Майк говорил: в казармах пахло отчаянием.

Разговоры вообще не давались высоченному новобранцу легко, хотя люди шептались — в гарнизоне Захариус был едва ли не душой компании. Майк забавно морщил нос феноменального размера, втягивал с шумом воздух вместо приветствия и сетовал, покосившись на соседа, что тот абсолютно ничем не пах. Эрвин устало тер брови, поднимался из-за стола, отшучивался: после тренировок в поле все они пахли примерно одинаково, и явно не розовой водой. Однако нос Майка улавливал что-то невысказанное и витающее в воздухе каждый раз, как разведчики готовились к экспедиции.

База находилась слишком далеко от стен, в теплом брюхе Розы, где многие выросли. Вдали от передовой, от грохота пушек гарнизона Шиганшины, от титанов, в конце концов, жизнь замедлялась и почти напоминала мирную. От вылазки до вылазки, от похорон до похорон, от костра до костра. Висок уколола неприятная горячая боль: если бы только удалось...

Под окном послышался смех.

Точно, выходной.

Обветшалые залы замка, явно видавшего, как воздвигались стены, в такой момент наполнялись жизнью, гомоном и топотом: все старались привести свои дела в порядок. Спальни стремительно пустели: люди, словно дикие животные, предчувствующие охоту, сбивались в группы, чистили снаряжение и убирали территорию, тренировались. Командующий Шадис понуро наблюдал за суетой подчиненных, выкрикивал приказы и страдальчески тер виски с ранними залысинами — а после Майк без труда угадывал, каким алкоголем пахло за закрытыми дверьми его кабинета.

— Виски, — сообщил он, накидывая влажное полотенце на шею, — видимо, из столицы привез.

Эрвин продолжил застегивать чистую рубашку, едва кивнув. Конечно, все это имело свое двойное дно, и командующий прихватил из Митры не только бутылку алкоголя, но и скверное настроение вместе с очередными жалобами от кредиторов. Если бы Кит Шадис пил вино, то Эрвин бы предположил — дела Разведкорпуса идут по линии плато, а виски… Справедливо ли считать, что неважно? Да и насколько: по последним слухам замок хотели отобрать — его содержание, как и вся инфраструктура, обходилась верхам в круглую сумму. Они с радостью бы направили ее куда-то еще.

Майк кашлянул, прислонился голым плечом к косяку двери, так что его макушка почти касалась рамы. Эрвин непонимающе моргнул. Действительно, кажется, все это время прошло в молчании.

— Прости, — дежурно отозвался он, — задумался. Давно командующий у себя?

— С самого утра, — Майк фыркнул, но сменил гнев на милость, все-таки заходя в комнату, — мы успели и лошадей промять, и территорию убрать.

Он прошел к койке, и та страдальчески скрипнула, стоило Майку плюхнуться на старый матрас. Вытянул длинные ноги, хрустнув пальцами, и блаженно прикрыл глаза. Без чужого взгляда в спину собираться стало не в пример легче, и Эрвин с благодарностью выдохнул: ни проволочки, ни ссоры сейчас в его планы не входили.

— Я смотрю, ты многое успел, — он выудил из шкафа легкий добротный пиджак, в котором всегда выходил в город.

— Так я и сплю по ночам, — Майк усмехнулся, — в отличие от некоторых.

— Думаешь, здоровый сон укрепит мой дух?

Вообще-то это он, Эрвин, всегда советовал товарищам спать. Набираться сил. Нельзя же дать недосыпу застать тебя врасплох на вылазке, а если и отправишься в рот титану, лучше уж отоспаться заранее, да?

— Думаю, — Майк неуклюже потянулся, едва не задев прикроватную тумбочку и все ее содержимое рукой, — если бы следовал своим же советам, то вряд ли каждый выходной втихомолку сбегал бы в город.

— Предлагаешь сбегать в компании? — Эрвин парировал на автомате. — Тем более я знаю, где вы собираетесь. Останется время — загляну.

— Заглянет он, — Майк приоткрыл один глаз и выгнул бровь, безумно напомнив Найла, отчего снова кольнуло висок. — Не увижу тебя сегодня у старика Густава, заставлю проставиться.

Солнце заглянуло в комнату, на мгновение ослепив, и повисла неловкая пауза. Не потому что разговор принимал неприятный оборот, а скорее сосредоточиться на его предмете не было никакой возможности. Несвойственная рассеянность, подкрепленная короткими часами сна, невыносимо раздражала, поэтому Эрвин слегка повел плечами, будто мог ее действительно стряхнуть.

