Цзян Чэн ходит к Лань Сичэню каждый день после окончания Собрания.

Не то чтобы Вэй Усянь очень уж сильно интересовался этим — в конце концов, он старается держаться от Цзян Чэна подальше, чтобы лишний раз не раздражать его, и на Собрании не появляется. Он очень хочет прийти, чтобы поддержать Лань Ванцзи, который впервые говорит от лица ордена… но Лань Ванцзи, кажется, не против, чтобы он слонялся вместо этого по Облачным глубинам или отсиживался в цзинши.

Но Лань Сичэнь, видимо, по какой-то причине то ли забывает, то ли просто не хочет говорить что-то вроде «приходите завтра в то же время», и эту его просьбу Цзян Чэну передают дядя или брат. Смотря чья очередь. Поэтому Вэй Усянь знает. А на второй, четвёртый и шестой день Собрания — ещё и слышит от Лань Ванцзи, что изменилось.

Цзэу-цзюнь перестал оставлять поднос с едой, который ему приносят утром, совершенно нетронутым. Если раньше он притрагивался к пище в лучшем случае раз в неделю, то теперь делает это каждый день. Хотя съедает всё равно очень мало. Но тут, наверное, уже другой вопрос, и не то чтобы Лань Ванцзи особенно акцентировал на этом внимание, сосредотачиваясь на самом факте того, что перестал.

Цзэу-цзюнь продолжает поддерживать огонь в жаровнях, сменил одежды на более тёплые и больше не надевает лобную ленту исключительно перед визитом Цзян Чэна, чтобы потом сразу же её снять, как делал это… в тот первый раз, до Собрания. Он всё ещё с трудом поддерживает разговор — но тут Вэй Усянь не особо сильно может доверять Лань Ванцзи, потому что слабо представляет, что в его понимании можно назвать разговором.

По крайней мере, он может сделать вывод, что Цзэу-цзюнь, наверное, стал чуточку реже выпадать из реальности. Раньше, по словам Лань Ванцзи, он не реагировал на половину обращённых к нему фраз, погружаясь куда-то в собственные мысли. В которых, очевидно, не было ничего хорошего.

Про следы от дисциплинарного кнута, которые, само собой, каждое утро приходится обрабатывать, Вэй Усянь не спрашивает. Два — не тридцать три. И если Лань Сичэнь вполне в состоянии самостоятельно передвигаться, значит, с ними всё не так плохо. К тому же… он не хочет спрашивать. Даже не из соображений тактичности. Это просто одна из тех вещей, что связаны с болью, которую он в своё время причинил Лань Ванцзи, и у него никакого желания лишний раз вспоминать.

Если бы Вэй Усянь сказал, что рад видеть, как Лань Ванцзи приходит от брата всё в более приподнятом расположении духа, а вечером шестого дня Собрания даже позволяет себе едва уловимую улыбку, это не выразило бы ровным счётом ничего. Если бы он вместе с тем сказал, что пребывает в лёгком шоке… в принципе, то же самое. Потому что у него просто в голове не укладывается.

Это ведь Цзян Чэн. Каким магическим образом ему за такое короткое время удалось изменить так много? Его поддержка — это обычно крики и какая-то совершенно неуклюжая забота, которую он всегда прикрывает грубостью. Неужели Лань Сичэню нужно было что-то подобное, а не, скажем, разговор по душам (на который Цзян Чэн точно способен ещё меньше, чем Лань Ванцзи или Лань Цижэнь)?

Вот уж чудеса.

Но, с другой стороны, если это работает — на самом деле, без разницы, каким именно образом.

Седьмой день Собрания — заключительный. Лань Ванцзи, вернувшись в цзинши, говорит, что они обсудили все необходимые вопросы, и завтра заклинатели покинут Облачные глубины. Лицо его при этом накрывает лёгкая тень, и Вэй Усянь поджимает губы, безошибочно распознавая причину. Цзян Чэн тоже уедет. А Лань Сичэнь пришёл в себя ещё совсем чуть-чуть, и если они потеряют прогресс, которого он достиг, то…

Лучше не думать об этом.

Лань Ванцзи снова уходит на занятия. Вэй Усянь, которому опять толком нечем заняться, выбирается на улицу, выудив из шкафа один из белых плащей — они банально теплее благодаря вшитым в ткань заклинаниям. И ему даже наконец удаётся выловить Цзинь Лина, который от него бегает не хуже кроликов. А Лань Сычжуй и Лань Цзинъи — форменные предатели, все эти дни преспокойно с ним общались и ни словечком не обмолвились. От а-Юаня Вэй Усянь точно такой подставы не ожидал.

