Жизнь Лань Ванцзи, сколько он себя помнит, определялась правилами. Они были вшиты в него, вплетены в жилы и мышцы, казалось, если приглядеться — можно будет увидеть проступающие под кожей иероглифы, выведенные чернильно-чёрным и киноварью. Правила постоянно следовали за ним, звенели в голове, вспыхивали ослепительными, идеально ровными линиями, контролируя каждый шаг. Реальность виделась разграниченной на две чёткие половины: чёрное и белое, запрещено и разрешено.

Но однажды в его маленький, тщательно и безукоризненно выстроенный мир ворвался вихрь — облачённый в ученические одежды ордена Юньмэн Цзян, с ярко-алой лентой в волосах, совершенно бесцеремонными выходками и открытым чистым смехом, от одного звука которого что-то неправильное, непозволительное засело в груди. И тогда Лань Ванцзи впервые нарушил правила.

А потом до странного легко оказалось сделать это снова. И снова. И снова.

Лань Ванцзи ощущал вину, когда принимал удары ферулой вместе с Вэй Усянем — он считал, что достоин этого наказания. Что заслужил его, потому что сделал слишком много того, чего делать было нельзя. Давать волю эмоциям запрещено. Сражаться без веской причины запрещено. Находиться за пределами Облачных глубин после отбоя запрещено.

Чувствовать запрещено.

Но он не смог уничтожить случайно обронённое в сердце семя. Спустя годы оно проросло цветком, таким же алым, как лента в чужих волосах. Лань Ванцзи не знал, как обращаться с ним, не знал, как должен себя вести. Но взрастил бережно, первое время чувствуя себя безнадёжно сломанным, а потом всё больше и больше укореняя в голове мысль: нет на самом деле в мире ничего правильнее этой привязанности к этому человеку.

Распустившийся восхитительной красоты бутон лёг к чужим ногам вместе с вынутым из груди, кровоточащим болью и сомнениями сердцем.

Его не приняли. Ему повредили хрупкие лепестки и бросили обратно с вытолкнутым рваным шёпотом «проваливай».

После всех раз, когда его самого прогоняли, Вэй Усянь имел полное право поступить точно так же. Может быть, он и не хотел связываться с таким, как Лань Ванцзи. В самом деле, зачем ему это?

Но сердце всё равно осталось лежать на холодном жёстком камне, потому что больше никому за всю свою жизнь Лань Ванцзи не посмел, не решился бы его доверить. И, не колеблясь ни единого мгновения, он обнажил меч перед дядей, братом и старейшинами.

Когда на его спину обрушивался дисциплинарный кнут, он был уверен в собственной правоте. Если бы у него появилась возможность вернуться в прошлое, он поступил бы точно так же. И с каждым из тридцати трёх ударов вместо привычных строк правил в его голове сияли только два иероглифа, ярких настолько, что их свет затмевал собой боль.

Вэй Ин.

Вэй Ин.

Вэй Ин.

Лучший ученик ордена Гусу Лань действительно был идеален, пока делал то, что ему велят, но внезапно оказался для всех неправильным и испорченным, когда понял, что у него существуют собственные желания и чувства.

Но сам Лань Ванцзи себя неправильным уже не считает. Он просто поступает так, как видит нужным. И не жалеет ни о едином из мгновений, которые посвятил в своей жизни Вэй Усяню. Может быть, только о тех самых первых, когда был не в силах разобраться в себе и отталкивал, хотя в глубине души хотелось совсем иного. Когда, не привыкший облекать мысли в слова, всякий раз оставался не в силах произнести самого важного.

Его горечь и боль, его многолетняя скорбь, где единственным светом был а-Юань, Лань Сычжуй, — всё это существовало ради того, чтобы узнать правду. Чтобы увидеть, как Вэй Усянь поднял хрупкий цветок его сердца, расправил повреждённые по неосторожности лепестки и обнял тёплыми ладонями, как величайшую драгоценность. А потом, улыбаясь, отдал в ответ свой.