— Если, — уклончиво протянул Эрвин, — то после экспедиции.

Майк что-то нечленораздельно промычал, но по тону его голоса стало понятно — укол пришелся точно в цель: конечно, заставлять друга думать о скорой вылазке, а значит, о потерях — не лучшая стратегия. Не лучшая, но действенная.

— Погоди, — Майк вдруг резко поднялся и мощно вписался головой в днище верхней койки.

Послышалась отборная ругань, но он все-таки нашарил в тумбе смятый бумажный конверт с криво написанным адресом. Протянул, тормоша ушибленный затылок, без предисловий и объяснений, дождался, пока Эрвин уберет его во внутренний карман пиджака.

— Повозка вроде бы через четверть часа выезжает.

А с ней и первые городские ласточки, трезвые как стеклышко и такие же серьезные. Рано ездили в основном девушки, да те, у кого семья. И, хоть к первым Майк Захариас не относился, положа руку на сердце, письмо матери не мог отослать уже третий месяц. Перевод в разведку она восприняла без радости, поэтому легче было забыть и зайти в кабак, чем довести начатое до победного конца. Невозможность искренности с близкими — это ли цена самостоятельной жизни? Эрвин помедлил: опаздывать ни к чему, но на пути к условленному месту стоял почтовый ящик. Это он сделать в силах. А может, и должен.

Исход экспедиции предугадать невозможно. Лучше ни о чем не жалеть.

— Ладно, — он легко хлопнул себя по бедру и, захватив кепку, направился к выходу, — знай мою добрую душу.

Майк хрипло рассмеялся, заваливаясь обратно на койку, и неопределенно махнул рукой, словно Эрвин сморозил несусветную глупость. Втянул носом воздух и, скорее всего, половину пыли в комнате.

— Тебя послушать, так прямо святой, — беззлобно проворчал он вдогонку. — Сидишь с бумажками до самого вечера, но чего сам-то не черкнешь пару строк?

Эрвин остановился в дверном проеме и пожал плечами: ему некому писать.

***

Дышала жизнью поздняя весна: земля пахла вчерашним дождем, мягкий солнечный свет пробивался через ветки и занавески в такт цокоту копыт — еще не палил, но приятно грел, — а свежий ветер мог усыпить кого угодно в это без сомнений благостное утро. За городом щебетали птицы, не похожие на привычных голубей, до одури стрекотали кузнечики, то и дело слышался шорох травы — все вокруг просыпалось и стремилось жить, несмотря и вопреки. Природе до человеческих злоключений нет дела, и в этом, если подумать, не было ничего зазорного.

— Приехали.

Голос сопровождающего прозвучал враждебно: об истоках подобного отношения Эрвин мог бы поразмышлять в пути, но это казалось вторичным. Военных недолюбливали не без причин, вне зависимости от того, какую нашивку они носили: эту простую истину офицер Смит усвоил еще до выпуска. Он повел затекшими плечами, с готовностью кивнул, подавив зачатки желания потянуться, и невозмутимо покинул темное нутро экипажа, подставил лицо яркому солнцу.

— Пошевеливайся.

Особняки знати навевали тоску: старые, богатые, непомерно огромные и баснословно дорогие в содержании — очередной памятник людскому расточительству. Пока богатые купались в роскоши, всех остальных жизнь вынуждала скитаться на окраинах, еле сводить концы с концами. Благополучие одних строилось на несчастье других, и каждый служил всего лишь кирпичиком в общей картине мира, а ведь и первые, и вторые — люди, вместе — пресловутое человечество, которое он и его товарищи поклялись защищать.

Здание затерялось среди небольшого парка: невысокий двухэтажный дом красного камня выглядел почти скромно, если бы не снующие туда-сюда слуги — у них всегда находилась работа. Эрвин постарался запечатлеть в памяти их лица, решил на всякий случай запомнить примерное расположение комнат — доступа к чертежам здания у него не имелось, — поэтому он уповал на свое главное оружие — память. Любая мелочь могла сыграть ключевую роль в будущих переговорах. Высокое крыльцо с террасой, пристройки в виде остроконечных башенок: в одной из них точно находился кабинет хозяина, а стоило поднять голову — Эрвин готов был поклясться — на втором этаже колыхнулись занавески.