В итоге Цзинь Лину всё-таки приходится рассказать, как он справляется с ролью главы. По большей части он, правда, жалуется. Что его не воспринимают всерьёз, что постоянно шепчутся за спиной и делают практически всё, о чём он говорит, с точностью до наоборот. Что он стал избегать Цзян Чэна, потому что, если дядя узнает о таком позоре… во-первых, бросится опять помогать, и все опять начнут говорить, что Цзинь Лин ничего сам не может. А во-вторых, точно переломает ноги и не посмотрит, что племянник теперь управляет целым орденом.

— Эй, ты уже пережил Собрание кланов. Ты справишься, — с улыбкой говорит Вэй Усянь, похлопав его по плечу. Цзинь Лин слегка дёргается, но вывернуться из-под прикосновения не пытается. — А если будут доставать, просто вспомни тот приём, который я тебе показывал. Или спусти на них Фею.

— Против дяди не сработает, — ворчит Цзинь Лин.

— Против дяди сработаю я. На правах… м-м-м… второго твоего дяди. В обеих жизнях. То есть, обоих телах. Ну, ты понял. — Он издаёт короткий смешок. — В общем, только свистни. Цзыдянь мне не страшен, меня им в своё время отхлестали раз… тридцать пять подряд, вроде? А Фея, в конце концов, твоя собака, а не его, так что тут мне тоже ничего не грозит.

Он весело подмигивает и с удовлетворением отмечает, что Цзинь Лин немного расслабился, чуть улыбнувшись в ответ.

— Вас били Цзыдянем тридцать пять раз подряд?! — вытаращив глаза, вдруг восклицает Лань Цзинъи. — А вы случайно не после этого умерли?..

Вэй Усянь застывает на мгновение, а потом хохочет и отмахивается. Он мог бы рассказать подробности, разумеется, но младшим вряд ли нужно их знать. К тому же примерно с того самого момента его жизнь… начала медленно, но верно катиться по наклонной, и это однозначно не лучшие воспоминания. Вэй Усянь ловит случайно мягкий, понимающий взгляд а-Юаня, и сердце подпрыгивает в горло.

Они слишком похожи с Лань Ванцзи, словно в самом деле отец и сын. Невозможно, противозаконно быть настолько похожими, честное слово.

Лань Ванцзи, возвратившийся с занятий с младшими адептами через несколько часов, ближе к вечеру, застаёт их на поляне с кроликами. Всех четверых. Даже юного главу ордена Цзинь, который весьма самозабвенно играет с маленькими крольчатами — ещё бы, ребёнок ведь ещё совсем, шестнадцатилетний мальчишка, на которого свалился не по возрасту тяжёлый пост, что с него взять.

И этот самый мальчишка, только-только увидев Ханьгуан-цзюня, тут же краснеет так, что киноварная метка на лбу практически сливается с цветом лица. Вскакивает на ноги, изображает вежливый поклон, даже не поднимая взгляда, и очень быстро сматывается куда-то вместе с Лань Цзинъи. Вэй Усянь хмыкает себе под нос. А говорили, что они не поладят. Ага, как же.

Коротко кивнув оставшемуся Лань Сычжую, Лань Ванцзи осторожно присаживается рядом с Вэй Усянем, поглаживающим пушистого чёрного кролика — одного из немногих среди безупречно белых, прямо как сами Лани в их одеждах. Приподнимает уголки губ, скользнув взглядом по своему плащу, аккуратно поправляет меховую оторочку на плечах. Касается пальцев, чуть хмурится, легко качнув головой, и берёт его занемевшие от холода ладони в свои.

— Ой, Лань Чжань, а как же кролик? — смеётся Вэй Усянь, но убирать руки даже не думает, наслаждаясь ощущением тепла. — Я ведь его гладил! Он расстроится.

— Я возьму его к себе, учитель Вэй, — с улыбкой говорит а-Юань, подхватывая чёрный комок и перетаскивая его на собственные колени.

Кролик устраивается поудобнее, ластится, подставляя голову и ушки. Лань Сычжуй перебирает пальцами шёрстку, наблюдая за Вэй Усянем и Лань Ванцзи с выражением искреннего счастья на чуть разрумянившемся от мороза лице, и на щеках у него очаровательные аккуратные ямочки. Вэй Усянь отводит взгляд, чувствуя в себе какое-то совершенно безумное количество нежности. Этот ребёнок однозначно слишком много понимает в жизни. Слишком много.

Собственно, поэтому он и почти единственный человек, при котором Лань Ванцзи может открыто позволить себе подобные жесты.

— Вэй Ин замёрз, — замечает Лань Ванцзи, выдыхая горячий воздух на его руки. По коже пробегают колкие, но приятные иголочки. — Не стоит так долго находиться на улице.

