Если честно, Цзян Чэн совершенно не планировал говорить Вэй Усяню… того, что сказал.
Но не жалеет об этом.
Он просто безумно устал жить ненавистью, уже давно прогоревшей едва ли не до пепла и тлеющей слишком тяжело и болезненно. Она выматывает, выжигает нервы и, в конечном итоге, лучше всё равно не делает. Вэй Усянь много глупостей в прошлом натворил, порой таких, за которые его хотелось бы убить повторно. Но они остались там, далеко.
Всё осталось далеко. И счастливые дни юношества, и годы, наполненные болью. Цзян Чэн никогда не забудет: каким бы давним не было воспоминание, в его сознании оно каждый раз вспыхивает настолько отчётливо, словно прошла от силы пара дней. Но ему уже надоело злиться. И больше даже на себя — потому что не удержал. Поверил в придуманную для него сказочку и не догадался, почему Вэй Усянь выбрал тёмный путь.
Этот паршивец ведь, в самом деле, лучше всех понимает девиз ордена Юньмэн Цзян, который ему пришлось покинуть.
Иначе бы внутри Цзян Чэна не пульсировало его золотое ядро.
Своим Цзян Чэн когда-то тоже пожертвовал, чтобы спасти самого Вэй Усяня. Они квиты. Всё. Прокручивая в памяти то, что больше не вернётся, не повторится, не исправится, то, что случилось бесконечно давно, Цзян Чэн ничего уже не изменит. Зато он может попытаться жить наконец настоящим. Тем, в котором Вэй Усянь снова жив и снова периодически его раздражает. Так же, как было всегда.
Эти мысли как-то довольно быстро укладываются в его голове, несмотря на царящую там кашу — наверное, в комнате сейчас и то больше порядка, несмотря на разбросанные вещи. Цзян Чэн мучительно думает над словами Вэй Усяня, почти непрерывно поглаживает кольцо на пальце, нервно шатаясь от стены до стены. Внутри что-то стучит, бьётся пойманной в силки птицей, и он не знает, куда себя деть, отчаянно не находя места.
Во-первых, Цзян Чэн ошибался насчёт Лань Ванцзи. Что он бросил брата и не думал о его состоянии. Стыдиться, в общем-то, нечего, потому что эти мысли Цзян Чэн оставил при себе, высказав только сейчас и только Вэй Усяню (хватит же ему мозгов не говорить, правда?), но осадок всё равно есть. Как у плохо заваренного чая, когда на дне остаётся горькая, противно прилипающая к языку пыль.
Во-вторых, Цзян Чэн искренне полагал, что Лань Сичэнь не позвал сегодня потому, что не счëл нужным. В конце концов, может, ему надоели неуклюжие попытки растормошить и хоть немного вернуть к жизни. А теперь оказывается, что нет. Что его ждали. И, видимо, ждут до сих пор — просто старик Лань по какой-то причине решил не сообщать. Хотя, в принципе, понятно, по какой.
Не выдержав, Цзян Чэн хватает плащ из кучи наполовину сложенной одежды, кое-как надевает его, путаясь в застёжках, и выскакивает на улицу. Он не знает, почему Вэй Усянь сказал, что утром будет поздно, но отчего-то ему и самому так кажется. Дорогу до ханьши Цзян Чэн знает уже по памяти, он мог бы добраться туда и полностью ослепшим, так что темнота ему не мешает, как и поднявшийся ледяной ветер.
И плевать, сколько там осталось до отбоя. Цзян Чэн даже не понимает толком, что делает. В голове абсолютно пусто, когда он стучит в дверь, только в груди невыносимо жжётся что-то огромное, горячее, пульсирующее. Словно нет ничего важнее. Словно останься он там, в гостевых покоях, его сожрало бы изнутри без остатка, и он не дожил бы до рассвета, до пресловутых гусуланьских пяти утра.
В глазах Лань Сичэня, открывшего дверь, вспыхивают изумление и радость, такая яркая, что Цзян Чэна слепит. Они забывают обменяться поклонами, будто вежливости не существует в природе. Лань Сичэнь молча пропускает его внутрь, взъерошенного, всего усыпанного снегом, с криво застёгнутым плащом и наполовину распущенными волосами. И Цзян Чэн застывает.
Он не знает, что делать и говорить. Он этого не придумал, потому что все его мысли были заняты только одним: дойти, успеть, увидеть. Пустота наполняется беспорядочными обрывками слов и фраз, но Цзян Чэн не может ухватиться ни за одну, продолжая стоять безмолвным истуканом. А Лань Сичэнь смотрит на него широко распахнутыми глазами.
— Глава ордена Цзян, вы… — осторожно начинает он.
— Лань Цижэнь мне ничего не передал, — перебивает Цзян Чэн, выпаливая первое, за что удалось зацепиться. — А сейчас Вэй Усянь пришёл от вас и сказал, что вы хотели увидеться со мной.
Лань Сичэнь растерянно моргает, будто не понимая, о чём идёт речь. Цзян Чэн на мгновение подозревает, что Вэй Усянь его бессовестно надул (а ведь такое серьёзное лицо было!), и чувствует себя полным идиотом. Припёрся тут, понимаешь ли, когда не надо бы, поддался собственному глупому порыву. Но Лань Сичэнь вдруг опускает взгляд, сцепив пальцы в замок, и этот жест выглядит… смущённым?
— Я, наоборот, предупредил, чтобы молодой господин Вэй не беспокоил вас по столь незначительному поводу, — тихо говорит он. — То есть, я действительно хотел увидеться, но это вовсе не стоило того, чтобы вы приходили так поздно. Простите, мне нужно было догадаться, что он…
Цзян Чэн яростно мотает головой. Ему тяжело дышать. Незначительный повод. Совсем с ума сошёл. Если хотел позвать — значит, было важно. Если Цзян Чэн пришёл — значит, стоило. Он по незначительным поводам на ночь глядя с места не срывается. В конце концов, что, зря старался все эти дни, чтобы в итоге даже не явиться, прежде чем уедет, тем более что его, оказывается, в самом деле приглашали? У него ещё есть совесть, вообще-то.
Проблема только в том, что у Цзян Чэна всё ещё примерно ноль идей, что говорить, а Лань Сичэнь, замерший с выражением крайней растерянности на лице, нисколько не помогает.
