Первое место делят между собой кланы Гу Су Лань и Ланьлин Цзинь, второе – у Юньмэн Цзян, а затем все остальные. Сичэнь смотрит на кривую ухмылку Цзян Чэна, слушающего объявление о результатах, и думает, что хотел бы знать причину подобной реакции. Ведь второе место – не последнее, верно? Хотя как лидер принимающего клана, конечно, Цзян Чэн бы предпочел быть в числе первых.

В остальном поведении главы, впрочем, не прослеживается недовольства. Он вполне мирно и почтительно поздравляет сначала победителей, потом и глав их орденов. Сичэню достается формальная фраза, после которой Цзян Чэн снова исчезает, вынужденный проконтролировать последние мероприятия по очистке территории от барьеров и защитных заклинаний, что так кропотливо наносились еще неделю назад.

Адепты победивших кланов веселы и радостны, впереди всех ждет праздничный ужин. Наверняка кто-то здорово напьется и учителям придется дежурить всю ночь в попытках сдержать своих учеников от глупостей. А затем ранним утром из Пристани Лотосов, насыщенной жизнью, примутся отправляться корабли со знаками отличия на бортах. Все кланы разъедутся по домам. И Гу Су Лань тоже.

Сичэню от этой мысли становится тоскливо. Особенно когда он вспоминает, как закончилось их совместное утро. Не стоило говорить те слова. Отвечать на заботу тычком в уязвимое место.

От подтверждения мрачной догадки на душе до сих пор тяжело и неспокойно. От мысли, что Цзян Чэн в полном одиночестве не раз переживал то состояние, в котором Сичэнь пребывал ночью, хочется немедленно найти его и крепко прижать к себе. Вплавить в грудь и носить там, оберегая от всего, что способно нанести ему вред. В том числе от него самого.

Сичэнь собирает внутри себя все оставшиеся крупицы терпения, выдерживая и день, полный сборов вещей и амуниции, и вечер с гулом голосов в общей трапезной. Цзян Чэн сидит рядом, слушая племянника. Спина его привычно прямая, взгляд – острый и резкий. При желании можно протянуть руку и дотронуться, но у Сичэня создается ощущение, что на самом деле глава Цзян находится от него настолько далеко, насколько это возможно. Он едва ли пару раз смог поймать взгляд светлых глаз за весь вечер. И от этого гулкое то ли раздражение, то ли злость принимается клокотать внутри.

Сичэнь дожидается конца ужина. Как примерный глава следит, чтобы каждый из его адептов отправился в нужную сторону, и не выпускает Цзян Чэна из поля зрения. Он не собирается позволять ему снова сбежать. Не после всего, что между ними произошло. Закрыться в свою непробиваемую броню проще и привычнее для Цзян Чэна, но не для Сичэня. Хватит с него недосказанностей, увиливаний и лжи.

В момент, когда они, наконец, остаются посреди опустевшей трапезной одни, уже начинает смеркаться. В воздухе продолжает висеть запах свежести, оставшийся после ночной грозы – он проникает через распахнутые окна. Полумрак не рассеивается погашенными свечами, из-за чего чужой силуэт кажется каким-то эфемерным и мрачным. Слуги успели прибраться и уйти по своим делам, и шаги в громоздком пространстве звучат громче, сопровождаемые эхом, когда Цзян Чэн прощается с племянником, после чего смотрит вслед удаляющейся фигуре Цзинь Лина. Смотрит излишне долго и напряженно, по мнению самого Сичэня. Словно оттягивает момент грядущего разговора. И что только способно твориться в этой голове?

Вдохнув тихо, Сичэнь подходит ближе, и Цзян Чэн тут же оборачивается, продолжая держать ладони сложенными за спиной. Голос его достаточно нейтральный, когда он произносит ровно:

– Цзэу-цзюнь, спасибо, что остались. Я хочу вам кое-что вернуть.

Сичэнь хмурится в недоверчивом замешательстве. Они сейчас совершенно точно одни, некому их услышать. Так почему Цзян Чэн опять возвращается к настолько формальному общению?

Договорив, глава Цзян тянется рукой к чему-то, что лежит у него во вшитом нагрудном кармане. Что-то бережно сложенное в аккуратный комочек ткани, и Сичэнь узнает, что это, только когда Цзян Чэн протягивает руку вперед. В нависающем полумраке теней белизна ленты ярко выделяется на чужой ладони. Внутри Сичэня что-то резко и больно обрывается.

