Орден Гусу Лань на Собрании кланов уже второй день представляет Лань Ванцзи, и, кажется, никто даже не удивляется. Цзян Чэн, в принципе, тоже — разве что тому, что Ханьгуан-цзюнь, в самом деле, умеет так много разговаривать. Он прекрасно видел, что Лань Сичэнь сейчас гораздо больше похож на сломанную куклу, чем на живого человека. Куклу с идеально прямой спиной и пустым взглядом.

И Цзян Чэну это не нравится.

Очень, очень не нравится.

Однако волноваться за Лань Сичэня он, в принципе, не должен. Поэтому пытается сосредоточиться на другом. Вездесущий Вэй Усянь, к счастью, предпочитает не являться, видимо, найдя более интересные дела, так что Цзян Чэн может понаблюдать за Цзинь Лином. Для своего возраста с ролью главы ордена, которая так неожиданно на него свалилась, он справляется довольно сносно. Периодически путается во фразах и порой отвечает слишком резко, но Цзян Чэн сидит рядом и успевает вовремя осадить взглядом.

При этом чуть усмехаясь: его самого бы порой кому осаживать. Но никто не осмеливается, потому что у Цзян Чэна уже есть авторитет. И Цзыдянь. А вот а-Лину стоит пока быть осторожнее, если он в самом деле хочет остаться на этом посту. К ребёнку доверия мало, да и в принципе Цзини себя, мягко говоря, порядком запятнали после недавних событий. Но со временем станет иначе.

Со временем всё становится иначе.

После окончания Собрания (по крайней мере, той его части, которая планировалась на сегодня) Цзян Чэн выходит на улицу с ощущением подступающей головной боли. Бесполезные обсуждения бесполезных вопросов, бесконечные шепотки и сплетни со всех сторон — как будто не заклинатели собираются, а торговки на базаре, честное слово. Если Цзян Чэн ещё услышит хоть одно слово о Цзинь Гуанъяо, он, наверное, попросту придушит того, кто его произнесёт. Руками или Цзыдянем, придумает в процессе.

Цзинь Лин проскальзывает мимо, лишь сдержанно кивнув со странным выражением лица. Он Цзян Чэна в последнее время на людях слегка избегает. С одной стороны, в принципе, правильно. Глава ордена, всё такое. Но с другой — слишком много гордости. Уж можно было бы соизволить хоть ненадолго подойти. Небось, прямиком к друзьям своим направился, к ним можно, значит, а к родному дяде — нет?

Едко фыркнув, Цзян Чэн скрещивает руки на груди. И почему от него всегда все уходят именно к Ланям? Чего они особенные такие?

— Глава ордена Цзян, — доносится из-за спины холодно-вежливое.

О. Легки на помине.

Цзян Чэн оборачивается. Лань Ванцзи стоит неподвижно в паре шагов и смотрит на него так, словно собирается проморозить взглядом до самых костей получше сегодняшнего холода. Цзян Чэна снова окатывает вязким отвращением. Он и так не особо Лань Ванцзи жаловал — потому что, именно связавшись с ним и прицепившись, как колючка, непонятно ради чего, Вэй Усянь сам влип в неприятности и весь орден потащил за собой следом.

А уж теперь, застав Цзэу-цзюня в таком ужасном состоянии, Цзян Чэн тем более ничего хорошего по отношению к этому куску льда не испытывает. Потому что он Лань Сичэню брат. Он должен был сделать хоть что-то, но, похоже, благополучно об этом даже не вспомнил. Правильно, зачем, когда есть более увлекательные занятия.

— Брат просил передать, — медленно говорит Лань Ванцзи, — что хочет видеть вас после окончания Собрания.

— Когда просил? — опешив, переспрашивает Цзян Чэн.

— Утром. Вы были заняты. Не удалось сказать раньше, — объясняет Лань Ванцзи. — Если главу ордена Цзян не затруднит, зайдите сейчас.

Коротко поклонившись после этих слов, он разворачивается и уходит. Белая тень на фоне белых зданий и белого снега, только волосы по спине — как неосторожно разлитые чернила. Просто передал информацию без малейших эмоций на каменном лице и испарился, словно о погоде говорил, а не о собственном брате. Грубо сплюнув себе под ноги вязкую горечь, Цзян Чэн тут же срывается в сторону ханьши.

Он больше не может игнорировать своё беспокойство.