За дверью вдруг слышится странная возня. Топот ног. И короткое «быстрее, Лань Чжань» слишком уж знакомым голосом, от которого Цзян Чэну внезапно ударяет в голову жаркая волна. Он быстро подходит к двери, чтобы открыть её и посмотреть, что происходит снаружи и почему эти двое вообще ошиваются рядом с ханьши в такое время.
Но словно налетает на невидимую преграду. Твёрдую и пружинящую, что-то вроде магического щита. Его больно бьёт по рукам, обжигает холодом, иглами пронзающим сквозь кожу и плоть чуть ли не до костей, и откидывает на несколько шагов назад. Практически к самому столику, который он не сносит только каким-то чудом, затормозив отставленной в сторону ногой. Цзян Чэн ошарашенно смотрит на дверь. Да что вообще творится?!
— Эй, Цзян Чэн, — слышится снаружи, — я бы тебе не советовал пытаться выйти. Тут магическое поле, ты к двери не прикоснёшься даже, только себе хуже сделаешь. А, да, окна тоже лучше не трогать.
— Вэй Усянь! — рычит Цзян Чэн.
Всё резко встаёт на свои места. Только этому ненормальному могла прийти в голову подобная дурь. И вот, пожалуйста, один из тех случаев, когда он снова выводит Цзян Чэна из себя, едва-едва успев услышать, что его, оказывается, простили за прошлые более глобальные грехи. Наглец дальше некуда, чтоб ему…
— Ага, я, — паршивец ещё и смеётся.
— Что ты задумал?!
— Во-первых, не я, а мы, — невозмутимо поправляет Вэй Усянь. — Во-вторых, ничего такого. Всего лишь совместное времяпрепровождение двух глав орденов. Правда, Лань Чжань?
— Мгм, — слышится невозмутимый голос Лань Ванцзи.
— Ты совсем совесть потерял?! — взрывается Цзян Чэн. — Что с вами обоими сделает Лань Цижэнь, когда узнает? Что я сделаю лично с тобой?!
— Переломаешь ноги. — Вэй Усянь снова смеётся. — А о Лань Цижэне не беспокойся, до утра он точно не узнает. Да и утром, наверное, тоже, потому что завтра очередь Лань Чжаня приходить. Не скучайте. Скоро отбой, так что спокойной ночи! И не кричи, Цзян Чэн, в Облачных глубинах шуметь запрещено!
— Вэй Усянь!
Но, видимо, он не докричится. Шаги уже отдаляются. Цзян Чэну нестерпимо хочется как следует шарахнуть по двери кулаком — но сам ведь назад опять отлетит. Или ударить посильнее Цзыдянем, который, странно, даже не думает искрить — но эффект, наверное, будет примерно тем же. Да и не очень хорошо будет разнести ханьши в щепки. Лань Сичэнь расстроится. А в планы Цзян Чэна совершенно не входит, чтобы он расстраивался.
Собственно, в его планы до этого момента не входило и оказываться запертым, но Вэй Усянь!..
А ещё он не может просто взять и заорать погромче, потому что, во-первых, сам же рискует потом получить проблемы на голову за нарушение пресловутых гусуланьских правил, во-вторых, не факт, что кто-то вообще придёт, учитывая довольно отдалённое расположение ханьши, а в-третьих... опять же, Лань Сичэнь расстроится.
— Глава ордена Цзян?
Цзян Чэн на оклик не реагирует. Он слишком зол для этого, ещё огрызнётся ненароком. Потому плюхается на пол в углу, чувствуя, как внутри клокочет ярость, и пытается успокоиться с помощью дыхательного упражнения. Какого… зачем этим двоим понадобилось придумывать подобную ерунду?! Что за очередная идиотская идея втемяшилась в голову Вэй Усяню? В том, что это именно его идея, Цзян Чэн даже не сомневается. Ханьгуан-цзюнь вряд ли на такое сам способен.
Пока он пытается хоть немного утихомирить клубящийся в груди жар, раздаётся звон колокола. Лань Сичэнь, совершенно неподвижно стоявший посреди комнаты, будто приходит в себя от этого звука. Едва слышно вздыхает, гасит несколько свечей, отчего в ханьши остаётся только слабый оранжевый свет от разожжённых жаровен — сегодня пасмурно, и луны нет и в помине. А потом, тихо шурша одеждой, садится на пол, скрестив ноги, аккуратно складывает руки на коленях и закрывает глаза. Цзян Чэн вскидывает брови.
— Вы что, спать ложиться не собираетесь? — спрашивает он. Получается немного резче, чем хотелось бы.
— Я заменю сон медитацией, — отзывается Лань Сичэнь. — Если хотите, можете занять постель.
Цзян Чэн от неожиданности давится воздухом. Еда, постель — какие предложения будут в следующий раз? И ничего не отвечает, тоже прикрывая глаза. Ярость сворачивается ощетинившимся клубком, уходит вглубь, потому что сорвать её не на ком. Не на Лань Сичэне же, он ни в чём не виноват. А из ханьши Цзян Чэн всё равно не выберется. По крайней мере, до утра — может, эти горе-экспериментаторы соизволят снять поле, зачем бы они его ни накладывали.
Где спать — тут или в гостевых покоях — в общем-то, особой разницы нет. Цзэу-цзюнь не девица, чтобы с ним неловко было находиться в одном помещении, тем более что другого выхода не предвидится, а они несколько раз в прошлом даже делили походную палатку на двоих. Сидя, правда, неудобно. Но занимать в самом деле чужую кровать — это уже что-то выходящее за все существующие и несуществующие рамки. Не хрустальный. Не переломится.
Они так и сидят с Лань Сичэнем по разным углам ханьши, оба погрузившись в некое подобие медитации. Цзян Чэну, правда, она никогда особо не удавалась, потому что он не мог как следует сосредоточиться и либо начинал психовать, либо, если сил и желания было поменьше, попросту засыпал, чем всегда зарабатывал очередные крики матушки. Но сейчас это даже неплохо. Если он провалится в сон, никто его в этом не упрекнёт.
Однако, то ли из-за нервов, то ли ещё из-за чего, к нему приходит лишь полудрёма, вязкая и тягучая. Цзян Чэн погружается в неё, как в воду, замирает где-то на грани, застывает, как насекомое в смоле. Сознание раскачивается из стороны в сторону, плавно, медленно, подобно колыбели, в которой баюкают ребёнка, и Цзян Чэн позволяет странному состоянию охватить его, растворив мысли в голове. Лучше, чем ничего.