— Сычжуй, вообще-то, находится тут ровно столько же, почему ты ему то же самое не говоришь? — притворно возмущается Вэй Усянь.

— Учитель Вэй, — подаёт голос Лань Сычжуй, — Ханьгуан-цзюнь прав. У вашего тела довольно слабое золотое ядро, и вы не продолжали развивать его из-за… использования тёмной ци. Вам, должно быть, немного сложнее справляться с погодой, чем мне.

— Ну конечно Ханьгуан-цзюнь прав, что ещё ты можешь сказать… — ворчит Вэй Усянь. — Ладно, уговорили. Лань Чжань, пойдём в цзинши.

Лань Сычжуй улыбается, сощуривая глаза, и, осторожно опустив пригревшегося на его коленях кролика на снег, поднимается на ноги. Вэй Усяню и Лань Ванцзи, чтобы встать, приходится расцепить руки, и на лице Лань Ванцзи отражается мимолётное неудовольствие из-за этого. Вэй Усянь хихикает и, чуть сильнее запахнув великоватый ему плащ, прячет ладони в рукавах. Вообще-то, он не замёрз. Только пальцы, разве что.

Едва подумав об этом, Вэй Усянь невольно передёргивает плечами от короткой волны дрожи, прокатившейся по спине, и тихо чихает, ловя на себе обеспокоенно-осуждающий взгляд Лань Ванцзи. Ну ладно, может быть, немного замёрз. Чуть-чуть. Самую капельку. И он уже знает, что в цзинши в него непременно впихнут отвар против простуды, до того горький, что от него сводит и зубы, и внутренности.

Ну и ладно. Из рук Лань Ванцзи — вообще что угодно.

А-Юань с ними не идёт, попрощавшись и повернув в сторону покоев адептов. Наверное, правильно. Потому что около цзинши — неожиданно — ждёт Лань Цижэнь. Остановившись, они почти синхронно кланяются ему, и он, нахмурившись, медленно окидывает их обоих взглядом. Задерживается на Вэй Усяне дольше обычного — с таким выражением лица, словно тот его прямо только что чем-то безмерно оскорбил. И сухо произносит:

— Цзэу-цзюнь хотел тебя видеть. Идём.

Вэй Усянь теряется. Во-первых, потому что никак не привыкнет, что Лань Цижэнь скорее пополам переломится, чем в его присутствии назовёт Лань Сичэня просто по имени, прямо пунктик какой-то. При том факте, что с Лань Ванцзи подобных проблем явно не возникает. А во-вторых, потому что… его? С чего бы вдруг? Почему внезапно не Цзян Чэна и почему вечером, когда до отбоя осталось часа три?

Он переглядывается с Лань Ванцзи. Тот кивает, хотя в глазах — отчётливое беспокойство, и осторожно, украдкой передаёт немного ци, прикоснувшись к запястью. Вэй Усяню ничего не остаётся, кроме как последовать за Лань Цижэнем, хотя, вообще-то, дорогу до ханьши он вполне в состоянии найти самостоятельно. Он начинает понимать, что Лань Ванцзи был прав, только сейчас, когда уже успел размечтаться о тепле цзинши, но снова приходится идти по улице, и тело, по ощущениям, медленно оледеневает на вечернем холоде.

Но Вэй Усянь, загребая сапогами тонкий слой снега на тропинках, лишь плотнее кутается в плащ — тёплый, правда тёплый, и вкупе с переданной Лань Ванцзи капелькой ци от этого немного легче. Лань Цижэнь идёт впереди молча, даже не оборачиваясь, и в каждой линии его тела, в каждом шаге чувствуются презрение и недоумение тем, что Вэй Усяня зачем-то позвали в ханьши. Впрочем, это не стоит внимания. Потому что уже привычно.

Лань Цижэнь останавливается в нескольких шагах от входа, пропуская его вперёд. Вэй Усянь поднимается к двери и аккуратно стучит, стараясь не думать о том, что спина его, кажется, сейчас воспламенится и прогорит до пепла от чужого взгляда. Хорошо, что это просто выражение. Было бы жалко испортить столь чудесный плащ Лань Ванцзи.

Цзэу-цзюнь появляется на пороге спустя какое-то бесконечно долгое время. Он выглядит… неважно. Как человек, ещё толком не оправившийся от болезни. Вэй Усянь не видел его два месяца, и то, на что он смотрит, явно не соответствует образу, прочно укоренившемуся в голове. Лань Сичэнь осунулся, явно похудел, а лицо у него бледное и… отрешённое? Без привычной полуулыбки и блеска в глазах, которые будто выцвели, сделавшись ещё более светлыми, чем прежде.