Его ждали.

Он ведь не надел ни куртки с крыльями, ни ремней, — строго в штатском, такое условие — даже это не уменьшило чужого недовольства, которое ощущалось кожей. Что сопровождавший его высокий мужчина, что выпрыгнувший им навстречу дородный дворецкий, что удивленно замершие посреди разговора молодые горничные в белых передничках, — все они косились на него с затаенной звериной опаской. Словно он залетевшая в дом оса. Стоило напомнить себе, что он в этом муравьином царстве — всего лишь чужак, и чем скорее это понимание угнездится в сознании, тем легче будет справиться с липкой враждебностью. Эрвин привычно скинул ее с себя, поведя плечами, и переключил остатки внимания на дворецкого, который юркнул вглубь с несвойственной его комплекции проворностью.

Внутри дом оказался больше, чем снаружи, но главное — тише. Толстые стены скрадывали звуки: гомон служанок, щебет птиц, топот ног. Нутро словно находилось в болезненном нелюдимом сне, даже шаги, пока они поднимались по широкой лестнице, поглощала толстая ковровая дорожка. Когда миновала парадная, Эрвин успел выцепить взглядом клочок залитой солнцем гостиной, прежде чем они поднялись. На стенах отсутствовали излюбленные аристократами портреты, мешая понять, с кем сейчас придется иметь дело, вместо пышных цветочных вазонов на узких коридорных столиках расположились фарфоровые статуэтки и домашний хрусталь. Эрвин насчитал три поворота: они оказались перед тяжелой резной дверью.

В нос ударил запах чернил и чего-то медицинского. Дворецкий вежливо постучал три раза.

— Войдите, — глухо донеслось из-за двери.

Его пропустили вперед, и в глаза нещадно ударило солнце. Комната вспыхнула белым, заставив болезненно прищуриться и попытаться проморгаться, и Эрвин не нашел ничего лучше, чем покоситься в сторону.

— Господин Эрвин Смит, — учтиво огласил дворецкий без какой-то негативной окраски, и уточнил, но Эрвин уже не услышал: — Из Разведкорпуса.

Во всю высоту небольшого кабинета вдоль стен расположились забитые под завязку книжные стеллажи. Перехватило дыхание.

Старые привычки умирают медленно или заживо гниют вместе с владельцем.

Эрвин, сколько себя помнил, обожал книги: их вид, шершавые страницы под пальцами, запах типографской краски, звук с которым раскрывается свежий корешок. В их небольшой квартире на столе редко появлялось мясо, но книги — толстые и тонкие, старые и новые — отец обязательно приносил чуть ли не каждый месяц. Позволить себе настоящую библиотеку они не могли, поэтому брали литературу на время — и Эрвин читал запойно, одержимо, до осторожных выговоров за переведенные ночами свечи. Отец научил его беречь книги, разбирать замысловатые истории и веселые рассказы, запоминать важное и находить спрятанную на страницах правду. Он заставил Эрвина полюбить учебники, знания: тянуться к ним со всей страстью восьмилетнего ребенка, на какую Эрвин сам не подозревал, что способен.

Отец был замечательным.

Был.

То немногое от домашней коллекции продали родственники, чтобы устроить достойные похороны.

— Рада приветствовать вас, — отозвались с того конца кабинета, и Эрвин вернулся в реальность, — надеюсь, дорога до нашей летней резиденции не показалась утомительной.

Эрвин с готовностью отвел взгляд от книг: первое впечатление, произведенное на патрона, увы, решающее. Словно вовремя нанесенный стратегический удар, к которому он готовился несколько ночей.

Однако за массивным письменным столом сидела невысокая девушка: против солнца различить черты лица оказалось сложнее, поэтому все, что Эрвин смог и счел нужным разобрать — лишь подсвеченные волосы и темные, подвижные глаза. Вероятно, он снова сощурился — она, считав движение, кивнула, отчего дворецкий заспешил к окну, чтобы задернуть неплотные шторы. Комната вернула себе комфортный облик.

Фигура сидевшей стала четче, а сама она приглашающе протянула руку ладонью вверх, прозвучало сдержанное «присаживайтесь», а взгляд его зацепился за стопки аккуратно сложенных бумаг, исписанных ровным почерком. Потом за открытую чернильницу, скользнул дальше к кисти, по пышным рукавам строгой блузы к броши на шее, а от нее, наконец, к напряженному лицу. Что ж, сомнений здесь не оставалось.