Через пару часов прогорают угли в жаровнях. Цзян Чэн с трудом открывает глаза, сквозь дремотную дымку смутно почувствовав, что стало ощутимо прохладнее, а тихий потрескивающий звук исчез. И обнаруживает вокруг почти полную темноту, в которой светлым пятном выделяются белоснежные одежды Лань Сичэня. Цзян Чэн полусонно шарит за пазухой нижних одежд, достаёт огненный талисман — он всегда на всякий случай носит с собой несколько самых нужных — поджигает с помощью ци и направляет в одну из жаровен.
Бумага рассыпается прямо в воздухе.
Цзян Чэн смотрит на неё так, словно вся его жизнь только что перевернулась с ног на голову. Что за?..
— Глава ордена Цзян, — тихо подаёт голос Лань Сичэнь. Цзян Чэн думал, что он уже давно глубоко ушёл в медитацию, поэтому чуть вздрагивает от неожиданности. — Полагаю, в магическое поле вплетены символы, которые не позволяют использовать внутри талисманы или духовное оружие.
— А что, и такое бывает?
— Это очень похоже на одно из особых полей, используемых орденом Гусу Лань, — произносит Лань Сичэнь, и в его тоне чудится что-то слегка… виноватое? — На самом деле, оно иногда применяется для наказаний. Или с целью обучить адептов обходиться только внутренними потоками ци.
Цзян Чэн закатывает глаза. Ну конечно, Вэй Усянь же спелся с Лань Ванцзи. Чего ещё следовало ожидать, как не какого-то там особого тайного гусуланьского магического поля.
— Но у вас же есть огниво? — спрашивает Цзян Чэн.
— Есть, разумеется… — отвечает Лань Сичэнь и вдруг запинается: — Ох. Кажется, я забыл сказать дяде, что угли почти закончились, и нужно принести новых. Того, что осталось, должно хватить на ночь, но только если использовать совсем мало и разжигать лишь одну жаровню…
— Разжигайте себе, — перебивает Цзян Чэн. — Я обойдусь.
Скрестив руки на груди, он запахивает плотнее плащ и заставляет ци непрерывно циркулировать по меридианам — не слишком быстро, чтобы не перетрудить ядро, но достаточно, чтобы не особо чувствовать окружающий холод. Лань Сичэнь медленно встаёт — словно подсвеченный изнутри белый силуэт в окружающей темноте — и почти бесшумно передвигается по ханьши. Чем-то шуршит, стучит и звенит, настолько тихо, что, если бы Цзян Чэн спал, это не смогло бы потревожить его покоя.
В конце концов одна из жаровен снова разгорается слабым тусклым пламенем. Лань Сичэнь садится возле неё, и оранжевый свет немного выхватывает из темноты его лицо, отчего-то вновь совершенно лишённое эмоций, ложится причудливо и неровно, превращая в странный рисунок неумелого художника. Цзян Чэн закрывает глаза. Лань Сичэнь как-то раз вскользь упомянул, кажется, позавчера, что ему сейчас сложнее управлять потоками ци, чем раньше. Вот пусть и забирает себе источник тепла.
Ханьши своё название оправдывает целиком и полностью: выстуживается так стремительно, словно огонь в ней зажжён никогда и не был. До того угла, где устроился Цзян Чэн, долетает разве что сквозняк, тянущим холодом проходясь по ногам. На ощупь, даже не приподняв веки, Цзян Чэн укрывает их полой плаща и небрежно подтыкает край. На мгновение мелькает мысль, что он, вообще-то, мог просто сесть рядом с Лань Сичэнем. Мелькает и тут же отбрасывается куда подальше.
Так наверняка было бы некомфортно самому Цзэу-цзюню. А Цзян Чэн не Вэй Усянь, чтобы настолько бесцеремонно нарушать чужое личное пространство. Да и в конце концов, что он, перетерпеть несколько часов не может?
Цзян Чэн, кажется, снова проваливается в дремоту, выпадает из реальности на неопределённый промежуток времени — по ощущениям, едва ли успела бы прогореть одна палочка благовоний, но на деле могла пройти и пара часов. В себя он приходит от странного чувства, которое никак не может толком определить: мысли движутся медленно, как разленившиеся рыбы. И только спустя несколько мгновений понимает, что ему тепло. Слишком, подозрительно тепло.
Слышится шорох. Цзян Чэн распахивает глаза, моргает несколько раз, проясняя затуманенный взор. Жаровня стоит рядом с ним. А Лань Сичэнь сидит почти посреди комнаты, кажется, успевший набросить на плечи ещё одни верхние одежды, более тёмные, чем все остальные — силуэт смазывается и размывается, едва выхватываемый тусклым светом огня, который его попросту не достигает.
Подвинул, чтоб его. И сам рядом не сел.
Интересно, с каких пор это Цзян Чэн настолько драгоценной персоной сделался, что ради него непременно все должны чем-то жертвовать?
Сердце судорожным толчком ударяется о рёбра, наполняя грудь смесью изумления и лёгкого раздражения. Цзян Чэн не выдерживает. Что он там думал про нарушение личного пространства? Уже неважно. Лань Сичэнь настолько особый случай, что с ним абсолютно всё становится неважным. Цзян Чэн поднимается на ноги, обернув рукавами ладони, берёт жаровню, за несколько быстрых шагов преодолевает расстояние до Лань Сичэня и со стуком ставит возле него, кажется, слегка процарапав доски пола.
— Глава ордена Цзян?.. — пытается подать голос Лань Сичэнь, изумлённо распахнувший глаза.
Вблизи, в свете огня, теперь видно, как он мелко, непрерывно дрожит всем телом, хотя, видимо, очень пытается этого не делать, судя по тому, как напряжённо поджаты тонкие, почти посиневшие губы. Издав нечленораздельный рык, Цзян Чэн молча, не дав себе ни мгновения передумать, садится рядом, спиной к спине. И ощущает чужую дрожь ещё более отчётливо. Лань Сичэнь — осознанно или нет — придвигается чуть ближе, и острые лопатки даже сквозь все слои одежд, кажется, способны оцарапать кожу.
— Дай руку, — говорит Цзян Чэн, снова перескакивая на «ты». Его рвёт изнутри беспокойство, он злится, не понимая толком, на себя или на Лань Сичэня, и не особо вспоминает о вежливости.
Лань Сичэнь не спрашивает, зачем. Покорно протягивает руку назад, опускает ладонь на пол между ними, позволяя Цзян Чэну найти её и нащупать нужную точку на запястье. Кожа под пальцами совершенно ледяная — Цзян Чэн уверен, что если решит повернуть голову и посмотреть, то она будет бледной и слегка отливающей синевой. Как тогда. В тот день, когда Цзэу-цзюнь ещё не обращал внимания не холод.