Сине-голубой.

Лань Чжань.

И после этого всё остальное окончательно перестало иметь значение. Если раньше разочарование на лице дяди и старейшин приравнивалось к чему-то невероятному, недопустимому, к тому, что непременно следует исправить, то ныне оно давно уже всего лишь одна из многочисленных эмоций.

Правила втравлены в Лань Ванцзи намертво, как и выдержка, как и привычка скрывать чувства, и большинство из них он всё ещё соблюдает, потому что они — неотъемлемая часть жизни. То, что составляет её основу и разрушиться не может ни при каких обстоятельствах, ибо тогда это было бы сродни перевороту мира, как если бы земля стала небом, а небо устелило облаками землю.

Но Лань Ванцзи отныне знает, о каком главном правиле он должен всегда помнить.

Лгать запрещено. И себе самому, и другим.

Мысли, которые высказывает ему брат, в самом деле неожиданны. Они ошеломляют, ранят, вскрывают болезненно грудную клетку. Но после того, что ему пришлось пережить, он, наверное, имеет на них право. Лань Ванцзи знает, как тяжело видеть чужое счастье, когда внутри только всепоглощающая пустота. Он сам когда-то сумел с ней справиться — ещё больше отгородился от реальности, крепко запечатав собственную душу. Но ему это не составило труда, ибо было привычно.

Брат не виноват, что у него получилось хуже. И уж тем более он не перестаёт быть Лань Сичэнем, Цзэу-цзюнем, главой ордена и его главной гордостью, если позволяет себе слабость.

Демонстрировать боль запрещено.

Одно из тех правил, которые с детства врастают в кости, отпечатываясь на них ломаными извитыми насечками. И которые порой хотелось бы стереть со Стены Послушания.

Лань Ванцзи действительно думает то, что говорит. И почти физически чувствует, как его накрывает темнотой, когда в пустом, остекленевшем взгляде брата, такого неожиданно хрупкого, растерянного, сломавшегося, он видит неверие. Когда слова наталкиваются на преграду невидимую, но столь прочную, что Лань Ванцзи не может её преодолеть.

Он должен радоваться, что брат наконец позволил ему прийти, потому что так невыносимо долго ждал и места не находил от неведения и беспокойства, изводя и себя, и Вэй Усяня... но вместо радости он теперь чувствует только ещё большую боль.

Дядя ждёт его у выхода из ханьши и сразу же приглашает к себе. В его глазах — настороженность и неодобрение, к которым Лань Ванцзи уже привык. Он догадывается, о чём будет идти речь, но мысли заняты другим: образ брата, держащего меч в слабых руках, не выходит из головы. Лань Ванцзи горько от собственной беспомощности, от того, что он не способен ничего сделать, чтобы помочь, и привкус этой горечи отравой чувствуется на языке.

От предложения сесть Лань Ванцзи отказывается. Привычно заложив одну руку за спину, а другую опустив на рукоять Бичэня, он чуть склоняет голову, выражая готовность слушать. Дядя недовольно хмурится, одёрнув рукава верхних одежд, поджимает губы и сам остаётся на ногах.

— Ванцзи, — начинает он резко, — я думаю, ты помнишь о том, что через несколько недель Облачные глубины принимают Собрание кланов.

Лань Ванцзи медленно кивает.

— Ты видел состояние Сичэня, — продолжает дядя. — Я хочу, чтобы с этого дня ты полностью взял на себя обязанности главы ордена вместо него.

В груди что-то вспыхивает, больно, обжигающе, как пламя, которое сожгло когда-то Облачные глубины дотла. Лань Ванцзи сжимает пальцы на рукояти меча, читая между строк, видя, как углями горят невысказанные слова: «Я уже давно не надеюсь, что Сичэнь выйдет из уединения, а мы не можем опозориться перед другими кланами с таким главой». Слышать подобное из уст дяди — невыносимо.

«Я недостоин быть частью ордена, Ванцзи».

