— Цзян Чэн. Эй, Цзян Чэн.

— Ну чего тебе опять?

По заметённой снегом тропинке они идут втроём: вообще-то до ханьши Цзян Чэна должен был сопровождать только Лань Ванцзи, но Вэй Усянь, как обычно, привязался за ним хвостом. Честное слово, как будто клеем оба намазанные, куда один, туда и другой, аж смотреть иногда тошно.

— А почему ты просто не послал письмо, м? — спрашивает Вэй Усянь.

Он как обычно вертит между пальцами флейту. На фоне окружающей снежной белизны от непрерывного мельтешения чёрного с красным начинает рябить в глазах. Цзян Чэн дёргает головой, зажмурившись, и отводит взгляд. Вопрос он игнорирует, не считая его достаточно стоящим внимания, чтобы утруждать себя ответом.

— Или может… — глаза Вэй Усяня сощуриваются, на губах появляется лисья улыбка, — может ты не только Собрание кланов с Цзэу-цзюнем хочешь обсудить, но и что-нибудь поинтереснее?

— Вэй Усянь! — не выдержав, выкрикивает Цзян Чэн.

— Ай-яй-яй, Цзян Чэн. — Вэй Усянь укоризненно цокает языком. — Не кричи ты так, в Облачных глубинах нельзя шуметь!

Цзян Чэну на мгновение хочется хорошенько приласкать его Цзыдянем. Но Вэй Усянь так липнет к идущему рядом Лань Ванцзи, что велика вероятность и его случайно задеть, поэтому приходится ограничиться подзатыльником. Сам главный нарушитель всех существующих и несуществующих правил — и как Лань Цижэнь до сих пор не вышвырнул его куда подальше? — а ещё поучать рвётся, ты смотри-ка.

— Лань Чжань, он меня обижа-а-ает! — хнычет Вэй Усянь, прячась за спиной Лань Ванцзи и потирая пострадавший затылок.

— Вэй Ин, не шути над этим.

Вэй Усянь недовольно поджимает губы и демонстративно затыкает флейту за пояс — ожидал, что его по голове погладят и утешат, что ли? Цзян Чэн привычно закатывает глаза. При общении с Вэй Усянем не делать этого не получается, даже если очень сильно захотеть. Хотя они вроде бы помирились… слегка. Немного. Чуть-чуть, может быть.

В общем, их нынешние взаимоотношения безумно далеки не то что от идеала — от того, что вообще можно назвать взаимоотношениями.

Цзян Чэну не приходилось видеть ханьши зимой. Сейчас, засыпанная снегом, она кажется вырезанной изо льда и полностью соответствующей своему названию. Двое незнакомых младших адептов, старательно подметающих дорожку и лестницу, моментально отрываются от работы и отвешивают приветственные поклоны. Лань Ванцзи, коротко кивнув, отсылает их взмахом руки. Юноши моментально исчезают с глаз долой.

— Если заблудитесь на обратном пути, попросите их провести вас, — говорит Лань Ванцзи. — Они будут неподалёку, вам не придётся долго искать.

Цзян Чэн кивает, вскинув брови: на его памяти Ханьгуан-цзюнь чуть ли не впервые произнёс нечто настолько длинное. Эта рыба-прилипала что, кроме того, что ходит как привязанный, ещё и разговаривать его по-человечески учит?

Когда Лань Ванцзи и Вэй Усянь уходят следом за поспешно испарившимися адептами, Цзян Чэн стучит в дверь ханьши, несильно, но настойчиво. Лань Сичэнь появляется на пороге спустя несколько мгновений. Цзян Чэн не видел его ни разу за эти пару месяцев, и сейчас с трудом подавляет желание рефлекторно вздрогнуть.