В Гу Су членам ордена неприятно и стыдно получить отказ на предложение своей ленты избраннику. Но когда её сначала взяли, подарив надежду и обещание, а затем отдали обратно – это худшее, что может произойти с заклинателем. Худший вид отторжения, стыдливый и горький.

– Ты отвергаешь меня?

Голос сиплый и тихий. Он даже не пытается забрать протянутую вещь, просто переводя взгляд на лицо человека напротив. От прозвучавшего тона рука Цзян Чэна легонько вздрагивает, а лицо на мгновение теряет выражение спокойствия, окрашиваясь оттенком паники и болезненного удивления.

– Что? Нет, я просто… – он запинается, опустив протянутую руку вдоль тела, и хмурится, – ты уплываешь завтра. Я подумал, что так будет проще.

– Проще что? Сделать вид, что ничего не было?

Цзян Чэн молчит, опустив взгляд куда-то на чужие сапоги. Он не отвечает, но этого и не нужно. Направление его мыслей улавливается достаточно хорошо.

“Цзян Чэн привык быть один и боится изменить это”, звучит в голове голосом Усяня. Да, видимо, привык настолько, что готов отказаться даже от возможности избавиться от одиночества, которого так страшится.

Почему? Неужели испугался трудностей, которые могут повлечь эти чувства, разделенные теперь на двоих? На главу Цзян совсем не похоже убегать и прятаться от сложных поворотов судьбы и преград, напротив, он всегда казался Сичэню человеком достаточно упрямым для того, чтобы противостоять миру до самого конца. В конце концов, если верить его словам, то Цзян Чэн хранил в себе это чувство годами. Чтобы затем вот так отказаться от них?

– Чего ты хочешь, Цзян Чэн?

Сичэнь спрашивает то ли устало, то ли разочарованно. Если ему действительно хотят вернуть ленту, он примет её без колебаний. Игнорируя боль и злость, увезет с собой в родные Облачные Глубины, чтобы там лелеять свои порушенные желания и пытаться выжить в соседстве с призраками, которые наверняка вернутся. Это будет тяжело, но он справится. Лимит ошибок и слабости в жизни Сичэнь исчерпал и теперь не может подвести клан из-за очередной своей душевной боли. Она касается только его самого и не должна вредить остальным.

Но если этот упрямец в фиолетовых одеждах напротив опять что-то надумал в мыслях и пришел к неверным выводам, Сичэнь это так не оставит. Ему нужно узнать, почему. Неужели все предыдущие слова и признания так быстро потеряли свою силу? Были ложью?

Цзян Чэн продолжает смотреть куда-то вниз. Обхватывает сложенную ленту двумя ладонями, поглаживая пальцами ласково вышитые на ней облака. Отвечает тихо:

– Чтобы ты был счастлив.

Сичэнь повержено выдыхает от этого сдавшегося, сдавленного голоса. Будто бы Цзян Чэн принял решение пойти на плаху вместо кого-то другого без раздумий и сожалений. И стоит ждет, что вот-вот на его шею опустится острый топор.

Склонив голову, Сичэнь уточняет ровно:

– А своего счастья не хочется?

– Со мной счастливым быть не получится.

Не в силах и дальше слушать этот бред без возможности увидеть чужие глаза, Сичэнь делает небольшой шаг вперед. Поднимает руки, чтобы обхватить ими бледные щеки и приподнять лицо. В светлых глазах – опасливая настороженность, но вместе с тем и уверенность в сказанных словах. Погладив ласково теплую кожу, Сичэнь спрашивает:

– Кто тебе это сказал?

– Я просто знаю.

– Нет, – уверенно, не давая даже возможности возразить, – это чушь.

– Ты не понимаешь, – Цзян Чэн хмурится упрямо, пытаясь увернуться от касания, но Сичэнь не позволяет, не в этот раз, – я даю тебе шанс уйти сейчас, чтобы ты не искал поводы потом.

То, насколько он уверен в неизбежном уходе Сичэня, неприятно отдается колким ощущением в груди. Так вот, в чем дело. Не в страхе трудностей или чьего-то осуждения. Цзян Чэн живет в непоколебимой убежденности того, что его обязательно оставят. Рано или поздно. И что лучше попытаться оборвать связь первым с меньшими потерями, чем испытать боль худшую позже.