Его встречала единственная дочь и наследница лорда Фирмина.

Эрвин едва нахмурился: сколько ей? Однако контроль за собственным лицом вернулся — присутствие дочери ничего не меняло, в конце концов, ее долг — встретить гостя, пока нет хозяина. Следовательно, ему достаточно просто вести себя приветливо. С другими девушками это работало эффективно. Кроме...

— Отнюдь, — звук собственного голоса вывел из задумчивого транса, сорвался первым камнем перед обвалом, — благодарю за подобную предупредительность.

Соображения безопасности никогда не лишние. Девушка кивнула, словно отметив что-то у себя в голове, и закрыла чернильницу, отложила письменные принадлежности и чистый лист бумаги. Теперь их разделяла только массивная столешница.

— Отрадно слышать, — начала она, но замерла на мгновение, и ее взгляд ощутимо мазнул по плечу. — Полагаю, раз вас уже представили, не стоит задерживаться с ответной любезностью.

Протянула руку: не то для поцелуя, не то для рукопожатия, явно по давно установленной привычке, неотрывно следя, что же он предпримет. Эрвин аккуратно подержал тонкие бледные пальцы без колец, качнул и сжал, так и не решившись коснуться губами — мало ли насколько превратно это можно истолковать — его положение и без того располагало к танцам по битому стеклу.

— Позвольте представиться, — в голосе ее мелькнула непонятная смешинка, — По правилам это следовало сделать отцу, но, полагаю, ситуация диктует обратные условия. Матильда Фирмин.

В этот раз удивление уже не прорвалось наружу, но Эрвин отлично понял брошенный намек, совсем как в сказке про хлебные крошки — только вот собирать их неблагодарное занятие. Надежда на заранее отрепетированный ход разговора еще раз вспыхнула, а ее лучше бы отмести.

— Его Светлость желал видеть меня лично.

— Отцу нездоровится, — светлые брови едва сошлись на переносице, но лицо тут же разгладилось, — понимаю ваше разочарование, но придется довольствоваться мной.

***

Дворецкий вышел, оставив их наедине, и воцарилось недолгое молчание. Майк бы сказал, что они принюхивались друг другу как звери, в считанные секунды пытаясь определить следующий шаг другого. Эрвин перестраивал схему: подход необходимо незначительно изменить и припомнить все те короткие замечания Фирмина о дочери. Слухи. Он же думал об этом, в одном из вариантов — обведенное наспех карандашом имя всплыло в памяти. Ее присутствие ничего не меняло — повторил он про себя — это не должно отвлекать от цели визита. А она безобразно проста и в пределах досягаемости — протяни руку, улыбнись. Будь обходительным.

Выбей себе пропуск наверх.

— Вы не первый, кто желает воспользоваться влиянием отца. Перспективные военные в его вкусе, однако первый раз вижу кого-то из разведки.

Матильда подала голос, нарушив равновесие тишины, а значит пора играть свою партию. Уголки его губ дрогнули и чуть приподнялись, но всего на мгновение.

— Вас это удивляет?

— Скорее рождает вопросы.

— В таком случае готов на них ответить.

— Само собой, иначе вы бы здесь не стояли в свой единственный выходной.

Эрвин заметил, как хаотично блуждает ее взгляд, как сцеплены в замок пальцы — указательный правой нервно трет костяшку левой. Внутри всколыхнулось странное темное удовлетворение: на долю секунды он почувствовал пресловутое превосходство, такое редкое в службе, тем более на поле боя. Наблюдая, как покачиваются в такт словам маленькие серьги, Эрвин заключил: Матильда явно никогда не общалась с военными, возможно даже не покидала отцовского дома — оттого храбрилась. Ведь лучшая защита — это нападение.

— Так как отец обратил на вас внимание?

— Разве он не рассказал перед тем, как отправить себе на замену?

— Я бы хотела услышать это от вас.