— Молодой господин Вэй, — тихо произносит Лань Сичэнь. Вэй Усянь склоняется в поклоне, и он коротко, неглубоко кланяется в ответ. — Прошу, проходите. Спасибо, что пришли.

В ханьши тепло — почти ошеломляюще для продрогшего Вэй Усяня. И чисто. И Лань Сичэнь создаёт ощущение человека, вроде бы вполне осознающего реальность, хоть и в каждом движении, жесте и взгляде сквозят усталость и печаль. И ещё, кажется, лента повязана слегка криво, что при педантичности Ланей просто из ряда вон выходящее явление. Но в остальном — кажется, ничего особенно ужасающего.

Вэй Усянь, конечно, Лань Сичэня месяц назад не видел и сравнивать ему не с чем, но сейчас, наверное, всё… относительно неплохо? То есть, он помнит, например, состояние Цзян Чэна после того, как была разрушена Лотосовая пристань. Хотя подобного лучше бы не помнить никогда, если честно. И то, как выглядит и ведёт себя Лань Сичэнь, с этим не идёт ни в какое сравнение. В хорошем смысле. Хотя раньше, судя по словам Лань Ванцзи, шло.

Что, если они зря волнуются, и после отъезда Цзян Чэна ничего страшного уже не произойдёт? Не может же всё настолько откатиться назад?

Или может?..

Оттаивать после холода улицы слегка мучительно, но в то же время приятно — особенно когда к пальцам возвращаются понемногу гибкость и чувствительность. Лань Сичэнь садится с безупречно прямой спиной, аккуратно расправив одежды и сложив руки на коленях. Вэй Усянь устраивается напротив, дождавшись приглашения с его стороны. И они… молчат. Лань Сичэнь, поджав губы, долго смотрит в одну точку, и глаза его затуманиваются, подёргиваются дымкой, становясь похожими на пасмурное небо.

Спустя несколько мгновений в напрягающей тишине, которая нарушается только потрескиванием пламени в жаровнях, Вэй Усянь начинает думать, что рано обрадовался. И имеет сейчас весьма сомнительную честь наблюдать тот самый уход из реальности в собственные мысли, который, по словам Лань Ванцзи, прервать практически невозможно. Он судорожно, нервно сжимает ткань плаща, не зная, куда девать руки. И ведь даже сказать нечего. Как будто слова все выстудило напрочь из головы.

Ему в последнее время слишком уж часто бывает нечего сказать.

— Глава ордена Цзян сегодня, кажется, не принял приглашение прийти, которое я передал через дядю, — произносит вдруг Лань Сичэнь странным тоном. — Он… занят?

Вэй Усянь коротко вздрагивает от вопроса. Так вот в чём дело. Вот зачем его позвали. Цзян Чэн почему-то решил не явиться в ханьши — совсем с ума сошёл, что ли, после того, сколько сделал за предыдущие дни? — а Цзэу-цзюнь, видимо, думает, что Вэй Усянь достаточно хорошо с ним общается, чтобы быть в курсе, почему. Жаль, что он ошибается.

— Не знаю, — говорит Вэй Усянь, пожав плечами. — Может, вещи собирает. Ему же уезжать завтра.

— Ох, — выдыхает Лань Сичэнь. — Да, конечно. Дядя сказал, что сегодня был последний день Собрания кланов. Просто я полагал, что он хотя бы...

Он запинается и едва заметно качает головой, на мгновение чуть ссутулив плечи. В этом коротком движении — что-то невыносимо горькое, настолько, что Вэй Усянь почти физически чувствует, как воздух моментально стал душным, тяжёлым и вязким. И, отведя взгляд, додумывает фразу за Лань Сичэня.

«Что он хотя бы придёт попрощаться».

Цзян Чэн, честное слово, какой же ты придурок.

— Я могу его позвать к вам, — быстро предлагает Вэй Усянь.

— Нет-нет, — тут же вскидывается Лань Сичэнь, на лице его мелькает почти испуганное выражение. — Не стоит, молодой господин Вэй. Не нужно беспокоить его по столь незначительному поводу.

В груди что-то пузырится, едкое и жаркое. Вэй Усянь делает судорожный вдох, но легче от него ни капли не становится. Да он Цзян Чэна сюда за шкирку притащит. Если справится с Цзыдянем, разумеется. Незначительный повод? Для человека, который буквально только что выглядел так, будто в его жизни не было ничего важнее этого визита?