Не то чтобы их многое связывало сейчас… но раньше было по-другому. Цзян Чэн мог бы сказать, что они познакомились во время обучения в Облачных глубинах, но толком знакомством это назвать нельзя. Пара-тройка случайных встреч. Всё, что им было известно друг о друге — имена и несколько фактов. С таким же успехом Цзян Чэн может сказать, что «познакомился» с любым человеком, о котором хоть раз слышал или с которым пересекался на ночных охотах.

Скорее, он обозначил бы точкой отсчёта тот день, когда Лань Сичэнь нашёл его, скрывающегося, где придётся, собирающего по осколкам и себя, и орден, от которого не осталось фактически ничего. И привёл на внеочередное Собрание кланов, на котором было объявлено о начале Аннигиляции Солнца.

Цзян Чэн понимает, как себя сейчас чувствует Цзинь Лин, потому что тогда с ним было то же самое. За ним наблюдали так пристально, что иногда казалось, он сейчас воспламенится от чужих взглядов. Но при этом не воспринимали всерьёз. Его предложения игнорировали, к словам не прислушивались. Зато, если то же самое повторял кто-то из старших заклинателей, встречали на ура.

Это неимоверно бесило, потому что Цзян Чэн старался. Но его стараний, как обычно, не замечали. Так было всегда, он привык быть вторым и оставаться в тени, но именно сейчас катастрофически хотелось, чтобы хоть кто-нибудь обратил на него внимание. Сказал, правильно ли он поступает. Хорошо ли справляется с ролью, которую с отчаянным упрямством взвалил на плечи.

Вэй Усянь исчез. Сестра была далеко — в безопасности. Цзян Чэн остался один среди людей, которые относились к нему как к лишнему элементу, путающемуся под ногами.

— Я устал, — в приступе накатившей безысходности пожаловался он однажды Лань Сичэню, не найдя больше человека, которому мог бы сказать подобное. — Они смотрят на меня, как на ребёнка. Как будто только и ждут, когда я ошибусь.

— Ты и есть ребёнок, — мягко ответил Лань Сичэнь после небольшой паузы, ничуть, кажется, не удивившись. — Как и я. Но это не значит, что мы не можем быть главами своих орденов.

— Ты не ребёнок, — со вздохом возразил Цзян Чэн. — Тебе двадцать.

— Исполнилось только недавно. Уважение ко мне… не совсем моя заслуга. Скорее дяди. — На губах Лань Сичэня была лёгкая полуулыбка. — Ты вынужден справляться один, и это делает тебя сильнее.

— Да к гуям эту силу!

Его захлестнуло неделями копившейся обидой, жгучей и огромной, вгрызающейся под кожу тысячью ядовитых жал. Цзян Чэн сжал руки в кулаки, и Цзыдянь, который он не успел ещё толком научиться контролировать, заискрил так, что едва не задел Лань Сичэня. Цзян Чэн испуганно отшатнулся, накрыв кольцо другой рукой. Но Первый Нефрит лишь покачал головой и подошёл ближе, словно совсем не боясь.

Каким-то невероятным образом это успокоило Цзыдянь — и, кажется, самого Цзян Чэна. Он судорожно вдохнул и выдохнул, заставляя жар опуститься на самую глубину грудной клетки и свернуться там. К нему прислушались. На него кому-то было не плевать. Не стоило так себя вести.

— Не говори так, Цзян Ваньинь, — сказал Лань Сичэнь. — Ты уже сделал очень многое. Ты справишься.

— Цзян Чэн. Зови меня Цзян Чэн. Я ненавижу своё имя в быту.

— Почему? — Лань Сичэнь удивлённо вскинул брови.

— Слишком слащаво и глупо, — проворчал Цзян Чэн, отвернувшись.

— Я бы хотел переубедить тебя, если позволишь.

Переубеждал его Лань Сичэнь на протяжении нескольких месяцев. При всей своей учтивости он был невероятно настойчив. И имя «Ваньинь» произносил каждый раз аккуратно, мягко — оно звучало из его уст как мелодия на сяо. А ещё приглашал периодически выпить чаю, и Цзян Чэн зачем-то соглашался, и они долго разговаривали… обо всём.

Лань Сичэнь в итоге стал единственным, кому Цзян Чэн позволял всегда называть себя именем в быту.

Они очень сблизились во время Аннигиляции Солнца. Фактически, Цзян Чэн, наверное, мог бы назвать его своим другом. И в какой-то степени наставником. Образцом для подражания. Лань Сичэнь никогда не поучал, но мягко давал подсказки, как лучше поступить, и Цзян Чэн прислушивался. Даже после того, как война была окончена, они всё ещё обменивались письмами и даже время от времени встречались лично.