Лань Сичэнь похож на истаявшую тень самого себя. Тонкий, как иссохшая ветвь — ханьфу, раньше сидевшее на нём, как влитое, заметно висит на плечах — и бледный, под цвет одежд. Цзян Чэн, конечно, слышал от Вэй Усяня, что с Лань Сичэнем всё… далеко не совсем в порядке после событий в храме Гуаньинь. Но не думал, что настолько. Если не знать, что перед тобой человек из плоти и крови, за призрака же принять можно!

— Глава ордена Цзян, — произносит Лань Сичэнь, поклонившись — почти что шелест листьев на ветру, а не голос.

— Цзэу-цзюнь, — кланяется в ответ Цзян Чэн.

Лань Сичэнь делает шаг в сторону, пропуская его. Цзян Чэн проходит в ханьши, старательно отводя взгляд от не выражающего совершенно никаких эмоций лица Лань Сичэня — теперь кажется, что у его брата и то с этим получше дела обстоят. Внутри даже холоднее, чем снаружи. И нет, это не Цзян Чэна, только что вошедшего с мороза, ощущения обманывают, похоже, так и есть. Невольно поведя плечами, он зябко растирает руки и запахивает поплотнее плащ.

— Простите. Это место не просто так носит название «ханьши», — шелестит Лань Сичэнь, видимо, заметив его жест. — Если вам нужно, я могу разжечь жаровни.

— Мне нужно? — усмехается Цзян Чэн. — А вам нет?

Лань Сичэнь смотрит на него почти растерянно и качает головой. Цзян Чэн хмурится:

— Вы шутите, что ли? Да тут же такой холод стоит — даже мёртвый почувствует!

Лань Сичэнь замирает неподвижно, прикрыв глаза и словно напряжённо о чём-то размышляя. Траурно-белая нефритовая статуя, а не человек — Цзян Чэну чудится даже, что если он сейчас подойдёт ближе, то не уловит дыхания.

— Но я… не чувствую, — наконец странным тоном, с какой-то полувопросительной интонацией произносит Лань Сичэнь едва слышно.

Цзян Чэн моргает. И прикусывает язык, поняв, что про мёртвого сказал лишнего. Но на Лань Сичэне совсем лёгкое, тонкое не по сезону ханьфу, и слоя всего три — как он, в самом деле, может не ощущать холода? Разве что постоянно заставляет работать собственное золотое ядро — но нельзя же этого делать, не замечая?

— Если вас не затруднит, — произносит Цзян Чэн. И в ответ на короткий непонимающий взгляд поясняет: — Жаровни.

Он даже ещё раз потирает руки для показательности. Хотя, вообще-то плащ у него тёплый, и верхние одежды плотные, стёганые — Цзян Чэн прекрасно знал, что едет в горы, где намного холоднее сейчас, чем в Юньмэне, и хорошо подготовился. Мог бы потерпеть. Но ему вдруг становится жаль Лань Сичэня.

Тот коротко кивает. Махнув рукавом, он приглашает Цзян Чэна сесть за столик, и принимается разжигать несколько жаровен, стоящих в комнате. От взгляда Цзян Чэна не укрывается, что, обычно изящный и гибкий, как кошка, сейчас Лань Сичэнь двигается несколько скованно и заторможенно. И пальцы словно не совсем его слушаются.

Цзян Чэн, устроившийся за столиком, даже всерьёз начинает думать в какой-то момент, чтобы подорваться с места и помочь. Лань Сичэнь только каким-то чудом не обжигается, разводя огонь в последней жаровне. У него остаётся слегка опалённым край рукава — чёрно-бурая окантовка по кристально-белому — но он, кажется, даже не замечает этого. Цзян Чэн морщится, и в груди у него что-то мерзко начинает скрестись.

Когда Лань Сичэнь садится наконец напротив, сложив руки на коленях, Цзян Чэн замечает, что пальцы у него не просто бледные — на кончиках и тонким ободком вокруг ногтей пробивается нехорошая синева. Переборов себя, он заглядывает Лань Сичэню в лицо, стараясь не думать о том, что на него будто смотрит кукла. Уголки губ тоже слегка голубоватые.