Какой же глупый. Недолюбленный. Восхитительно трогательный в своей попытке разорваться между истинными желаниями и привычкой защищаться от всего подряд.

Продолжая пристально всматриваться в чужое лицо, Сичэнь испытывает желание то ли встряхнуть человека рядом хорошенько, то ли притиснуть ближе к себе. Вряд ли поможет хоть что-то, такими простыми способами не перебить уверенность в отсутствии собственной ценности, что копилась в главе Цзян годами, если не всю жизнь. От этого становится как-то и грустно, и зло, поэтому Сичэнь молчит. Только продолжает смотреть, как на чужом лице проступают яростно сдерживаемые прежде эмоции.

– Я благодарен за эти дни, – сдавленно продолжает Цзян Чэн, – но я не хочу стать и твоим разочарованием, поэтому тебе вовсе не обязательн-...

Если слова нужного эффекта не оказывают, нужно переходить на действия. Не вслушиваясь особо в очередной поток бессмыслицы, Сичэнь резко сокращает разделяющее их лица небольшое расстояние. От скорости и силы этого движения они едва не сталкиваются носами, но как же плевать. Цзян Чэн, наконец, замолкает, издав от неожиданности короткий звук удивления, но даже не пытается вырваться.

Переместив одну из ладоней на затянутую в фиолетовую ткань поясницу, второй Сичэнь обхватывает подбородок, удерживая и направляя. У этого поцелуя жгучий привкус злости и желания вытряхнуть из чужой головы все сидящие там глупые мысли. Сичэнь ведет его и контролирует резко и даже грубовато, не давая возможности передохнуть. Прикусывает губы, углубляет поцелуй мокро и грязно, как не делал еще никогда, и, не замечая даже, теснит оторопевшего от такого напора Цзян Чэна к стене, где еще больший полумрак.

В темноте ощущения становятся только острее, и Сичэнь сжимает пальцами оказавшееся под рукой чужое бедро, чувствуя напрягшиеся под тканью мышцы. Лижет уголок губ и отстраняется только на мгновение, которое необходимо им для вдоха, сразу же вновь приникая к теплому рту. Цзян Чэн отвечает с рвением, которого сложно ожидать от человека, предлагавшего им разойтись в разные стороны минуту назад. Он не пытается ни отойти, ни отстраниться, только сжимает руками широкие плечи и неровно дышит.

Почувствовав, что Цзян Чэну и впрямь не хватает воздуха, Сичэнь отстраняется, но ненадолго, плавным движением переходя тут же на чужую шею. Сдвинув ткань пальцами аккуратно, так, чтобы открыть не верхнюю часть груди, а только лишь место между плечом и шеей, он тут же касается его губами, коротко проводит языком, чтобы прочувствовать эту кожу на вкус. От Цзян Чэна пахнет так же, как и от его накидки, которой Сичэнь дышал утром, приложив к лицу, но вблизи запах гораздо ярче. В ответ на действие он чувствует, как сильнее сжимаются на его плечах чужие руки. Слышится над ухом сдавленное:

– Сичэнь.

– Мм? – реагирует Сичэнь коротко, не отрываясь от теплой кожи, и, примерившись, легонько прикусывает её с короткой мстительной мыслью, что своими словами и выходкой с лентой Цзян Чэн этот укус полностью заслужил. – Теперь ты готов меня выслушать?

Цзян Чэн едва заметно вздрагивает и издает короткий положительный звук, наверняка не совсем способный к разговору, во время которого по его шее чужие губы оставляют влажные следы. Коснувшись разгоряченной кожи напоследок еще раз, Сичэнь деловито и степенно поправляет воротник, возвращая ему подобающий вид и скрывая им следы своей ласки.

– Внимательно, А-Чэн, – проговаривает тихо, убрав ладони и мирно опустив их по швам, – слушаешь?

Продолжающий прислоняться к стене Цзян Чэн отвечает с легким опозданием в пару мгновений. Голос его по особенному тихий, с легкой ноткой хрипотцы. Что-то туго сворачивается горячим комком внутри Сичэня от мысли, что так Цзян Чэн звучит, когда возбужден.

– Слушаю.

Склонившись немного ближе к чужому уху, Сичэнь проговаривает ровно:

– Никаких “поводов потом” не будет. Я выбрал тебя. То, о чем мы говорили утром, лишь одна из сторон, которые ты пока не готов открыть мне. Это нормально и не делает тебя “разочарованием”. У меня такие стороны тоже есть. Что же, ты уйдешь, обнаружив их во мне?