Рядом с Лань Сичэнем было спокойно и легко. Что-то такое пряталось в его светлых глазах и привычном лёгком изгибе тонких губ, что заставляло тревоги улетучиваться. В этом плане он немного напоминал Цзян Чэну сестру. И даже дурацкий гусуланьский чай, который они вообще непонятно как пьют каждый день, во время бесед с Лань Сичэнем казался чуть менее горьким.

А потом всё навалилось как снежный ком. Цзян Чэн сначала пытался разобраться с обрушившимся на него хаосом в виде вздумавшего защищать остатки клана Вэнь Вэй Усяня, с которым они отдалялись друг от друга всё больше, больше и больше… А потом, не успев толком заново обрести семью, опять остался один. С маленьким ребёнком на руках и обязанностями главы ордена, не понимая толком, а стоит ли вообще продолжать жить.

Ему стало не до Лань Сичэня. Совсем.

Сейчас Цзян Чэн порой жалеет, что упорно отталкивал его тогда. Когда он сам был отрезан от всех, когда на его плечи легло бремя, слишком тяжёлое для семнадцатилетнего юноши, Лань Сичэнь оказался рядом и поддержал. Даже когда вернулись сестра и Вэй Усянь — после времени, проведённого в обществе Первого Нефрита, он всегда чувствовал себя необычайно… очистившимся?

Лань Сичэню каждый раз каким-то фантастическим образом удавалось всего парой слов успокоить душу, даже если она успокаиваться упорно не желала. Но Цзян Чэн был слишком охвачен горем, чтобы вспомнить об этом. В противном случае, может, пережил бы потерю быстрее и проще. И вообще, он ведь ни разу не подумал, как себя чувствовал сам Лань Сичэнь после того, как их общение оборвалось. Ему ведь тоже, наверное, нелегко тогда пришлось.

Потому что Лань Ванцзи защищал Вэй Усяня и получил жестокое наказание, после которого ещё долго не мог оправиться, как Цзян Чэн узнал от Цзинь Лина, услышавшего эту историю в храме Гуаньинь.

Почти все дурные события этого мира почему-то сводятся к Вэй Усяню, будь он неладен. Или — теперь — к Цзинь Гуанъяо. Хоть кто-то пресловутого Старейшину Илина переплюнул, надо же.

А душу самого Лань Сичэня успокоить, видимо, некому. И Цзян Чэн вряд ли может сыграть эту роль. Он не умеет утешать. Вообще. Совсем. Это просто факт, который стоит признать. Но катастрофически, до нестерпимого зуда под кожей хочется попытаться сделать хоть что-нибудь. У Лань Сичэня дурь в голове засела, и выгнать её оттуда не стараются ни его дядя, ни его брат. Жаровни он не разжигает, выдумал: холода, видите ли, не чувствует…

Цзян Чэн даже не замечает, как вылетает к ханьши. Адептов на сей раз рядом нет, зато сам Лань Сичэнь — внезапно — обнаруживается снаружи, на крыльце. Просто стоит и смотрит сквозь пространство. Сердце делает что-то странное. Стукается о рёбра, а потом переворачивается в груди.

— Цзэу-цзюнь? — окликает Цзян Чэн. — Вы что, из уединения решили выйти?

Лань Сичэнь вздрагивает и медленно, механически поворачивает голову. Рассеянный, пустой взор сначала проскальзывает мимо Цзян Чэна, лишь коротко мазнув по нему, и только потом фокусируется со смутной тенью узнавания. Лань Сичэнь несколько раз часто моргает, изумлённо оглядывается, будто только сейчас понимая, где находится. И ссутуливает резко плечи, как в ожидании удара.

— Я… задумался, — тихо, безэмоционально говорит он. — Мне нельзя было покидать ханьши. Я назначу себе наказание за это.

В голову бьёт жар. Цзян Чэн уже устал считать, сколько раз за прошедшие дни ему хотелось выпустить искрящий Цзыдянь из-за одного только Лань Сичэня. Вернее, не совсем из-за него самого… Не важно. И вот теперь хочется вновь. А ещё снести Стену Послушания со всеми правилами, которые на ней вырезаны и продолжают добавляться, хотя казалось бы — что там ещё можно запретить? Дышать? Орден Гусу Лань совсем уже помешался, честное слово.

— Да у вас хоть что-то, кроме правил и наказаний, есть в голове?! — яростно выпаливает Цзян Чэн. — Вы жить вообще собираетесь?