Цзян Чэн не обратил внимания сначала, потому что был в принципе слишком шокирован тем, как выглядит сейчас Лань Сичэнь, но теперь… То есть, ему всё-таки холодно в этом леднике. Хоть он и не дрожит даже — но кто его знает, может, благополучно перемёрз уже эту стадию. И, тем не менее, он не разжигает жаровни… какого гуя? Это что, тоже часть дурацкого гусуланьского «уединения»?

В принципе, Цзян Чэн бы не удивился. Если бы где-то и могли придумать подобное, так только в Облачных глубинах.

— Глава ордена Цзян, — тихо произносит Лань Сичэнь. Цзян Чэн вздрагивает, понимая, что слишком задумался. — Давайте приступим к обсуждению необходимых вопросов.

Во время последующего разговора Цзян Чэн понимает две вещи.

Во-первых, в ханьши пыльно так, словно здесь не убирались как минимум… месяц? Он замечает это, когда опирается одной рукой на столик, другой пытаясь схематично что-то изобразить в воздухе. На пальцах остаётся серое. В принципе, мог бы, наверное, прямо на столике и рисовать, нагляднее бы получилось. Но это было бы неуважительно по отношению к Лань Сичэню.

Хотя…

А вот это уже во-вторых.

Лань Сичэнь слушает, кажется, через раз. Цзян Чэн решил бы, что вообще не слушает, если бы на половину вопросов он не отвечал вполне впопад и с привычной рассудительностью. Хотя в слова его, произносимые чуть ли не полушёпотом, приходится вслушиваться. Лань Сичэнь сидит совершенно неподвижно (в то время как сам Цзян Чэн успел несколько раз незаметно переменить позу, чтобы не закоченеть) и смотрит пустым взглядом куда-то сквозь пространство.

Это почти пугает. Такое чувство, что Лань Сичэнь поминутно то проваливается в бессознательную медитацию, то выныривает из неё, причём Цзян Чэн совершенно не может уловить хоть какую-нибудь закономерность. Это должно раздражать — с таким же успехом он, судя по всему, мог не приходить вообще. Но это вызывает только непривычное беспокойство. Колкое и острое, которое хочется выцарапать, вынуть из груди, сбежать от него куда подальше, лишь бы не чувствовать вовсе. Видеть главу ордена Лань таким… больно.

Когда они заканчивают обсуждение, Лань Сичэнь поднимается на ноги ломаным неловким движением, словно они сейчас подкосятся. Он оправляет рукава и почти удивлённо смотрит на опалённый край, который, видимо, заметил буквально только что. Жаровни немного прогрели помещение, и Цзян Чэн надеется, что Лань Сичэню не вздумается потушить их. Кто знает, что он там вбил себе в голову — но вряд ли Облачным глубинам нужна промороженная до костей сосулька вместо главы ордена.

— До встречи, Цзэу-цзюнь, — произносит Цзян Чэн уже на пороге, складывая руки для поклона. Непонятно, правда, какую он встречу подразумевает — почему-то кажется, что вряд ли они увидятся на Собрании кланов.

Лань Сичэнь, с пустым взглядом, вдруг дёргается к нему, делает шаг, поднимает зачем-то вверх ладони, практически переступая через порог. Словно попытавшись… коснуться его рук? Но тут же, моргнув, отступает назад. И едва заметно мотает головой.

— До встречи, глава ордена Цзян, — говорит он, поклонившись в ответ.

Цзян Чэн идёт по тропинке и, прежде чем скрыться за поворотом, всё-таки не выдерживает — оборачивается через плечо. Лань Сичэнь ему вслед не смотрит: он всё так же стоит на пороге и растерянно разглядывает собственные ладони. А потом вдруг, вздрогнув всем телом, зябко поводит плечами и плотнее запахивает на груди тонкие верхние одежды.

Словно ему неожиданно стало холодно.