Нет. Достоин. Лань Ванцзи, разумеется, не может плохо говорить или даже думать про орден Гусу Лань — он родился и вырос здесь, и он по-настоящему любит Облачные глубины. Но старейшины, закостеневшие в вечном следовании правилам, предпочитают списывать со счетов тех, кто для них неудобен. Это факт. А Лань Сичэнь, само имя которого олицетворяет мягкий солнечный свет — если он погружён в скорбь и самобичевание, если не может прервать уединения, однозначно, неудобен.

Лань Ванцзи несколько удивлён, что он сам всё ещё кажется подходящей кандидатурой на то, чтобы занять место брата.

Которое он занимать не собирается.

— Ванцзи вынужден отказаться, — произносит он твёрдо и тихо.

Дядя вскидывается, изумлённо распахнув глаза. Точно так же он смотрел, когда Лань Ванцзи стоял перед полубессознательным Вэй Усянем, загородив его собой, с жаром в распахнутой настежь клетке рёбер и обнажённым клинком в руке. Когда, приведя а-Юаня, просил повязать ему лобную ленту — и просьба эта была высказана тоном, в котором отчётливо читалось: если дядя откажется, он сделает всё сам. Когда Вэй Усянь — вернувшийся, пусть и в другое тело, наконец-то живой — остался в цзинши.

— Брат не умер, — продолжает Лань Ванцзи, чеканя каждое слово. — Он всё ещё глава ордена. Я могу говорить от имени брата на Собрании кланов, но не вправе заменять его.

— Ванцзи! — дядя повышает голос, на лице его отчётливо проступают желваки.

Лань Ванцзи по привычке уже мысленно перечисляет все правила, которые сейчас нарушил, начиная непочтением к старшим, но спокойно выдерживает жёсткий взгляд. Дядя, ошеломлённо втянув воздух через рот, резко качает головой и отворачивается. Лань Ванцзи ослабляет хватку на рукояти меча. Он — разочарование ордена. Даже после того, как частично восстановлено доброе имя Вэй Усяня. Второй Нефрит, для всех потерявший чистоту и непорочность, забывший о послушании. Лань Ванцзи знает об этом.

Но ему безразлично, потому что ещё он знает, что на самом деле всё совершенно иначе.

— Глава ордена Цзян приедет на несколько дней раньше, чтобы обсудить некоторые вопросы, — наконец сухо сообщает дядя.

— Я передам брату, — кивает Лань Ванцзи.

— Этим должен заняться ты, — с нажимом говорит дядя. — Ты же не думаешь, что Сичэнь сейчас согласится сам кого-то принять?

Лань Ванцзи не отвечает.

Дядя явно злится, нервно проводит узловатыми пальцами по бородке, сам нарушая разом несколько столь тщательно оберегаемых им правил. Лань Ванцзи давно пришёл к слегка неожиданному для себя выводу: чтобы безукоризненно соблюдать часть из них, следует, пожалуй, не жить вовсе. В конце концов дядя снова поворачивается к нему, медленно, обречённо выдыхая.

— Делай, как знаешь. Ступай, — говорит он. — Раз Сичэнь теперь разрешил тебе приходить, можешь навещать его попеременно со мной. Но на сегодня твоего присутствия там уже достаточно. Завтра.

Молча склонившись на прощание в поклоне, Лань Ванцзи выходит на улицу. Вдыхает слегка морозный воздух, чувствуя, как он колким холодом стекает вниз по горлу, и запрокидывает голову, глядя в небо. Оно безоблачно, но пасмурно и сплошь залито ровным, безжизненным серо-голубым цветом. Лань Ванцзи невольно вспоминает глаза брата. А потом, чуть мотнув головой, медленным шагом направляется в сторону цзинши.