— О, нет, не стоит… — произносит едва слышно Лань Сичэнь, попытавшись слабым неловким жестом отодвинуть руку, когда Цзян Чэн начинает передавать ци.
— Стоит. Не дёргайся, — отрезает Цзян Чэн.
Когда в ответ раздаётся тихий вздох, это звучит немного обречённо. Но, на самом деле, Цзян Чэну плевать. Потому что через несколько минут Лань Сичэня наконец перестаёт бить дрожью, а кожа под пальцами становится почти тёплой — как у слегка замёрзшего человека, а не как у трупа. Цзян Чэн убирает руку, просто прижимаясь как можно плотнее к чужой спине, и это вдруг кажется таким… естественным?
— Глава ордена Цзян, — почти шёпотом окликает Лань Сичэнь.
— Ваньинь, — поправляет Цзян Чэн. — Давай без титула, раз уж мы тут застряли по милости этих двух иди… кхм, не важно. В общем, застряли. На неопределённый промежуток времени.
— Ваньинь, — повторяет Лань Сичэнь, осторожно, словно пытаясь попробовать имя и вспомнить, как оно ощущается на языке. — Спасибо.
— Ерунда, Цзэу-цзюнь.
— Сичэнь. Давай без титула, — мягко говорит Лань Сичэнь, цитируя его же слова.
Цзян Чэн издаёт короткий смешок:
— Хорошо. Сичэнь.
Слетевшее с губ имя ощущается невообразимо правильно, хотя произносить его вслух вместо формального «Цзэу-цзюнь» или «глава ордена Лань» не приходилось уже очень, очень давно. И Цзян Чэн не осознаёт сразу, но, когда осознаёт, сердце по-дурацки ускоряет ритм: Лань Сичэнь сам обратился к нему на «ты». Как раньше. Как бесконечно много лет назад. И на сей раз, похоже, он понимает, что говорит.
От этого почему-то теплеет в груди. И жаровня тут явно не при чём.
Лань Сичэнь всё ещё немного холодный, но он далеко не то же самое, что промёрзшая деревянная стена, поэтому опираться на него оказывается неожиданно… удобно? Цзян Чэн, наверное, должен чувствовать себя неловко, некомфортно, всё что угодно в этом роде из-за положения, в котором они в итоге оказались. Но не чувствует. Вообще. Нисколько. Может быть, потому что сам Лань Сичэнь, вроде как, не против.
Однажды они точно так же сидели у походного костра. Была холодная ночь, наверное, такая же холодная, как сегодня, и тогда, на самом деле, больше страдал Цзян Чэн, кутаясь в плащ и всё равно отчаянно стуча зубами. Он не привык ещё к заново восстановленному, как ему казалось, золотому ядру, оно поначалу работало немного странно и не всегда слушалось. Теперь, впрочем, понятно, почему.
Лань Сичэнь долго смотрел на него, чуть нахмурившись, а потом осторожно устроился рядом, отговорившись тем, что у него болит спина после длительного перехода. Он даже не передавал ци, он вообще ничего не делал, просто сидел, но от него веяло теплом, и для Цзян Чэна, ядовито ощетинивавшегося буквально на любое проявление жалости к себе, это было приемлемо.
Хотя, наверное, Лань Сичэню он мог бы позволить что угодно.
Чужое дыхание за спиной постепенно выравнивается, становится глубоким и медленным, и Цзян Чэн чувствует чуть сильнее вес, давящий на лопатки. Видимо, всё-таки пригрелся и уснул. Прямо как кошка, большая белая кошка с повязанной на лбу лентой. Цзян Чэн делает медленный глубокий вдох. Вэй Усянь однажды говорил, что Лань Ванцзи сплошь окутан холодным запахом сандала. От Лань Сичэня — почему-то — исходит мягкий, слабый аромат магнолии.
Так спокойно. Словно ничего не произошло. Словно они вовсе не заперты в ханьши непонятно зачем с запасом углей только до утра. Словно между ними не было никакой пропасти длиной в тринадцать лет.
Тепло от жаровни слабо, но всё-таки достигает тела, огонь слегка потрескивает, нарушая тишину, Лань Сичэнь спит, и Цзян Чэна вдруг тянет что-то сказать. Настолько, что слова скапливаются на языке вместе со слюной, бери и выбирай любые. Он невольно начинает крутить молчащий Цзыдянь, который сейчас не более, чем просто кольцо. Что ещё за внезапный порыв? От Вэй Усяня болтливостью заразился, что ли? Может, не стоило его обнимать, а?
— Знаешь, — всё же шёпотом произносит Цзян Чэн в темноту и тишину комнаты. Замирает на мгновение, боясь уловить реакцию — вдруг на самом деле не уснул — но, ничего не услышав, успокаивается. — Я ведь… я немного скучаю по тем временам. Ну, после Аннигиляции Солнца. Мне жаль, что я потом избегал тебя, и что мы…
Он запинается, не подобрав правильное слово. И мотает головой. В конце концов, какая разница. Лань Сичэнь всё равно не слышит. И так проще. Выговориться в пустоту, когда не видишь лица того, к кому обращаешься, и не ждёшь от него ответа. Почему он раньше подобного никогда не делал?
— Видеть тебя таким, — продолжает Цзян Чэн, — ужасно, честно. Я никогда не думал, что тебя хоть что-то может сломать, и теперь… Но я ничего не могу сделать. И это так раздражает! Просто смотреть и не знать, как помочь. Я бы этого Цзинь Гуанъяо ещё раз пять вернул к жизни и прикончил заново, если бы тебе стало легче. Но тебе же не станет. А больше ничего я не умею, и…
— Не говори так, Цзян Ваньинь. Ты уже сделал очень многое, — раздаётся шёпот за спиной.
Цзян Чэн чуть не подпрыгивает на месте. И чувствует, как жар заливает всё тело и особенно лицо, до самых кончиков ушей, до корней волос. Он не спал! Он всё слышал! А Цзян Чэн наговорил таких вещей, которые никогда в жизни не произнёс бы, если бы знал. Какой же идиот.
— Я думал, ты… ты…
— Сплю? — мягко подсказывает Лань Сичэнь. — Почти, но не совсем. Прости, если ты не хотел, чтобы я слышал.