Они же общались раньше, вспоминает Вэй Усянь. Был даже период после Аннигиляции Солнца, когда Цзян Чэн ему чуть ли не все уши прожужжал о Первом Нефрите ордена Гусу Лань, толком не замечая этого. Лань Сичэнь то, Лань Сичэнь сё. А Вэй Усяня ещё упрекал, что тот слишком часто болтает о Лань Ванцзи. Кто бы говорил. И виделись они раз в пару недель точно. По крайней мере, до тех пор, пока Вэй Усянь… не важно.

Может, Лань Сичэнь… скучает по тем временам, потому и зацепился так за их с Цзян Чэном встречи?

Озарение оказывается внезапным настолько, что воздух застревает где-то на полпути к лёгким. Вэй Усянь сжимает руки в кулаки. Это, получается, в самом деле, Цзян Чэн возьмёт, уедет, даже не зайдя попрощаться — и они потом непонятно что с Лань Сичэнем делать будут? Ну уж нет. Вэй Усянь не готов снова видеть в глазах Лань Ванцзи беспросветную тоску, которой тот жил больше месяца.

— Вы сказали, что не знаете, занят ли глава ордена Цзян, — осторожно произносит Лань Сичэнь. — Молодой господин Вэй, ваши отношения, они?..

— Цзэу-цзюнь. — Вэй Усянь неровно усмехается. — А вы сами как думаете, что у нас с отношениями?

— Мне казалось, после событий в храме Гуаньинь…

— То, что мы поговорили, не отменяет того, что он меня ненавидит.

Наверное, Вэй Усянь произносит это слишком быстро и резко, потому что глаза Лань Сичэня на мгновение распахиваются чуть шире. Он немного хмурится, глядя вдруг почти так же остро-проницательно, как прежде, а потом тихо спрашивает:

— И вы принимаете это?

— Ну… с трудом, конечно, — говорит Вэй Усянь, не задумываясь. Он знает свой ответ. Прекрасно знает. — Но люди имеют право чувствовать то, что им хочется. Гнев, скорбь. Что угодно. Если до конца пережить эти чувства, появится место для других, а если нет — они так и останутся внутри, и ничего хорошего от этого не будет.

Лань Сичэнь замирает. Лицо его приобретает такое сложное выражение, словно он тщательно обдумывает только что произнесённые Вэй Усянем слова. И глаза снова затуманиваются. Он молчит — и на этот раз Вэй Усянь покорно ждёт, стараясь не комкать слишком сильно ткань одежд. С каких пор к нему вообще прицепился подобный жест?

— Молодой господин Вэй, — наконец медленно произносит Лань Сичэнь, — кажется, вы сказали сейчас одну из самых важных вещей, которые я слышал за свою жизнь.

— О, это шицзе так говорила. Госпожа Юй нам с Цзян Чэном в детстве запрещала плакать, потому что, ну, мы же мальчики. А шицзе тайком пускала нас в свою комнату, и мы ревели всласть, уткнувшись ей в колени. — Вэй Усянь грустно улыбается. — Всё нормально, Цзэу-цзюнь. Само собой, я надеюсь, что когда-нибудь он простит меня. Но пока как есть, так и есть.

На мгновение ему чудится, что во взгляде Лань Сичэня проскальзывает сочувствие. Вэй Усянь судорожно сглатывает комок в горле, пытаясь игнорировать, что глаза немного печёт. Цзян Чэн в самом деле имеет право на свою ненависть — и принимать её и правда легко, пока в голове не всплывают образы их детства и юности. Когда всё было хорошо. Когда ещё не существовало той боли, в которую им пришлось окунуться.

Но ничего никогда не будет как прежде. Ничего никогда. Вэй Усянь много лет назад сделал выбор — вернее, даже целую череду выборов — и мысли о прошлом этого не изменят. Остаётся только переступить через них и продолжать жить дальше, думая не о том, что было раньше, а о том, что есть сейчас, о том, что намного важнее, чем любые воспоминания.

Без сожалений — его имя. Соответствовать ему иногда очень сложно, но он старается.

— Спасибо, что уделили мне немного времени, молодой господин Вэй, — говорит Лань Сичэнь, поднимаясь на ноги немного неловким, ломаным движением. — Уже поздно, вам пора идти. Полагаю, Ванцзи беспокоится.

Его тон мягок, но в голосе слышится что-то болезненное, и Вэй Усяня обволакивает одиночеством, сочащимся из каждого слова, таким пронзительным, что его практически можно нащупать в воздухе. Пробирает вдруг дрожью. Насколько же тяжело Лань Сичэню видеть, что они с Лань Ванцзи счастливы? И насколько тяжело осознавать, что тот, о ком, по всей видимости, хочет беспокоиться он сам, к нему даже не пришёл?