Эрвин повторил давно заученное: они свели знакомство при визите командования в Митру с отчетом о прошедшей экспедиции. Про попытку передать доклад и встречу в коридоре, — можно и умолчать, насколько она на самом деле оказалась нарочной — про повторное знакомство уже позже, на промышленном форуме, куда Эрвин чудом достал себе билет. В тот раз он рискнул, но ставка оправдалась: стоило им заговорить, все сложилось само собой. Реформисту Фирмину пришлись по душе рассуждения об изменении положения человечества, многим нравилась такая риторика. Не каждый решал претворить мечтания и громкие слова в жизнь, но болезненно поджарого Клода Фирмина, казалось, такой вариант вполне устраивал. Он много хохотал и расспрашивал про совершенно разные вещи, прощупывая потенциальную выгоду. Пророчил блестящее будущее, как и все они, и именно тогда пообещал пригласить на личную встречу.

Ведь рука, как известно, моет руку.

Матильда во время рассказа сдержанно кивала, словно ставила в голове невидимые глазу галочки или показывала присутствие в разговоре; напряженным оставался только взгляд. Весь ее вид напоминал, что девочка-аристократка не более чем прихотливый цветок, насильно выдернутый из клумбы. Эрвин бы даже мог найти в себе силы ее пожалеть. Казалось, она и сама это осознавала.

— Хорошо, достаточно.

С вводными покончено: привычное нетерпеливое напряжение разлилось по кончикам пальцев, расслабленно касавшихся колен. Эрвин глубоко вдохнул.

— Что ж, продайте себя, — вдруг отозвалась Матильда, а её лицо стало похожим на фарфоровую маску, — желательно подороже.

К этому вопросу он оказался готов.

— Разве положение семьи Фирмин располагает к крохоборству?

Матильда бросила на него мимолетный острый взгляд, а потом выдохнула, словно собиралась преподать урок непослушному ребенку. Расцепила пальцы.

— Мы в первую очередь предприниматели, — короткая пауза, и тон ее голоса стал иным. — Вы не из Военной полиции, где рука моет руку, а значит за душой у вас, скорее всего, только громкие слова и несбыточные мечты. Наша репутация и положение дел не секрет, стало быть, уверенности хоть отбавляй.

— Не поймите превратно, — Эрвин смягчил свой тон ровно так, как всегда делал в присутствии девушек, — полагаю, должен происходить обмен. По возможности равноценный.

Дождавшись, когда ее внимание целиком сосредоточится на нем, он продолжил так, как всегда находил удачным — с согласия. Небольшая и изящная словесная ловушка.

— Вы правы, положение семьи Фирмин мне известно. Я скорее желаю стать причиной его упрочения, нежели обратного.

Ловушка сработала: в больших карих глазах мелькнул короткой искрой неподдельный интерес.

— У вас есть на этот счет соображения?

Само собой имелись, но раскрывать их сейчас бессмысленно — лучше лишь намекнуть. Они ведь торговали воздухом, просто Эрвин успел отточить свой навык. Против Клода Фирмина — состоявшегося человека и умелого дельца — тягаться не в пример сложнее. Стоило начать издалека, а еще лучше...

— Разведкорпус, который я представляю, находится в невыгодном положении, мы ведем борьбу с врагом вслепую. Это тяжело ударяет по личному составу и не идет на пользу человечеству. Что справедливо на передовой, не должно относиться к тылу.

— Стало быть, хотите гарантии, что и за нашими словами стоит нечто весомое? — она едва усмехнулась, тут же поймав нить мысли, а Эрвин не нашел ничего лучше, чем кивнуть. — В вашей просьбе нет ничего неразумного.

— Тогда?..

Матильда помедлила: обманчиво расслабленный взгляд забегал по столешнице, она поджала губы. Беспокойство длилось недолго, а былая собранность вернулась вместе с прямой осанкой. Она качнула светлой головой.

— Само собой. Полагаю, вас интересуют промышленные мощности, которые мы можем предложить, — она постучала указательным пальцем по краю стола. — Все, что касается разработки месторождения железного бамбука и распределения изделий из него курсантам и военным, сейчас по большей части в юрисдикции государства.

Это, впрочем, не новость. Дотации и поставки оборудования находились на строгом учете, а для новой, пусть и крупной мастерской стать частью государственного заказа — небывалая привилегия и роскошь. Промышленный город охранялся даже слишком хорошо — и не только из-за монетного двора, — только командующий и заместитель бывали в его металлическом животе. Однако выхлопотать пропуска у военной полиции и администрации приходилось каждый раз с боем. Что уж говорить про него? Хотелось, конечно, взглянуть на заросли железного бамбука — похожи ли они на иллюстрации в книгах отца?

Стоит ли сейчас думать об этом?