Цзян Чэн знает, что он не должен радоваться, но всё равно коротко, облегчённо выдыхает, ускоряя шаг: ну неужели, Лань Сичэнь всё-таки живой.

Помощь адептов Цзян Чэну, неожиданно, даже не требуется. Где-то в памяти отпечатаны переплетения дорожек в Облачных глубинах, и он идёт, почти не задумываясь. Небо обложено тучами, сыплет мелкий снежок, и Цзян Чэн рассеянно наблюдает, как он ложится на плотную фиолетовую ткань одежд. На улице, по ощущениям, и правда немного теплее, чем было в ханьши, пока Лань Сичэнь не разжёг жаровни.

Перед внутренним взором всё ещё стоят его тонкая, хрупкая фигура и пустой взгляд. Цзян Чэн отказывается принимать то, что увидел. Это же Лань Сичэнь — никогда не унывающий, такой светлый, такой идеальный. Само воплощение надежды. Он всегда был преисполнен её, даже когда другие с головой погружались во тьму отчаяния, всегда в самые трудные времена заставлял верить, что снова наступит рассвет.

Он ведь и самого Цзян Чэна когда-то заставил поверить в это.

Нет, конечно, скорее всего за улыбкой периодически скрывалась боль. Лань Сичэнь никогда не показывал своих переживаний — но, наверное, думал, что не имеет на это права. Цзян Чэн немного понял, когда стал главой ордена. Хотя сам он, увы, не такой. Эмоции скрывать толком не умеет… собственно, и выражать их именно в той форме, в какой они клубятся глубоко в груди, тоже.

Но Лань Сичэнь всегда со своей ролью справлялся намного лучше. Цзян Чэн равнялся на него. И радовался, когда видел в ответ на свои неловкие ещё действия удовлетворённый кивок и одобрение в чужих глазах. Рядом с главой ордена Лань, привычно уверенным и спокойным, всегда становилось чуточку легче.

А теперь перед Цзян Чэном была сломанная кукла. Расколовшаяся на части нефритовая статуэтка. Пустая оболочка, жизнь в которой вспыхивает лишь на мгновение, чтобы тут же погаснуть, словно плохо разожжённая свеча. Кто или что угодно, но не тот Лань Сичэнь, которого он знал.

— О, вернулся!

Цзян Чэн закатывает глаза — уже непроизвольно. Они оба что, специально подкарауливали его здесь? Вэй Усянь-то ладно, он вечно прохлаждается, когда другие заняты, с этим только смириться остаётся, но неужели у Ханьгуан-цзюня иных дел больше не нашлось?

— Как поговорили? — спрашивает Вэй Усянь, практически повиснув на Лань Ванцзи. — И как тебе внутри ханьши? Ты же там первый раз был, да?

— Я попросил разжечь жаровни. То есть, Цзэу-цзюнь предложил, а я согласился, — отзывается Цзян Чэн. — Там в сосульку обратиться можно. За этим что, вообще никто не следит?

— Лань Цижэнь и Лань Чжань следят, — говорит Вэй Усянь, как-то резко сникнув. — Но им можно приходить только два раза в день, утром и вечером, не больше. Если сам Цзэу-цзюнь не позовёт. А жаровни… ну, ты же понимаешь, они со временем прогорают. А он сам их никогда не разжигает. Говорит, нет нужды и незачем тратить угли. Удивительно, что тебе предложил.

— Да там же жить нельзя! — выдыхает Цзян Чэн. — Он ведь не может в самом деле не чувствовать?!

— Может, — вдруг качает головой Лань Ванцзи. — Вы должны помнить и понимать.

Его слова врезаются в грудь, пробивают насквозь и вылетают где-то между лопаток. Цзян Чэн судорожно втягивает воздух. У него начинают дрожать руки, Цзыдянь вспыхивает россыпью мелких искр, которые, упав случайно на снег, прожигают в нём крошечные круглые точки. Цзян Чэн сжимает пальцы в кулак. Фантомная боль, которой быть не может физически, ноющим клубком сворачивается в районе нижнего даньтяня.