— Я хотел… то есть нет… то есть… — Цзян Чэн судорожно пытается сформулировать более-менее связное предложение, но охваченный паникой мозг отказывается ему в этом помогать. Он издаёт бессильный рык, почти до боли впиваясь ногтями в ладони, и в конце концов выпаливает: — Что ты имеешь в виду под «уже сделал»?
— Ты заставил меня вспомнить, что я всё ещё могу продолжать жить. Что то, как я… существовал эти два месяца — неправильно.
Цзян Чэн с трудом втягивает воздух. Горло внезапно кажется узким-узким и сухим, как месяцами не знавшая влаги земля. Хорошо, что он по-прежнему не видит лица Лань Сичэня. Смотреть ему в глаза было бы невыносимо. Но тон вроде бы нормальный, так что, может… не всё так плохо? Если бы его задели слова Цзян Чэна, если бы показались лишними, бессмысленными, неуместными, он бы не говорил так спокойно, верно?
— А Лань Цижэнь с Лань Ванцзи что, не заставили? — резко выдыхает Цзян Чэн, облизнув враз пересохшие губы.
— Они оказались, наверное, слишком поражены моим состоянием, — тихо отвечает Лань Сичэнь после короткой паузы. — Я не осознавал раньше, но теперь, вспоминая, прихожу к выводу, что дядя был разочарован, а Ванцзи обращался со мной так, будто я обратился в хрусталь. Никто не пытался указать мне, что что-то не так. Вернее, Ванцзи пробовал, кажется… Да, пробовал, и не раз. Но его слова не доходили до меня.
— Зато я в первый же день почти обозвал тебя мёртвым, а потом, когда пришёл после Собрания кланов, едва не наорал, — нервно усмехается Цзян Чэн.
— И это помогло, — отзывается Лань Сичэнь. — Хотя я не в силах объяснить, как. Может быть, мне нужно было… что-то вроде встряски. Я очень долго пребывал в плену собственных мыслей. Я назначил себе наказание за то, что по моей вине погибли два дорогих для меня человека. Я считал, что заслужил это, и другие должны относиться ко мне соответствующе. Но ты вёл себя практически так, будто ничего не изменилось. Будто я остался прежним.
В мыслях Цзян Чэна снова каша. Он даже не думал, что в голове Лань Сичэня творится такое. Закрались подозрения, конечно, когда Вэй Усянь сказал, что уединение назначил сам Цзэу-цзюнь. То есть, вовсе не совет старейшин. Но Цзян Чэн не стал акцентировать внимание на этом факте. В конце концов, глава ордена на то и глава ордена, чтобы иметь право наказывать даже себя. Но ему казалось, что Лань Сичэнь, скажем, успел сотворить какую-нибудь глупость, наподобие своего брата.
А он, значит, считает, что виноват в смерти Не Минцзюэ и Цзинь Гуанъяо? И ничего кроме? Что заслужил? Серьёзно? Это он-то — заслужил?! Человек, который буквально ничего плохого не сделал, человек, доверием которого нагло воспользовались ради личных гнусных целей? В чём вообще заключается его якобы вина? В том, что не распознал ложь? Так ведь её никто не распознал. По логике Лань Сичэня весь мир заклинателей наказывать надо.
Воистину, только выросшие в Гусу Лань люди могут корить себя за то, чего не совершали. Будь проклята эта Стена Послушания со всеми её правилами.
— Ты и остался, — говорит Цзян Чэн. — Только дурь себе в голову вбил.
— Какая… интересная формулировка, — немного растерянно отзывается Лань Сичэнь. — Ты думаешь?..
— Я думаю, ты не виноват, что тебя нагло обвели вокруг пальца. И я не знаю и знать не хочу, что там тебя связывало с Цзинь Гуанъяо, но он мёртв, а ты жив, и точка. Он сам убил Не Минцзюэ. Он сам решил умереть, да ещё и тебя чуть за собой не потащил. Даже с раной от Шоюэ его можно было спасти, но он сам этого не захотел. Хватит вешать на себя чужие грехи.
Лань Сичэнь молчит несколько мучительно долгих мгновений, в течение которых Цзян Чэн отчаянно пытается совладать с собственным сердцем, которое, кажется, ещё немного — и выплюнет прямо себе на колени. И жарко так, что хоть весь день в промороженной комнате проторчи, даже не почувствуешь. Вдруг он сказал что-то лишнее? Вдруг перегнул палку? Это никогда особо не волновало его с другими людьми, но прямо здесь и сейчас почему-то кажется безумно важным.
— Спасибо, Ваньинь, — наконец легко выдыхает Лань Сичэнь. — На самом деле, я рад, что ты всё же пришёл ко мне. Стыдно признаться, но я думал, что это было твоё решение — не принимать приглашение сегодня.
— С ума сошёл? — хмыкает Цзян Чэн. — Разве я мог тебя оставить?
Он только спустя мгновение понимает, что ляпнул. Хочется дать себе оплеуху. Это максимум, что он может сделать. Намного лучше было бы поспешно уйти куда-нибудь, но вокруг ханьши магическое поле. Куда он уйдёт, обратно в угол, где сидел до этого? Как далеко.
Со стороны Лань Сичэня слышится тихий, протяжный выдох. Он ничего не отвечает, только чуть шевелится, кажется, прижимаясь ещё немного плотнее. А потом вдруг опускает ладонь на пол между ними. Цзян Чэн недоумённо вскидывает брови. Он снова замёрз? С работой золотого ядра всё настолько плохо? Ему нужно передать немного ци? С каких пор Лань Сичэнь уподобился своему брату и перестал выражаться словами?
Наугад Цзян Чэн тоже опускает руку, почему-то нервно дрожащую, и на ощупь отыскивает чужую ладонь — прохладную, но не такую ледяную, как была прежде. Он уже собирается коснуться нужной точки на запястье, как вдруг Лань Сичэнь быстрым, почти неуловимым движением перехватывает его пальцы и осторожно, мягко сжимает, переплетая со своими.
Цзян Чэн за одно-единственное мгновение успевает умереть, воскреснуть и снова умереть.
Он не вырывает руку — это было бы просто отвратительным, кощунственным поступком против Лань Сичэня. Он просто пытается не думать, почему ощущение слабого тепла узкой ладони поверх его собственной кажется настолько правильным. И, наверное, разум Цзян Чэна просто не выдерживает обрушившихся на него эмоций и катастрофического жара, от которого горит всё тело, потому что в сон соскальзывает почти моментально.