— Сейчас ваша основная проблема — снабжение и прямое финансирование, — голос Матильды донесся приглушенно.

— Все верно, — откликнулся он чуть погодя.

Слова вылетали изо рта Матильды Фирмин с небывалой легкостью, будто она перечисляла наименования из домовой книги: аристократы мыслили иными категориями. Никто из них не говорил: у вас не хватает лошадей, повозок, мяса на кухне. Не хватает снабжения. Никто не вспоминал, как разведка не способна толком хоронить умерших и компенсировать семьям, как тяжело собрать деньги на каждую новую вылазку у горстки неравнодушных. Нет прямого финансирования. Насущное, близкое и живое превращалось в цифры и буквы, безликие и бесстрастные на бумаге.

Статистика.

— Штабная квартира находится в замке Йорд, последние новости говорят, что вас готовятся перевести ближе к рубежам человечества.

Эти слова заставили встрепенуться, очнуться от враждебной меланхолии, так легко овладевшей сердцем. Эрвин позволил себе нахмуриться: меньше всего он ожидал разговоров о штабе.

— Вам известно, насколько эти слухи близки к правде?

Один искренний вопрос. Тишина, разорвавшая момент, показалась невыносимой. А потом ее губы задвигались.

— Это не слухи, — в голосе проскользнуло удивление, и она практически проборматала: — Если на следующем заседании консерваторы примут решение единогласно, Йорд будет списан, а вас отправят в бараки Шиганшины. Дебаты, конечно, еще ведутся, но отсутствие результата и откровенно неудовлетворительные выступления текущего командира… Впрочем, мы отвлеклись.

— Прошу, продолжайте.

Эрвин не собирался давать ей возможность опомниться, как бы его ни волновала судьба штаба. Это всего лишь место. Сопутствующий ущерб. На мгновение ему показалось, что Матильда сейчас фыркнет — со слегка сведенными в недовольстве бровями, — но она выдохнула и к пущему его удовлетворению вернулась к рассуждениям.

— Вы наверняка рассчитываете на прямое спонсорство для перераспределения средств на нужды, точнее… Нет, с моей стороны опрометчиво смотреть так далеко, — Матильда снова сцепила руки в замок, собирая мысли. — Однако не ошибусь, если предположу, что вы испытываете затруднения с разверткой дальних лагерей. Это припасы, материалы, лошади. С учетом ежегодных потерь в составе подразделения и прошлых долгов командира, вы сейчас в отчаянном поиске того, кто протянет хоть какую-то руку помощи, если, конечно, вам не нужно…

Она запнулась, поймав его взгляд. Замолчала. Прищурилась.

— Вы так увлеченно заставляете меня говорить, — произнесла она почти степенно, с этой легкой аристократической ноткой гордости, — полагаю, на то имеется причина.

— Мне всего лишь приятен разговор.

— Скажите, — тонкие пальцы отбили на столешнице первые ноты гимна, — вы считаете меня идиоткой?

В тоне ее ничего не поменялось ни на йоту, но приятную доселе улыбку пересекла болезненная тень. Взгляд, живо бегавший по столу, остановился, масляной кляксой пронзительно сфокусировался на одной точке — его лице.

— Прошу прощения?

— Вы прощены, теперь ответьте на вопрос.

Они уставились друг на друга с немым воинственным укором. Эрвин едва поджал губы, не желая поддаваться на провокацию, но молчание никак не играло на руку — что за дурацкий вопрос? Он попытался вильнуть:

— Нет, но считаю, вы волнуетесь.

— Вот как?

Внутри кольнуло азартное раздражение, Эрвин победно приподнял уголки губ.

— А еще вы не можете говорить от имени своего отца.

— Как и вы от имени своего подразделения, — повторила она за ним.

— Верно.

Матильда Фирмин улыбнулась.

***

Эрвин бы не назвал первый раунд ничьей. Однако чужое упорство почти заставило рассмеяться: она явно старалась. Их молчаливая передышка — секунды, чтобы набраться немного сил и переставить фигуры, — всего лишь затишье перед очередной словесной контратакой. А в ней важно первенство. Его Эрвин уступать не намеревался.

— Я готов сделать что угодно во избежание роспуска, на который вы так недвусмысленно намекаете.

Иногда правда — лучшее лекарство.

— Считаете его незаменимым? — голос Матильды оказался лишен враждебности.

Эрвин выдохнул.

— Без него у человечества нет шансов продолжать существование.