Собственные проблемы и мысли кажутся незначительными. Вэй Усянь забывает даже, что буквально мгновение назад был близок к тому, чтобы в глазах застыли слёзы. Он вскакивает, прощается торопливо и вылетает из ханьши с невероятно чётким осознанием: Цзян Чэн, этот придурок ненормальный, чтоб ему провалиться, действительно важен для Лань Сичэня. Только, кажется, не понимает этого от слова совсем.

Вэй Усянь когда-то сам допустил, наверное, одну из самых отвратительных ошибок в своей жизни. Допустить её Цзян Чэну он не позволит.

Лань Цижэня снаружи нет — наверное, не дождался и ушёл. Но так даже лучше, не будет задавать лишних вопросов. На улице уже темно, до отбоя, наверное, осталось часа два. Идти приходится практически на ощупь, несмотря на разожжённые кое-где фонари, и после относительного тепла ханьши, где Вэй Усянь успел немного согреться, холод с новой силой вгрызается в тело. Но он не обращает внимания. Он слишком торопится, чтобы обращать внимание.

До гостевых покоев, отведённых Цзян Чэну, Вэй Усянь долетает почти мгновенно, только каким-то чудом умудрившись не сорваться на бег. И стучит далеко не так аккуратно, как в дверь ханьши. Цзян Чэн на пороге появляется явно раздражённый и вряд ли ожидавший гостей, с наполовину расплетёнными волосами и выражением лица «кого там нелёгкая принесла», которое, в принципе, не слишком сильно меняется, когда он видит, кого.

— И чего ты явиться решил на ночь глядя? — бросает он. Но дверь сразу перед носом не захлопывает. Уже достижение.

— Может, хотя бы внутрь пустишь? — предлагает Вэй Усянь. — Тут холодно, вообще-то.

— Не замёрзнешь, — усмехается Цзян Чэн.

Вэй Усянь с ним согласиться не готов. Это во-первых. А во-вторых, он же не может, в самом деле, прямо на пороге вывалить все свои догадки относительно Лань Сичэня. У стен есть уши. У некоторых — очень даже любопытные и большие. В ордене Гусу Лань сплетничать запрещено и шляться по улице поздним вечером крайне нежелательно, но в Облачных глубинах сейчас далеко не только орден Гусу Лань.

— Это не уличный разговор, — говорит Вэй Усянь, состроив максимально серьёзное выражение лица.

Неопределённо фыркнув, Цзян Чэн всё же этой фразе внимает и отходит в сторону, позволяя ему войти. Кажется, у него относительно благодушное настроение, что удивительно. Мог бы и правда за порогом оставить. Но вот тем, чтобы задвинуть створку двери, он себя не утруждает, хотя от холодного воздуха едва заметно поводит плечами. Вэй Усяню приходится сделать это самому.

В покоях Цзян Чэна царит форменный беспорядок, хуже которого, наверное, даже сам Вэй Усянь устраивать не умудряется. Вещи беспорядочно разложены (можно считать — разбросаны) по комнате, видимо, он и правда собирал их перед завтрашним отъездом. В повисшем молчании Вэй Усянь мнётся у входа, не решаясь пройти дальше — как и нарушить первым тишину, выпалив все слова, что зудящими колючками вертятся на кончике языка.

— Ну так чего ты от меня хотел? — наконец спрашивает Цзян Чэн.

— Ты не пришёл к нему сегодня, — сразу с места в карьер начинает Вэй Усянь.

К кому именно «к нему» уточнить он забывает — но, в принципе, и так понятно. Цзян Чэн хмурится, сводит брови на переносице не то сердито, не то озадаченно и отворачивается к окну, скрестив руки на груди. Вэй Усянь делает шаг ближе к нему, всего один, тихий, почти неслышный, оставляя на половицах мокрый некрасивый след из-за подтаявшего снега. И останавливается.

— Я не обязан, — сухо произносит Цзян Чэн.

— Но он ждёт тебя, — возражает Вэй Усянь.

— Он меня не приглашал.

— Не… приглашал? — Вэй Усянь растерянно моргает. — Он же просил Лань Цижэня передать тебе, чтобы ты снова пришёл после Собрания.

— О, правда? — едко хмыкает Цзян Чэн — но Вэй Усянь успевает заметить, как его плечи едва уловимо вздрагивают. — Значит, старику Ланю надоело, что я таскаюсь к его племяннику. И вообще, — он снова поворачивается, — пытаетесь на меня переложить то, что должны делать сами? Скакали по ночным охотам, а сейчас вдруг забеспокоились?