— Я живу. — Лань Сичэнь сцепляет пальцы в замок — костяшки белеют. И повторяет ещё раз, напряжённо, словно пытаясь кого-то убедить. — Я живу.

Слова «что-то незаметно», готовые сорваться с языка, Цзян Чэн проглатывает чудовищным усилием воли. Если он сейчас начнёт орать, лучше не станет. Если он вообще скажет что угодно столь же резкое, как несколько мгновений назад, лучше не станет. Это явно не то, что нужно Лань Сичэню. И Цзян Чэн замирает, не находя больше слов и не понимая, как ему вообще себя вести.

Поднимается ветер. С неба начинает сыпать снег — на этот раз крупными хлопьями, которые закручивает и поворачивает в неспокойном воздухе. Лань Сичэнь по-прежнему статуей продолжает стоять на крыльце, и Цзян Чэн, подтянув повыше воротник, всё же подходит к нему. Цзэу-цзюнь едва заметно трёт ладони друг о друга и зябко прячет их в рукава. Сегодня на нём знакомое тёплое ханьфу, не те жалкие тонкие одежды, которые были в ханьши, но, кажется, ему это не особо помогает.

— Тебе холодно? — обеспокоенно спрашивает Цзян Чэн, непонятно почему перескочив на «ты».

— Немного, — шелестящим тоном отзывается Лань Сичэнь, плотнее кутаясь в верхние одежды. — Это не стоит внимания.

— Но ты ведь не чувствовал холода ещё совсем недавно, — вспоминает Цзян Чэн.

Его не попытались одёрнуть после первой случайной оговорки, и он решает продолжить в том же духе. На «ты» обращаться вдруг становится почти привычно, как много лет назад, и это будто сокращает на крошечный шажочек дистанцию, выстроенную в течение бесконечно долгого времени. Лань Сичэнь, однако, реагирует не сразу. Лишь через несколько мгновений, поведя плечами, заторможенно кивает:

— Да. Однако после вашего ухода всё изменилось.

«Вашего» чувствуется коротким, немного болезненным уколом.

Не «твоего». «Вашего».

Лань Сичэнь, похоже, не поправил его исключительно потому, что не обратил внимания — чего ещё стоит ждать от человека, который посреди разговора периодически впадает в туманное небытие. Но всё равно немного… досадно? Что разверзнувшаяся между ними пропасть на самом деле такая же непреодолимая, и Цзян Чэну просто показалось. Он поджимает губы с ощущением странной пустоты глубоко под рёбрами. И следующую фразу произносит холодно-отстранённо, практически официальным тоном:

— Что имеет в виду Цзэу-цзюнь?

Моргнув, Лань Сичэнь поднимает на него взгляд.

— Когда вы ушли, я вспомнил ваши слова про мёртвого, — тихо произносит он. — И вдруг осознал, что в ханьши действительно было холодно без жаровен, а я… должен это чувствовать. Хотя с тех пор, похоже, возникла другая проблема: мне никак не удаётся согреться. Но ничего значительного. Всего лишь лёгкое неудобство, оно мне совершенно не мешает.

Он пытается приподнять уголки губ, но у него не получается. Улыбка выглядит натянутой, искусственной, словно её приклеили к лицу, забыв о том, что она должна ещё хоть немного отражаться в глазах. А там — только пустота, такая всепоглощающая, что, кажется, если смотреть в неё слишком долго, она начнёт перетекать в тебя самого.

— Идёмте в ханьши, — сквозь зубы говорит Цзян Чэн. — Вы вроде как просили передать, чтобы я зашёл.

— Верно, — кивает Лань Сичэнь. — Я хотел обсудить то, что происходило на Собрании кланов.

— Вас там не было, — напоминает Цзян Чэн.

— Я могу услышать из ваших уст, — тихо, как-то неуверенно возражает Лань Сичэнь.

— А вам не кажется, что для этого проще использовать не меня, а вашего Ханьгуан-цзюня? Или Лань Цижэня?

Лань Сичэнь коротко вздрагивает — судя по тому, как резко сужаются зрачки, явно не от холода. Цзян Чэну тут же хочется дать себе пощёчину. И посильнее. Человеку, может, поговорить толком не с кем. Он, может, хочет услышать больше, чем то, на что способен Лань Ванцзи — если этот горе-родственничек вообще на что-то путное способен. И просит Цзян Чэна, выказывает ему доверие — вряд ли кто угодно сейчас может удостоиться чести приходить в ханьши — а он… тьфу.