— Люди и без того прилагают к собственному вымиранию большие силы.

Взгляд ее болезненно потемнел, но Матильда предпочла исправиться и извиняясь приподняла ладонь, не дав Эрвину ухватиться за свои слова. Оставалось промолчать и запомнить.

— Простите, не хотела приуменьшить ваш труд. Однако при малочисленности Разведкорпуса у него практически отсутствует поддержка не только среди правительства, но и у простых людей. Думаете вам под силу это изменить?

— Сейчас — нет.

Пока. Жизни свойственно обходить любые препятствия. А те, что не сможет обойти, он… Хрустнули костяшки пальцев. Эрвин снова поймал чужой взгляд.

— Вы правы, — уверенно начал он, — за душой у меня только мои убеждения, нет ни высокого чина, ничего, кроме громких обещаний, но и у вас я собирался просить лишь нематериальное.

— Например?

— Шанс.

Вот оно. Сейчас.

— Какого рода?

Матильда попыталась перевести взгляд, но он ей этого не позволил. Голос его обрел привычную ясность, нужные слова вдруг сами попросились на язык.

— Разведкорпус находится в уязвимом положении. Подобно фракции реформаторов, он со всех сторон окружен врагами, как снаружи стен, так и внутри них. Командор Шадис — превосходный боец, но в текущий момент не может уделить внутренним проблемам должного внимания. Он не склонен к новаторству и авантюрам.

— И, стало быть, к мнению обычного солдата не собирается прислушиваться? — Матильда сама продолжила невысказанную мысль.

— К сожалению. Но это не значит, что никто не услышит.

— Не ожидала от вас подобного оптимизма, — с ее губ сорвался мягкий беззлобный смешок, — однако я начинаю понимать. И какую же цену вы готовы заплатить за эфемерный шанс?

— Цена не имеет значения.

Лицо Матильды вдруг побледнело, но она смахнула наваждение, моргнув, и снова взяла себя в руки. Уголки ее губ опустились вниз, улыбка растеряла кокетливость.

— Цена есть у всего, даже у нас, и ее в любом случае полагается платить, — негромко отозвалась она.

— Само собой. Если вы говорите о личных услугах, то повторюсь: я верю в равноценный обмен.

Она отстраненно кивнула: Эрвин практически чувствовал хаотичное движение ее мыслей. Последние сомнения, которые требовалось уничтожить. Прожать. Додавить.

— У нашей семьи много врагов, — выдохнула Матильда наконец без особого энтузиазма.

— За стенами врагов еще больше, и голосу разума они не внемлют, в отличие от людей.

Эрвин без труда прочитал в ее взгляде несвойственное возрасту снисхождение. Таким девушкам стоило пить чай из семейного фарфора и не думать ни о чем. Особенно о судьбе Разведкорпуса. И все же они оказались сейчас в этой комнате.

— Стало быть, пытаться испугать вас не стоит и начинать?

— Вы всегда можете попробовать.

Смех Матильды Фирмин оказался усталым и мягким, оставаясь в пределах кабинета, и Эрвин позволил себе короткую улыбку — говорили, она у него получалась обезоруживающей. На миг он снова ощутил себя где-то в казарме, уговаривающим соседа по комнате послушать теорию отца еще раз. Попробовать привести хоть один действительно веский довод против. Доказать ему, Эрвину Смиту, что он, в кои-то веки, не прав.

Хотя бы попытаться.

— Отцу вы собирались сказать то же самое? — она взглянула на него слегка исподлобья.

Эрвин покачал головой.

Для Клода Фирмина в запасе имелась целая тирада. Она лежала там, во внутреннем кармане пиджака, и грела Эрвина Смита как новобранца, забывшего заучить построение перед завтрашним экзаменом. Он корпел над ней три ночи, и что теперь? Исход встречи оказался совсем не в тех руках: однако поделать с этим более ничего нельзя.

Эрвин ощутил это как всегда остро, словно запах грозы перед первой молнией — еще до того, как она резко втянула носом воздух.

Один-единственный вопрос, невысказанный, наконец-то обрел плоть и кровь, стоило ей произнести:

— Хотите стать командующим?

Сейчас.

— Хочу превратить Разведкорпус в копье человечества.

Сейчас.

В темных глазах мелькнула недобрая искра. Задрожал воздух, выпуская лишь одно слово на низком выдохе:

— Как?