За ночь они с Лань Сичэнем просыпаются ещё дважды, оба раза от подступившего холода. Углей действительно совсем мало, и прогорают они быстро. Цзян Чэн, почти не сбрасывая дремоты и толком не осознавая собственных действий, помогает Лань Сичэню наполнить жаровню и развести огонь. А потом снова засыпает, прислонившись спиной к его спине и чувствуя едва ощутимое прикосновение тонких пальцев.
Он, кажется, никогда в жизни ещё не спал так крепко и так спокойно, несмотря на то что урывками.
В третий раз его будит не холод. Звон колокола. И через какое-то время — звук открывающейся двери и шаги. Тихие и осторожные, их выдаёт только скрип половицы. Сначала Цзян Чэн принимает их за шаги уже вставшего Лань Сичэня, но потом ощущает лёгкое давление на лопатки и понимает, что они всё ещё сидят, опираясь друг на друга. Но тогда?..
— Я же говорил, Лань Чжань, — доносится едва слышный, восторженный шёпот. — А ты ещё соглашаться не хотел. Видишь, как хорошо получилось.
Цзян Чэн не может не узнать голос.
Именно поэтому дрёма с него спадает мгновенно. И снова возвращается кипящая злость, которую вчера так старательно пришлось подавлять.
Лань Сичэнь от него слегка отодвинулся — значит, проснулся и равновесие удержит — поэтому Цзян Чэн резко вскакивает на ноги, шипя от ломоты в занемевших от неудобной позы и холода мышцах. Прямо перед ним, испуганно вытаращив глаза, замирает Вэй Усянь, рядом с ним с совершенно непроницаемым выражением лица стоит Лань Ванцзи. Вокруг пальцев искрит — о, видимо, сняли-таки поле, и духовное оружие снова работает. Тогда самое время спросить с этих двоих, что они тут устроили.
— Ты! — выдыхает Цзян Чэн, едва сдерживаясь, чтобы не обратить Цзыдянь в его истинную форму. — Какого гуя, Вэй Усянь?! Тебе жить надоело?
— Подожди-подожди-подожди, Цзян Чэн! — Вэй Усянь машет перед собой руками, делая шажок назад и заблаговременно прячась за плечо Лань Ванцзи. — Я всё объясню!
— Я тоже хотел бы услышать объяснения, — произносит вдруг Лань Сичэнь, поднимаясь на ноги. Его голос тих и спокоен, но в нём слышатся едва уловимые резкие нотки. — Зачем вам понадобилось делать нечто подобное? Окружать ханьши магическим полем? Запирать главу ордена Цзян? И, молодой господин Вэй, простите, но разве вы конкретно сейчас получали от меня разрешение входить внутрь?
Лань Ванцзи переводит взгляд на Цзян Чэна, и в светлых глазах на мгновение чудится нечто такое, от чего можно на месте обратиться в ледяную статую. Цзян Чэн, в принципе, и так был бы близок к этому ночью, если бы не золотое ядро, так что не реагирует. Только кривит губы, ожидая чужих слов.
— Брат, — произносит Лань Ванцзи с коротким поклоном. — Я расскажу. Наедине.
Почти растерянно моргнув, Лань Сичэнь качает головой и касается пальцами виска. Он выглядит так, словно у него очень сильно разболелась голова. Цзян Чэн, у которого мысли устроили настоящую свистопляску, более чем прекрасно понимает. Наедине, значит? А он сам услышать, почему его вздумали запереть, да ещё и накануне отъезда, знать не имеет права, что ли? Не то чтобы ему было очень уж плохо, но всё-таки…
Святые небеса, о чём он вообще думает?!
— Глава ордена Цзян, молодой господин Вэй, подождите снаружи, — наконец говорит Лань Сичэнь.
— Цзэу-цзюнь! — испуганно восклицает Вэй Усянь. — Вы что, хотите меня оставить с этим… с Цзян Чэном? Да он же мне все косточки переломает! Вам меня совсем не жалко? Это, между прочим, изначально моя идея была, а не Лань Чжаня, я только уговорил его помочь нарисовать поле, так что мне и рассказывать!
Лань Сичэнь, кажется, искренне не понимает, как ему реагировать. Он смотрит точно так же, как смотрел в первый день Собрания кланов, когда его заставляли хоть немного притронуться к еде. Цзян Чэн не понимает тоже: по жилам огнём течёт ярость, но при всём желании её почему-то оказывается недостаточно, чтобы он действительно материализовал Цзыдянь в кнут. Его злость должна разбирать до такой степени, чтобы исходили пламенем самые кости. Но этого не происходит.
Цзян Чэн раздражён. Растерян. Может быть, даже… от стыда готов провалиться, что эти два засранца застали его с Лань Сичэнем в подобном положении. Но будто пухом всё присыпали, в войлок завернули, да что угодно сделали, потому что разозлиться по-настоящему он не может, чтоб его ходячие мертвецы с потрохами сожрали. Рвано выдохнув, Цзян Чэн обходит Вэй Усяня, испуганно шатнувшегося от него в сторону, и решительным шагом направляется к дверям.
— Разбирайтесь тут сами, как хотите, мне надоело, — бросает он.
Ему с трудом хватает выдержки, чтобы не хлопнуть хорошенько створками, задвигая их. Внутри горит. Цзян Чэн прислоняется к ледяной стене ханьши пылающим лбом, радуясь, что на улице нет ни одного адепта. Прислушивается к звучащим внутри голосам. Ему абсолютно плевать, что так делать неправильно, он просто не имеет никакого желания потом ещё раз принимать объяснения от Вэй Усяня.
— …за прямоту, — о, как раз этот наглец и говорит, — но вы раньше, судя по лицу Лань Чжаня, когда он от вас возвращался, выглядели не намного краше, чем ходячий мертвец.
— Глава ордена Цзян сказал нечто подобное, — тихо отвечает Лань Сичэнь.
Цзян Чэн хмурится. Он? Сказал? Когда? Лань Сичэнь имеет в виду те случайные слова про мёртвого? Или фразу «вы жить вообще собираетесь»? Да зачем надо было это всё запоминать… Он же ляпнул первое, что на язык попало.
— О, вот видите, даже Цзян Чэн заметил, — хмыкает Вэй Усянь.
— Что вы имеете в виду под «даже», молодой господин Вэй?
— Он никогда не был особенно силён в распознавании чужих эмоций, Цзэу-цзюнь. Я, впрочем, тоже… Хотя, наверное, справляюсь чуть лучше. По крайней мере, с Лань Чжанем.
