сударыня. Опасно нынче поздними вечерами разгуливать, - он покачнулся, видимо, от того, что был пьян.

—Убери шпагу, - уже более настойчиво сказала Анриетта. - И оставь его.

— С какой стати? Вы вообще кто? Вы знаете, с кем Вы разговариваете? Мое имя Феликс де Катель. Так что, мадемуазель, идите-ка Вы отсюда подобру-поздорову.

— Мое имя Анриетта Дезир. И я приказываю тебе оставить этого человека в покое, — голос герцогине стал тверже, как это и происходило всегда, когда она давала распоряжения, требующие того, чтобы их выполнили немедленно.

— Вы слышали? Она Анриетта Дезир, - Феликс зашелся смехом. - Луазель. Ксавьен. Вы слышали? Сами Дезиры за этого пройдоху заступаются. Он мне денег должен, мадемуазель. А Вы, допустим, и Анриетта, но точно не Дезир. Настоящая никогда бы не выехала за пределы Жуаля без охраны.

Анриетта лишь нахмурилась и схватилась за эфес шпаги. Имя не оказало должного эффекта, но оставлять несчастного на растерзание этим троим она не собиралась. Излишняя смелость подвигала к поступку глупому. Уж точно ей со всеми тремя не совладать. Но делать нечего: шпага была обнажена.

Феликс никогда не видел Анриетту, только лишь слышал о ней. Герцогиня в свою очередь тоже лишь слышала о существовании дальнего родственника, но не имела ни малейшего понятия о том, что он из себя представляет. Узнавала она это только теперь, столкнувшись с ним на одной из улиц Пуасси. Он же в свою очередь, не будучи трезвым, решил, что ему врут, и перед ним вовсе не Анриетта Дезир, а какая-то чрезмерно смелая девица, решившая помериться с ним силами.

— Последите за ним. Я с ней разберусь, - кинул Феликс своим приятелям и направился в сторону Анриетты.

Герцогиня спешилась и встала в боевую стойку.

Первым удар нанес Феликс, но Анриетта вовремя успела защититься, отклонив своей шпагой клинок противника в сторону, но так и не смогла нанести удар, потому что де Катель, пусть и пьяный, оказался весьма проворен. Тогда Анриетта, сделала выпад, но и он оказался неудачным. Феликс отскочил в сторону. Чреда неудачных дегаже и с одной, и с другой стороны привела к тому, что оба стали обходить друг друга по кругу, держа шпаги наготове. И вновь герцог атаковал первым, пытаясь уколоть в бок; Анриетта отвела удар и вскользь оцарапала плечо Феликса.

— Кто-то идет сюда, - сказал один из приятелей де Кателя.

Тот лишь отмахнулся.

— Я сейчас с ней разберусь.

Пользуясь случаем, Анриетта сделала еще один выпад, но Феликс нанес удар одновременно с ней. Боль пронзила правое плечо, однако хват стал только сильней. Едва ощущая, что клинок собственной шпаги увяз в чем-то плотном, она даже не могла различить, кто из них двоих издал крик. А издали его оба. Шпага Феликса достигла своей цели, угодив в плечо Анриетты; клинок герцогини глубоко засел в правом бедре де Кателя.

Оба орали площадной руганью, не стесняясь в выражениях. Когда Феликс первым выдернул свой клинок, Анриетта закричала только громче и упала на колени, держась за раненное плечо. Де Кателю самому пришлось вытаскивать шпагу из ноги. С криком выдернув клинок, он небрежно бросил его в сторону и поднял свой. Хотел ли он продолжить поединок или нет — неизвестно. Ясно только то, что если он и имел такие намерения, то ему помешали.

— Опять ты за свое, - сквозь зубы сказала Рафаэль Дюбуа. - Не позорь честь мундира! Сколько можно? Думаешь тебе все дозволено? Вызови на дуэль кого-нибудь, кто равен тебе по силе.

— Да иди ты к черту, - недовольно пробурчал Феликс и заковылял к Луазелю и Ксавьену. Раздосадованный, он хотел сорвать злость на том, над кем и измывался до вмешательства Анриетты, но паренек куда-то делся. Приятели лишь пожали плечами, сказав, что из-за Рафаэля тот успел где-то скрыться. Феликс издал недовольный рык и неохотно сказал: - Черт бы его побрал. Уходим. Этот, - он кивнул в сторону Рафаэля, - все равно ничего нам сделать не даст.

Уважая силу принца Дюбуа, герцог все же испытывал сильную досаду от того, что его лишили возможности получить удовольствие от излюбленных дел. Ему до того нравилось кого-либо задирать, что он не знал меры, а кроме того, был неготов лезть на рожон тогда, когда твердо был уверен, что получит достойный отпор. А Рафаэль был из тех, кого Феликс даже несколько побаивался, потому спорить с ним кроме как на словах не решался и в конфликты с ним не вступал. Пожалуй, то была единственная разумная мысль, которая когда-либо приходила Феликсу в голову.