Он никому и ничего не должен. Но, тем не менее, он, кажется, понимает.

Цзян Чэн делает медленный глубокий вдох и такой же выдох. Да, он помнит, что чувствовал после разрушения Лотосовой пристани и смерти родителей. Даже отчётливее, чем хотелось бы. Помнит рвущую на куски ярость вперемешку со скорбью. Помнит туман в голове, когда мысли путались и бред переплетался с реальностью так тесно, что одно невозможно было отличить от другого.

Помнит, как тело продолжало дышать за него. Как ничего толком не мог делать, ни спать, ни есть, ни двигаться, только бестолково смотреть в пустоту и слушать где-то на периферии сознания голос Вэй Усяня — тот держался, пытался хоть как-то привести его в чувство. И был, на самом деле, невероятно сильным. Только понял Цзян Чэн это уже позже.

А вот каким чудовищным усилием воли он заставил себя вскочить на ноги и броситься наперерез Вэням, чтобы отвлечь их от Вэй Усяня, он не помнит. Это было похоже на мимолётное видение, на короткое просветление среди непрекращающегося кошмара, на что-то ненастоящее, несуществующее. Но вот последовавшая за этим боль была вполне реальной.

Цзян Чэн, кроме всего прочего, ещё и помнит, как катастрофически хотел перестать существовать. Сначала — когда у него уничтожили золотое ядро. А потом — когда ушли друг за другом сестра и Вэй Усянь. Долгие годы между этими двумя событиями он балансировал на тонкой грани, пытаясь убедить себя в том, что, несмотря на творящийся вокруг хаос и нарастающую, подступающую к самому горлу тьму, всё ещё будет когда-нибудь… хотя бы нормально. Но после их смерти едва не сорвался.

Он готов был наплевать даже на орден, который восстановил по кусочкам с таким трудом — нашли бы другого главу.

От того самого шага его остановил, наверное, только а-Лин.

Но Цзян Чэну даже в голову не приходило проводить параллели с состоянием Лань Сичэня. Неужели этот... этот подонок так много значил для него? Насколько же близки они были, что теперь, после того как Цзинь Гуанъяо — и поделом ему! — запечатан в гробу вместе с Не Минцзюэ, над которым так страшно надругался после смерти, Цзэу-цзюнь превратился в полупрозрачную, практически несуществующую тень? И неужели с этим ничего нельзя сделать?

Хотя, ах да. Никто ведь, похоже, даже не пытается. В том числе эти двое, пропадавшие целый месяц на ночных охотах — Вэй Усянь хвастался без умолку, ещё когда Цзян Чэн сюда только приехал.

Лань Ванцзи смотрит на него, не отрываясь. Грудь заполняет вдруг вязкое, склизкое отвращение. Да как они после этого могут говорить, что беспокоятся? Какое право на это имеют, если Лань Сичэнь, судя по всему, уже два месяца в таком состоянии? Если его, похоже, просто оставили наедине со всем, что втемяшилось в голову? Лучшие в мире родственники, всем бы таких. Приходят к нему, как же. Дважды в день. А какой смысл?

Лань Цижэнь… от его визитов, наверное, точно лучше не станет. Просто потому, что он Лань Цижэнь. А эта рыба промороженная, которая целыми днями таскается с Вэй Усянем — ему, может, вообще всё равно? Нашёл чего поважнее и забыл собственного брата? Ведь если б хоть немного старался, что-то бы изменилось, верно?

Цзян Чэн морщится и отводит взгляд, накрывая Цзыдянь пальцами, чтобы не искрил так сильно. А потом резко, молча разворачивается и проходит мимо замерших Лань Ванцзи и Вэй Усяня к отведённым ему гостевым покоям, ощущая, как сердце каменной тяжестью осело под рёбрами.