Цзян Чэн невольно фыркает. У Лань Ванцзи, этой промороженной рыбы, этого цельного куска льда, вообще бывают эмоции? Да ещё и разные? Что ж, Вэй Усянь, в самом деле, может гордиться собой, если ему удаётся что-то там разглядеть. Только кто ему дал право судить, в чём Цзян Чэн силён, а в чём нет? Да чтоб не заметить состояние Цзэу-цзюня, нужно было быть слепым, глухим и вдобавок идиотом.
— Предположим, — произносит Лань Сичэнь после короткого молчания. — Но мне всё ещё не совсем понятна цель ваших действий.
— Брат, — доносится голос Лань Ванцзи. — Тебе стало лучше после визитов главы ордена Цзян.
— Ага. Только эта за… — начинает Вэй Усянь.
— Вэй Ин, — обрывает Лань Ванцзи. Цзян Чэн, наверное, впервые за всю жизнь ему благодарен, потому что он прекрасно догадывается, что там подразумевалось, и ему вряд ли удалось бы сдержаться, произнеси Вэй Усянь всё-таки вслух.
— …только он, — моментально исправляется тот, — пять дней вас приводил в норму, а потом бац — и всё, и не пришёл. Это же неправильно. Вы расстроились — и даже не отрицайте, я видел! А если бы вам хуже снова стало? Мы бы что потом делали с Лань Чжанем?
Повисает тишина. Цзян Чэн разворачивается, прислоняясь к стене ханьши не лбом, а спиной, едва сдерживаясь, чтобы медленно не сползти по ней вниз и не осесть на крыльцо. Он, оказывается, весь взмок, и холод обжигает до дрожи. Цзян Чэн задерживает дыхание, думая на мгновение, что, кажется, не сможет потом выдохнуть и снова вдохнуть, потому что забыл, как это делается. То есть они. Устроили этот балаган. Ради того, чтобы окончательно растормошить Лань Сичэня?
А ещё более идиотского способа придумать было нельзя?!
— И вы решили, что будет лучше обманом пригласить его сюда, а потом запереть? — спрашивает Лань Сичэнь.
— Во-первых, не обманом, — деловито поправляет Вэй Усянь. — Вы всё равно его приглашали — просто Лань Цижэнь не передал. Во-вторых, я решил. Лань Чжаня пришлось долго уговаривать. Вы представляете, он даже вспомнил слово «вздор» впервые со времён нашей юности…
— Вэй Ин, — снова одёргивает Лань Ванцзи.
— Ну всё, всё, Лань Чжань, я молчу. В смысле, не молчу, но конкретно по этому поводу молчу. Так вот. Я привёл несколько аргументов… один из которых касается нашего примирения с Цзян Чэном… и к тому же напомнил Лань Чжаню про то время, когда мы с ним были заперты вдвоём в пещере. Нахождение наедине в замкнутом пространстве так сближает, знаете.
— Вы даже не спросили ни моего мнения, ни мнения главы ордена Цзян, нужно ли нам это сближение, — замечает Лань Сичэнь.
— А оно вам что, не нужно? — удивлённо спрашивает Вэй Усянь.
Снова тишина. Цзян Чэн тяжело дышит — надо же, он ещё помнит, как дышать — зачем-то напряжённо ожидая ответа. Затылок начинает неметь от холода, но Цзян Чэн даже и не думает шевелиться. Лань Сичэнь долго молчит, и грудную клетку, слишком узкую и тесную вдруг, туго сжимает ледяными кольцами.
Цзян Чэн мог ошибиться? Мог не так понять? Что, если… он вообще уснул намного раньше, и не было на самом деле ни разговора, ни соприкосновения рук — ведь не было же его, когда он проснулся в третий раз? Что, если ему лишь привиделось, пригрезилось, от начала и до конца, а Лань Сичэнь всю ночь просто терпел их вынужденное положение, в силу воспитания не решившись Цзян Чэна прогнать?
От этой мысли моментально пересыхает во рту и темнеет перед глазами.
— Мне, возможно, да, — наконец произносит Лань Сичэнь, и Цзян Чэну кажется, что у него сердце подпрыгнуло в горло, а потом тут же провалилось вниз. — Но главе ордена Цзян…
— Цзян Чэну тоже нужно, — говорит Вэй Усянь. — Вы бы слышали, сколько он о вас говорил после Аннигиляции Солнца. Я о Лань Чжане столько не болтал, честное слово. И сейчас — он никогда в жизни никому в этом не признается, но ему тоже наверняка становится лучше после встреч с вами.
— Откуда вы знаете?
— Цзэу-цзюнь, — тон Вэй Усяня становится непривычно серьёзным. — Цзян Чэн — мой шиди. Какими бы ни были наши отношения, я знаю. После того, как погибли его родители, после того, как умерла шицзе, и я… тоже умер, думаю, единственным человеком, с которым хоть немного общался Цзян Чэн, был а-Лин. Но сейчас он занят делами ордена, ему не до этого. И пусть Цзян Чэн переломает мне ноги, как обещал, если не чувствует себя иногда одиноко.
Цзян Чэна прошивает разрядом молнии от макушки до самых кончиков пальцев на ногах. В горле встаёт ком. Он хочет думать, что это неправда. Что Вэй Усянь, как обычно, пронёс чушь. Хочет, но не может.
Потому что так и есть. Ему катастрофически одиноко в собственных огромных и пустых покоях в Лотосовой пристани, где тишина давит на уши. Он там практически не бывает. Бежит куда угодно, занимает себя уроками с адептами, где сдирает с них по три шкуры, совсем как матушка в своё время, или ночными охотами, где можно выпустить Цзыдянь или извлечь из ножен Саньду и перерубить пару десятков монстров за раз.
Он, наверное, поэтому так и зацепился за эти встречи и разговоры… ведь поговорить больше и не с кем, особенно с тех пор, как на а-Лина свалились обязанности главы ордена. Но Вэй Усянь, паршивец, как он это увидел? Как он вообще умудряется одновременно не замечать очевидных вещей и видеть больше, чем другие, больше, чем следовало бы?
— У Лань Чжаня есть я, а у меня есть Лань Чжань, — продолжает Вэй Усянь. — У Цзян Чэна и у вас…
— …никого нет, — произносит Лань Сичэнь. — Я понял вашу мысль, молодой господин Вэй.