— Если для вас затруднительна моя просьба… — начинает Лань Сичэнь, снова зябко поёжившись.

— Нет, — отрезает Цзян Чэн. — Забудьте, что я сказал. Пойдёмте, здесь холодно.

Вопреки всем существующим правилам, внутрь Цзян Чэн заходит первым, едва сдерживаясь, чтобы не дёрнуть резко дверь. В ханьши намного теплее, чем раньше, все жаровни горят, и, видимо, в них даже только недавно добавили новых углей. Цзян Чэн не сразу осознаёт, что облегчённо выдохнул, и, опомнившись, делает вид, будто закашлялся, чтобы это скрыть.

Пока Лань Сичэнь не заходит тоже, Цзян Чэн не садится. Не то чтобы он уже не позволил себе крайнюю наглость, но хоть капельку рамок приличия соблюдать всё же надо бы. Поэтому он застывает рядом со столиком. На котором, к слову, стоит поднос с едой. Закрытой крышками и совершенно нетронутой, судя по тому, что палочки, лежащие рядом, на вид абсолютно чистые (даже Лани наверняка не умеют настолько аккуратно есть), а чашки для чая сухие.

Странно. Это всё ведь, вроде как, утром должны были принести — если верить словам Вэй Усяня про то, что к Цзэу-цзюню приходят только дважды в день. Почему он до сих пор ни к чему не притронулся?

— Прошу, присаживайтесь, — говорит Лань Сичэнь, сдвигая створки двери. — Я не голоден, вы можете взять мою пищу, если хотите.

Цзян Чэн аж воздухом давится от неожиданности. И теперь закашливается уже не притворно, а вполне себе по-настоящему, отказываясь верить тому, что только что услышал.

— Вы серьёзно? Это принесли вам, а не мне, — выдыхает он. И, пронзённый внезапной, хоть и отвратительной догадкой, спрашивает: — Вы вообще как давно последний раз ели?

Лань Сичэнь выглядит растерянным. Хмурится, снова глядя пустыми затуманенными глазами сквозь пространство куда-то мимо Цзян Чэна, словно он резко перестал существовать в комнате. Как будто напряжённо вспоминает. Но это ненормально. Человек не должен вспоминать, когда последний раз принимал пищу, ответ на подобный вопрос не занимает дольше мгновения.

— Вчера… или позавчера, кажется, — наконец отвечает Лань Сичэнь. — Я не помню, на самом деле. Не беспокойтесь, мне это не нужно.

Цзян Чэн терпением и так не особо отличается, но, теперь, кажется, теряет его вдвое быстрее обычного. Невольно сжимает кулаки, выдыхает сквозь сжатые зубы — Цзыдянь слегка искрит. Ему вдруг жутко хочется схватить Лань Сичэня за воротник, насильно усадить и впихнуть в рот всю их пресную гусуланьскую еду, да чтоб ни единой крошки не осталось. Этот ненормальный ещё и голодом себя морить вздумал? Поэтому ханьфу на нём висит как мешок из-под риса?

— Глава ордена Цзян? — осторожно зовёт Лань Сичэнь.

— Или вы сейчас же, — выдаёт Цзян Чэн, — при мне съедаете всё, что вам принесли, или я ухожу отсюда.

Это настолько по-дурацки детский шантаж, что в любое другое время в отношении любого другого человека Цзян Чэну непременно стало бы за него катастрофически стыдно. Он даже а-Лину подобного ни разу не говорил. Даже когда тот был совсем маленьким. Но Лань Сичэнь сейчас, судя по всему — настоящий ребёнок. Для него такие приёмы использовать можно.

Лань Сичэнь выглядит шокированным — и это практически первая достаточно сильная эмоция, которая появляется на его застывшем лице. Замирает, широко распахнув светлые глаза и часто, непонимающе моргая. Снова сцепляет пальцы в замок и смотрит на Цзян Чэна, скрестившего руки на груди, так, словно видит его впервые в жизни. Он похож на растерянного, только что вставшего на ноги оленёнка. Цзян Чэн от пришедшего в голову сравнения едва подавляет желание хмыкнуть.

— Я серьёзно, Цзэу-цзюнь, — медленно, максимально убедительно выговаривает он. — Нормальные люди едят каждый день, знаете ли. Если вы вдруг решили практиковать инедию, практикуйте в какое-нибудь другое время. Иначе мне придётся к вам присоединиться за компанию, а я этим уже давно не занимался. Боюсь, не справлюсь.