Практически весь оставшийся день он проводит как в полусне. Пытается медитировать, но оказывается не в силах как следует сконцентрироваться — даже в холодных источниках, что всегда помогали успокоить тело и дух. Принимается играть на гуцине, но довольно быстро прекращает, начиная путать ноты. Садится проверять часть вчерашних работ учеников, но строки плывут перед рассеянным взором, а иероглифы не складываются в предложения.

Подобным образом он не чувствовал себя уже очень, очень давно. Наверное, больше десяти лет. Лань Сичэнь действительно не умер, он всё ещё жив, но, вспоминая его, всегда улыбавшегося даже в самые тяжёлые времена, настолько сломанным, Лань Ванцзи невольно думает, что теряет брата. Что тот растворяется, рассыпается тончайшей белоснежной пылью прямо на глазах.

Лань Ванцзи понимал, что брату будет тяжело после случившегося, но не думал, что настолько. И теперь в заново обретённое сердце входит ледяная острая игла.

Вернувшийся к вечеру с затянувшейся ночной охоты Вэй Усянь выглядит немного уставшим, но довольным — значит, всё прошло хорошо. Он, ещё даже не скинув плащ, с порога весело спрашивает, как Лань Ванцзи поживал во время его отсутствия. Тот лишь отвечает, что наконец смог навестить брата. Вэй Усянь, видимо, услышав что-то в голосе и распознав его состояние, вдруг резко сникает. Больше не задаёт вопросов и становится поразительно тихим. Молча снимает плащ, молча проходит в комнату, молча набирает себе воды в бочку.

На самом деле, Лань Ванцзи очень не хватает сейчас его привычной болтовни, чтобы отвлечься от кружащихся в голове мыслей. И он не может не заметить, что Вэй Усянь явно нервничает, несвойственным для себя жестом теребя рукава — неправильно, нехорошо заставлять его беспокоиться и переживать. Но Лань Ванцзи не знает, как сказать об этом.

И чувствует смутное тепло распускающейся в груди благодарности просто за то, что Вэй Усянь, быстро смыв с себя кровь и грязь, переодевается и сразу же устраивается за спиной. Приобнимает, мягко уткнувшись лбом в плечо и согревая кожу дыханием сквозь ткань. От него пахнет пылью, вином и немного — неожиданно для подступающей зимы — лотосами. Это успокаивает намного лучше холодных источников.

Вэй Усянь всё так же молча, с почти привычной улыбкой на губах разделяет с ним трапезу, несмотря на то что Лань Ванцзи только ближе к концу вспоминает: он не добавил, как обычно, специи в его еду. Потом, во время омовения, Вэй Усянь мягко массирует ему кожу головы, перебирает влажные волосы и осторожно сушит их полотенцем. Сам зажигает сандаловые благовония, гасит свечи, отчего цзинши погружается в полутьму, нарушаемую только слабым лунным светом, пробивающимся в окно.

И сворачивается тёплым клубком под боком, укладывая голову на грудь Лань Ванцзи. Ночные одежды запахнуты неплотно, и его волосы чуть щекочут открытую кожу. Вэй Усянь, тихо вздохнув, вдруг шепчет сбивчиво, горячо, как обещание, которого он дать не может, но очень, очень хочет:

— Всё будет хорошо, Лань Чжань. Он обязательно поправится, вот увидишь. Всё будет хорошо.

И Лань Ванцзи прижимает Вэй Усяня к себе крепко-крепко, чувствуя частые, сильные удары его сердца. Жадно вдыхает едва уловимый аромат лотоса, исходящий от его волос. Лань Ванцзи привык верить словам Вэй Усяня, и потому цепляется за них с несвойственной для него порывистостью, заполняет ими душу, разжигая маленький огонёк надежды.

Наутро он передаёт слова дяди брату, принося ему поднос с завтраком.

Лань Сичэнь, несколько раз растерянно моргнув, всё же соглашается принять Цзян Ваньиня лично — с таким выражением лица, будто сдался и смирился, что его всё ещё продолжают считать главой ордена. Но Лань Ванцзи даже это считает крошечной победой, чувствуя, как становится чуть легче дышать.