— Цзян Чэн…

— Что «Цзян Чэн»? Вы бросили его. Уж кого он точно ждал, так это брата, но нет же, вам общество друг друга интереснее, и…

— Прекрати! — выпаливает Вэй Усянь так резко и громко, что Цзян Чэн от неожиданности так и застывает с открытым ртом, не договорив. — Его никто не бросал, он сам запрещал приходить!

Он сжимает кулаки и дышит тяжело и шумно, будто один только этот выкрик стоил ему колоссальных сил. Цзян Чэн недоумённо вскидывает брови. Вэй Усянь чувствует в себе что-то горячее, жаром прожигающее внутренности на контрасте с оледеневшей на морозе кожей. Злость, разочарование. А может, и то, и другое вместе.

Когда Лань Ванцзи говорил, мол, дядя совсем уже не верит, что Цзэу-цзюнь когда-нибудь выйдет из уединения, Вэй Усянь сомневался в его словах. Но сейчас он понимает. Лань Цижэнь с его памятью не мог забыть передать. Он явно сделал это специально. Буквально сам же лишил Лань Сичэня того, что вытаскивало его в реальность. Старик настолько помешался, что ему плевать на собственного племянника? Правила важнее, чем судьба родного человека?

Теперь винить Цзян Чэна в том, что он не явился, даже попросту неправильно. Как и рассуждать, мол, можно было бы догадаться, что его на самом деле ждут — не Вэй Усяню в этом упрекать, далеко не Вэй Усяню с его многолетним стажем непонимания очевидных вещей. Но всё равно Цзян Чэн тоже хорош: вот прямо сейчас, даже не разобрался толком ни в чём, что-то там себе напридумывал и накинулся с обвинениями.

Впрочем, ничего нового.

— Если не веришь, сам у него спроси, — говорит Вэй Усянь, кое-как отдышавшись. — Уединение Цзэу-цзюня — не наказание. Вернее, наказание, но он сам себе его назначил. И правила тоже устанавливает он. Первый месяц он вообще никому приходить не разрешал, кроме ста… Лань Цижэня. Мне Лань Чжаня пришлось вытаскивать на ночные охоты, чтобы отвлечь, потому что он места себе не находил.

— Почему?.. — спрашивает Цзян Чэн, и понятно, что вопрос его относится далеко не к состоянию Лань Ванцзи.

— Я не знаю. Лань Чжань, наверное, знает, но он не говорил, а я спрашивать не буду. И да, с тех пор как ему разрешили приходить, он ни разу не отлучался из Облачных глубин, чтобы свои дни визитов не пропускать. — Вэй Усянь поджимает губы. — Кому-то ещё Цзэу-цзюнь позволил навещать его буквально на прошлой неделе и только по личному приглашению. Тебе повезло, считай. И по какой-то причине лишь ты сумел его немного растормошить.

— Ты приходил к нему? — вдруг спрашивает Цзян Чэн. — Ты сказал… Ты знаешь это от него?

— Да. Я был в ханьши. Только что, — отвечает Вэй Усянь. — Он сам меня позвал. И спрашивал о тебе.

Цзян Чэн снова вздрагивает, на этот раз намного заметнее. Вэй Усянь опускает взгляд, жалея, что ляпнул об этом. Потому что Цзян Чэн же теперь непременно уточнит, а Вэй Усяню не хочется говорить. Обсуждение их отношений ничем хорошим не закончится. Оно ни разу с тех пор, как Вэй Усянь воскрес, ничем хорошим не заканчивалось, если вообще случалось.

— Что спрашивал? — выдыхает Цзян Чэн.

Вэй Усянь мысленно собирается с духом, призывая на помощь все оставшиеся у него силы, не только моральные, но и физические — на случай, если придётся уворачиваться от Цзыдяня. И с трудом выдавливает:

— Помирились ли мы.

— И что ты ответил?

Голос Цзян Чэна напряжён, как туго натянутая тетива. Вэй Усянь слышит, практически чувствует, как искрит Цзыдянь, и не поднимает головы. Он привык получать стрелы, пробивающие плоть со вспышкой короткой острой боли, в прошлой жизни — даже вполне себе не метафорические. Но это вовсе не значит, что их попадания стало со временем легче переносить, и он меньше каждый раз истекает кровью. Вэй Усянь едва подавляет желание ничего не говорить вовсе и выскользнуть на улицу.

— В Облачных глубинах запрещено лгать, Цзян Чэн, — всё-таки с горьким смешком произносит он. — Что я мог ответить?

И отворачивается совсем, ссутуливает плечи, ожидая, когда на спину посыпятся удары. Словесные или физические — не столь важно. Сердце колотится где-то между грудью и горлом, Цзыдянь всё ещё трещит, плюясь искрами, а Цзян Чэн дышит позади рвано и загнанно. Если не видеть его лица, немного проще. Если смотреть на стену, на дверь, на шкаф с книгами, который тут есть непонятно откуда, на что угодно, только не на своего бывшего шиди.