«Конечно же ничего он не решил», — думает Цзян Чэн про себя. Практикуя инедию, заклинатели чётко осознают свои действия. Помнят, когда ели последний раз. И уж тем более предупреждают об этом кого-нибудь, чтобы им ничего не таскали без толку.

Ланям, кажется, очень не хватает умения заставлять. То есть, с тем, что входит в рамки правил, на которых они буквально помешаны, они справляются прекрасно. И наказывают за отступление от них со всей старательностью. Даже если тебе совсем не улыбается перспектива ходить по струнке и вести себя тише воды ниже травы, ни шага влево ни шага вправо от того, что прописано на Стене Послушания — ты будешь это делать. Если, конечно, ты не Вэй Усянь.

Но Цзян Чэн готов поспорить на что угодно: когда Лань Цижэню или Лань Ванцзи приходится, скажем, забирать нетронутый поднос или видеть, что в комнате не горят жаровни, они наверняка думают что-то вроде: «Ну не хочет и не хочет, что поделать». Нет же такого правила, чтобы предписывало обязательно есть. Или обязательно поддерживать тепло в помещении. Или в принципе что угодно, необходимое для комфортного существования человека.

В Гусу Лань вообще, похоже, никто не заставляет делать то, что действительно стоило бы. Здесь существуют только ограничения.

«Запрещено».

Но ни единого «нужно». А это намного важнее.

Вэй Усянь, при всех его катастрофических поступках, в своё время делал правильно, когда насильно впихивал в Цзян Чэна хотя бы пару купленных в ближайшей лавке горячих лепёшек и против воли, против слабости в деревянных ногах толкал вперёд, тянул за собой, дальше и дальше, там, где они могли бы хоть ненадолго оказаться в безопасности. Цзян Чэн не хотел — но было просто надо. Чтобы продолжать жить.

И прямо сейчас Цзян Чэн пытается играть примерно ту же роль для Лань Сичэня. Заставляет сделать то, что ему необходимо. Если больше некому — а, собственно, чего ещё ждать от повёрнутых на голову Ланей?

Да, Цзэу-цзюнь тоже повёрнутый. Особенно сейчас, с учётом того, какой ерундой он наверняка заполнил собственные мысли.

Просто, может быть, чуть меньше, чем остальные.

Они обсудят Собрание кланов, разумеется — зря шантажировал, что ли — но лишь после того, как Лань Сичэнь чуточку приблизит себя к тому, чтобы перестать напоминать ходячий труп. Наверное, это всё, на что Цзян Чэн в принципе способен. Он не умеет правильно подбирать слова — видимо, точно так же, как и Лань Цижэнь с Лань Ванцзи (если они вообще пытались). Он и заботиться толком не умеет… если только так. Не о душе. Хотя бы о теле.

И вряд ли, разумеется, один раз многое изменит. Но вдруг случится чудо и у Цзэу-цзюня там перещёлкнет что-то в голове. После прошлой случайной фразы про мёртвого перещёлкнуло же.

Цзян Чэн прекрасно понимает, что пронёс какую-то полнейшую и совершенно нелогичную чушь, в которую разве что младенец поверит. И не знает, что двигает Лань Сичэнем. Но спустя пару мгновений, во время которых на бледном лице отражается сложный мыслительный процесс, он медленно подходит к столику и садится с привычно прямой спиной. Только когда он открывает первую плошку — с мелко нарезанными овощами — Цзян Чэн устраивается напротив. Молча. В конце концов, у Ланей во время еды разговаривать запрещено.

Он украдкой проводит пальцами по краю столика, ещё помня, какой слой пыли обнаружил здесь в прошлый раз. Кожа остаётся чистой. Надо же — Цзэу-цзюнь ещё и убрался наконец, осознав, что творится в ханьши? Цзян Чэн очень пытается скрыть собственное лёгкое облегчение, прокатившееся дрожью по телу, но всё равно улыбается, наблюдая, как Лань Сичэнь подцепляет еду и по небольшим кусочкам отправляет в рот.

Через пару палочек благовоний он покорно расправляется с половиной того, что ему принесли, аккуратно откладывает палочки и принимается молча разливать чай, вскинув какой-то почти по-детски умоляющий взгляд. Странный — но наконец-то хоть немного живой.

Цзян Чэн вздыхает и решает посчитать это маленькое достижение с его стороны (не считая уборки и разожжённых жаровен) достаточным, чтобы в самом деле начать рассказывать про Собрание кланов.