— Ну в смысле не то чтобы у вас совсем никого нет. Но тем не менее хоть немного вытащить вас из состояния трупа пока ещё никому не удавалось, это факт. Хотя Цзян Чэн в этом плане вообще просто идеальный кандидат, согласитесь. Он кого угодно заставит ожить, особенно если Цзыдянь ещё подключит…
— Вэй Ин, — с уже ощутимым нажимом произносит Лань Ванцзи. Да ладно, даже его эти выходки способны вывести из себя?
— Да что я опять не так сказал, Лань Чжань? — возмущается Вэй Усянь.
— Прости, брат, — проигнорировав, кажется, его вопрос, говорит Лань Ванцзи. — Вэй Ин…
— Не стоит, Ванцзи, — перебивает Лань Сичэнь. — Молодой господин Вэй… прав. Хотя пока это довольно трудно признать. Я благодарен за заботу, она действительно, пожалуй, была мне необходима. Но всё ещё думаю, что её следовало проявить несколько иным способом. К тому же вы…
Цзян Чэн не дослушивает. Поддавшись ударившему в голову порыву, он моментально отлипает от стены ханьши и уходит прочь так быстро, как это вообще возможно, соблюдая правило «бегать запрещено» и пытаясь не выдать себя слишком громким хрустом снега под сапогами. Быстрее, быстрее и быстрее, не разбирая дороги. Пока не останавливается наконец на маленьком узком мостике над незамерзающим ручьём — видимо, берёт начало от холодных источников.
Он пытается не думать о том, что совершенно не узнаёт это место и непонятно как потом будет добираться обратно, если только по собственным следам. И о том, что в таком виде, в котором он находится сейчас, разве что пугалом огородным становиться. Воздух в утренних сумерках кажется густым и плотным, и он морознее, чем был вчера. Но Цзян Чэну опять жарко.
Запрокинув голову, он ощущает, как на разгорячённом лице и волосах оседают мелкие снежинки. Вэй Усянь, этот несносный придурок, оказывается, пытался заботиться ещё и о нём. Цзян Чэн, конечно, очень сомневается, что можно назвать заботой попытку запереть его вместе с Лань Сичэнем, к тому же — когда уже Вэй Усянь перестанет делать вещи, после которых Цзян Чэн чувствует, будто должен? Но…
«Ему тоже наверняка становится лучше после встреч с вами». Цзян Чэн поспорил бы. Но вдруг с ужасом и одновременно каким-то странным, ненормальным удовлетворением понимает, что не может.
Или не хочет.
Оперевшись на ограждение, Цзян Чэн выдыхает густое облако пара и тут же втягивает ледяной воздух, чувствуя, как он колко заполняет лёгкие, и пытаясь хоть так утихомирить жар внутри. Другой. Ничего общего не имеющий со злостью, он, кажется, не жжёт, а греет, но от него всё равно странно, непонятно, слишком, слишком тепло. Пальцы опаляет резким холодом, но Цзян Чэн только сильнее смыкает их, чтобы вернуть себя в реальность.
— Ваньинь, — доносится вдруг тихо из-за спины.
Вздрогнув, Цзян Чэн разворачивается. Лань Сичэнь стоит в нескольких шагах от него, пряча ладони в рукавах. Снежинки плавно кружатся в воздухе, осыпая его плечи, крупинками серебра путаясь в чёрных волосах. Цзян Чэн искренне ненавидит своё имя в быту, оно слишком слащавое, слишком… глупое. Но из уст Лань Сичэня ему звучать позволено. Более того, только из его уст оно, кажется, и звучит хорошо.
— Сичэнь, — отзывается Цзян Чэн. — На этот раз снова «задумался»?
И тут же одёргивает себя мысленно: что за глупость сказал, разве можно задуматься настолько, чтобы уйти от ханьши невесть куда и на невесть какое расстояние. Но тогда, выходит?..
— Нет. — Лань Сичэнь качает головой. — Я думаю, мне стоит, наконец, выйти из уединения.
Удивления почему-то не наступает. Цзян Чэн лишь выдыхает тихо, опираясь спиной на ограждение, чувствуя, как грудь заполняет ощущение пустоты. Но не той ледяной, высасывающей подчистую, которую хочется выцарапать изнутри. И не той, когда ничего не остаётся. Эта пустота другая. Она похожа на… облегчение?
— И что же сподвигло главу ордена Лань выбраться из ханьши? — спрашивает Цзян Чэн, коротко усмехнувшись, и снова крепко обхватывает пальцами ограждение. Он всегда усмехается. Так легче скрывать то, что на самом деле чувствуешь.
Лань Сичэнь медленно поднимает на него взгляд светлых глаз. И в них впервые за бесконечно долгое время, которым Цзян Чэну показались семь дней Собрания кланов и ещё три перед ними, можно увидеть жизнь. Настоящую. Яркую настолько, что с ней не сравнится даже солнце. Особенно сейчас, в ранние утренние часы.
Ему так подходит имя в быту. Просто невероятно.
— Ты, — говорит Лань Сичэнь, убийственный в своей честности.
Цзян Чэну кажется, что ещё немного, и он попросту перелетит через ограждение. Холод впивается в поясницу, в почти судорогой сведённые пальцы, а под рёбрами горячо-горячо-горячо, и в висках шумит. И Цзян Чэн наконец принимает этот жар. Всё, что он помнит, было. Каждое мгновение. И от этого почему-то так безумно легко, словно, если бы в самом деле случившееся оказалось всего лишь сном, Цзян Чэн потерял бы что-то важное.
Он пытается отвести взгляд, но не может — невыносимо отчётлив в сузившемся поле зрения образ Лань Сичэня. Такого неожиданно неидеального, слишком хрупкого, слишком тонкого, с почти болезненно резко очерченными скулами и залёгшими под глазами тенями, которые, наверное, уйдут ещё не скоро. С чуть неровно повязанной лобной лентой. Прячущего пальцы в рукавах тёплых верхних одежд и всё равно зябко поводящего плечами.
— Возвращайся в ханьши, — резко выдыхает Цзян Чэн. — Ты мёрзнешь.
Лань Сичэнь в ответ мягко, едва заметно, наконец-то искренне улыбается, затмевая этим простым жестом всю болезненность своего облика. Цзян Чэн уже успел позабыть, как выглядит его улыбка.
— Ты вернёшься вместе со мной?
У Цзян Чэна случается помрачение рассудка, и мир окончательно сходится на одном Лань Сичэне. Иной причины, почему он вдруг молча делает шаг вперёд — решительное, бессловесное «да» — Цзян Чэн найти не в силах.
Впрочем, возможно, и не надо.