— Идиот, — вдруг резко выговаривает Цзян Чэн сквозь зубы, и голос его едва слышно срывается.

А в следующее мгновение — после ровно трёх быстрых, шумных шагов — Вэй Усяня сгребают со спины в охапку, не давая ни опомниться, ни осмыслить как следует только что прозвучавшую фразу. В своём прошлом теле Вэй Усянь был слегка выше Цзян Чэна, но сейчас теряется в его руках, сжимающих настолько крепко, что почти хрустят рёбра. И бесполезно хватает ртом воздух, всё равно ощущая катастрофическое удушье.

Не может быть.

Не может, не может, не может…

— Я тебя ненавижу, — шепчет Цзян Чэн. — И себя ненавижу. Иногда даже больше, чем тебя.

Внутри Вэй Усяня что-то взрывается, разлетается сотней осколков и ранит-ранит-ранит, пропарывая изнутри кожу. Это намного больнее, чем стрелы извне. Но вместе с тем… легче? Цзыдянь затих, Цзян Чэна едва ощутимо бьёт мелкой-мелкой дрожью, и Вэй Усянь совершенно не хочет думать, из-за чего.

Он просто пытается поверить. Он сколько угодно может говорить Цзэу-цзюню про свои надежды, но на самом деле за попытками затолкать воспоминания куда подальше и избегать Цзян Чэна, чтобы не провоцировать лишний раз, он почти перестал думать, что тот в самом деле когда-нибудь переживёт свои чувства. Но объятия, в которых его сжимают, слишком реальны, и частое рваное дыхание, обжигающее шею, на галлюцинацию тянет слабо.

Ничего никогда не будет как прежде. Но зато будет, кажется, чуточку лучше, чем было последние годы.

Им всего лишь стоило ненадолго остаться наедине, чтобы это случилось.

Цзян Чэн почему-то горячий. Почти ненормально горячий, словно у него жар, это чувствуется даже через кучу слоёв ткани, и Вэй Усянь никак не может разобраться, как именно — ожогом или просто теплом. Они стоят так долго, очень долго, кажется, целую вечность, в течение которой он глотает душащие слёзы, хотя они, упрямые, всё равно мутят взор и скатываются по щекам.

А сердце бьётся вдруг так спокойно-спокойно. Оно было похоже на клубок, с которым вздумала поиграть кошка, безнадёжно спутав нити. Вэй Усянь всегда думал, что их придётся долго и кропотливо расплетать, и боялся начать, потому что знал: ему не хватит терпения. А Цзян Чэн просто единомоментно перерезал и оборвал лишнее — и это внезапно оказалось даже проще и действеннее.

Почти совсем расслабившись, Вэй Усянь отваживается рискнуть. Поднимает мелко дрожащую руку — надо же, у него тоже — и слабо дотрагивается до предплечья Цзян Чэна. Но тот, вдруг дёрнувшись всем телом от этого прикосновения, отшатывается на шаг назад. Вэй Усянь оборачивается. Цзян Чэн стоит, напряжённый, сжав кулаки и низко опустив голову. И у него покрасневшие, влажные глаза. Это настолько очевидно, что Вэй Усянь опять захлёбывается вдохом.

Невероятно.

Во имя всех существующих богов, невероятно.

— Давай, выметайся, — резко говорит Цзян Чэн. — А то твой Ханьгуан-цзюнь подумает, что тебя тут второй раз убили.

Несмотря на позу и тон, Вэй Усяню он отчего-то вдруг кажется в этот момент катастрофически трогательным, до того, что щемит в груди. Сдержать глупую неуместную улыбку получается только невероятным усилием воли.

Перед тем, как уйти, он говорит Цзян Чэну, старательно прячущему взгляд, что если тот всё же надумает зайти к Цзэу-цзюню, то лучше прямо сейчас, пока ещё не прозвонил колокол, потому что утром будет уже поздно. А потом, по дороге к долгожданному теплу, горькому отвару против простуды, горячему ужину (он, оказывается, ещё и весьма ощутимо проголодался) и объятиям Лань Ванцзи, в голову Вэй Усяня втемяшивается идея, безумнее которой он за всё время после своего воскрешения, наверное, не придумывал ни разу.

До цзинши он долетает практически на крыльях и внутрь вваливается с ненормальным воодушевлением, жгущим грудь, и сорвавшейся с языка фразой:

— Лань Чжань, мне срочно нужна твоя помощь! Тебе вряд ли понравится, в чём, но очень-очень нужна!