Рафаэль тем временем помог Анриетте подняться. Не зная кто перед ним он был ровно столько же раздражен, сколько и озабочен состоянием герцогини.

— Ну и зачем Вы полезли с ним в драку? - тоном строгого ментора спросил Дюбуа. - Это было крайне неразумно.

— А втроем на одного — это, по-Вашему, разумно? - огрызнулась Анриетта.

— Нет. Но Вы могли кого-нибудь позвать. Например, меня.

— И откуда мне надо было знать, что Вы где-то неподалеку? Я даже понятия не имею кто Вы, - герцогиня держалась за пораненную руку. Багровое пятно крови стремительно разрасталось на голубом атласе жюстокора, да и сама ладонь здоровой была уже полностью окровавлена.

— Рафаэль Дюбуа, - представился он. - А Вы?

— Кажется, это не имеет значения, - сдавленно сказала Анриетта, корчась от боли. - Но я Вам благодарна. За мной должок.

— Избавьте меня от этого, - недовольно пробурчал Рафаэль. Поняв, что имени ему не узнать, - что, впрочем, не имело для него особого значения, - он решил предложить услугу. — Куда Вы едете? Я Вас сопровожу. Негоже это по вечерам одному разъезжать, тем более женщинам.

— В Жуаль. Я еду в Жуаль.

Анриетта подошла к Шарлиз и хотела было взобраться на нее, но боль в руке не позволяла сделать это с той же легкостью и быстротой, что и прежде. Требовалось пересилить себя.

— Давайте я Вам помогу, - вызвался Рафаэль. Он уже подошел к Анриетте, но та отмахнулась от него и все же, хоть и с трудом, но взобралась на лошадь.

— Я в состоянии доехать сама, - еще боле сдавленным голосом ответила герцогиня. Рука почти ее не слушалась. Из-за боли начались судороги. Благо лошадь была приученной и послушной, иначе усидеть на ней было бы невозможно.

— И все же я Вас провожу, - настоял Рафаэль. - Вы забыли шпагу, - он поднял оружие с земли и отдал Анриетте.

Герцогиня не хотела спорить. В конце концов, компания Рафаэля Дюбуа была не худшей: он спас ее от Феликса де Кателя, который наверняка бы воспользовался случаем уж если не убить, то ранить еще тяжелее. Следовало чем-то отплатить принцу, ну а пока, раз уж ему так угодно, то пусть сопроводит ее хотя бы до половины пути, а там уже можно будет отправить его обратно в Пуасси. Рафаэль был на удивление тих и более не задавал вопросов. Лишь на подъезде к Жуалю он вновь осмелился спросить:

— Почему Вы не при дворе? - спросила Анриетта, нарушив долгое молчание. Боль была ощутимой, жгучей, но терпеть ее теперь была куда легче, чем сразу после ранения.

— Когда-то мой отец сильно провинился. С тех пор Дюбуа не у дел. Хотя моя бабка не так давно вернулась в Жуаль. Мне же досталась только должность в гвардейском гарнизоне Пуасси, - нехотя ответил Рафаэль. Он не любил говорить на эту тему, но любопытство Анриетты, которую он так и не признал, никоим образом его не задело. Он будто чувствовал, что может быть предельно откровенен с этим человеком и не бояться, ни насмешек, ни осуждения.

— То есть Вы даже не пытались получить должность в Жуале?

— Нет. Все просили только лишь для моего кузена — Шарля.

— Так вот как… - задумчиво произнесла Анриетта. Никогда она не думала, что семейство Дюбуа, а точнее его остатки, так стоят за некогда опального герцога де Нарси. - Интересно получается.

— Да. Мне самому это никогда не нравилось. Но по крайней мере бабка оставила меня в покое. Вроде так.

— Так что поводу двора? Неужели Вы сами никогда не хотели для себя должности?

— Раньше я мечтал быть каким-нибудь секретарем в посольском ведомстве. А теперь и не знаю, - Рафаэль был предельно спокоен. Уже начиная догадываться кто перед ним, он не испытывал ни боязни, ни желания польстить выгоды ради.

— Возможно мы с Вами еще поговорим на эту тему, - голос Анриетты вновь стал сдавленным. - Ну а пока что я с Вами попрощаюсь. Меня, наверное уже обыскались в Жуале. Доброй Вам ночи, Рафаэль. А свою благодарность я постараюсь дать Вам в иной форме, а не в словесной.

1Неудачный день(лат.)