– Нет.

Ответ быстр и уверен, как и почти все действия и слова главы Цзян. Сичэнь на это коротко улыбается.

– Тогда почему ты ждешь, что уйду я?

Теперь же между ними снова повисает тишина. Цзян Чэн не говорит этого, но ответ и так витает в воздухе, догадаться о его природе не сложно. Он ждет, потому что от него уже уходили. Оставляли, погибали, выбирали не его. Безопаснее ждать привычного сценария, чем действительно надеяться на иной исход.

Неожиданно в голове вспыхивает их самый первый поцелуй. Порывистый, быстрый, голодный. Цзян Чэн уже тогда ждал, что его отвергнут. И продолжает ждать до сих пор, считая, должно быть, что Сичэню требуется время, чтобы увидеть его “истинную” сущность и в отвращении уйти. Удивительно, как много может находиться самоуничижительных мыслей в голове человека, прослывшего в народе одним из самых высокомерных, гордых и вспыльчивых господ своего поколения.

Выдохнув коротко, Сичэнь выпрямляется и делает шаг назад, давая им обоим нужное пространство. Проговаривает спокойно со всей своей ланьской выдержкой:

– Если ты все еще хочешь отдать мне ленту, я заберу её. И мы никогда больше не заговорим о том, что происходило на этой охоте. Или же глава Цзян может проводить меня до моих покоев и зайти на чай. Решать тебе.

В полумраке едва видны черты чужого лица, только силуэт и тени. Где-то вдалеке слышится звук падения и взрыв общего смеха – должно быть, адепты продолжают веселье. Сичэнь стоит ровно несколько секунд, ожидая чужого решения, и чувствует, как падает все внутри вниз, к земле, когда Цзян Чэн протягивает ему руку. Ту, в которой прежде держал ленту в намерении вернуть её хозяину.

Сичэнь заставляет свою руку не дрожать, протягивая её ладонью вверх в ответ в намерении забрать вещь. Но вместо ожидаемого комочка ткани на коже ощущается только чужое тепло. Цзян Чэн переплетает их пальцы, сжимает крепко с коротким громким выдохом, будто решается прыгать в обрыв, и притягивает соединенные руки к себе. Касается тыльной стороны ладони Сичэня губами и произносит:

– Позволь проводить тебя, – и, замявшись на мгновение, – А-Хуань.

Сичэнь крепче сжимает чужую руку в своей, сожалея, что не может притиснуть Цзян Чэна снова к себе прямо сейчас. Им нужно дойти до покоев. Нужно соблюдать приличия и осторожность. Нужно держать себя в руках, что совершенно точно сложно рядом с этим невозможным человеком.

Путь до дома проходит в тишине. Только выйдя из трапезной, Сичэнь хочет было разорвать их касание в попытке не дать кому-то увидеть, но Цзян Чэн не позволяет ему, вместо этого выбирая узкую неприметную дорожку вместо главной улицы резиденции. Как прячущиеся подростки они добираются до покоев окольными путями, так никого и не встретив.

Идя следом за ведущим его Цзян Чэном, Сичэнь смотрит на фиолетовую ленту, несколько непокорных темных прядок, выбившихся из строгого пучка, и постепенно осознает, каково это – ощущать себя влюбленным. Поведи их Цзян Чэн сейчас хоть за ворота в какое-нибудь болото, и величественный Цзэу-цзюнь без колебаний пошел бы следом, пачкая свои белоснежные одежды без сожалений. От этого чувства даже вечно лежащий на плечах груз легчает, а на губах рождается улыбка. Странное, непривычное ощущение. Сичэнь в своей жизни уже не рассчитывал на подобное. Брак во взаимоуважении и расчетливом планировании будущего? Да, возможно. Спокойный и прохладный, как всегда было в их семье. Но чтобы с глупой улыбкой прятаться по углам, держась за руки, чтобы не попасться на глаза собственным ученикам? О таком он даже подумать не мог.

Под светом луны происходящее кажется каким-то неземным и нереалистичным. Как сон или кошмар, что начинается хорошо, а затем обрывается в пропасть ужаса. Едва подумав об этом, Сичэнь неосознанно сжимает чужую ладонь в своей сильнее. Она теплая и сильная. Живая. Настоящая. А значит можно впервые за долгое время расслабиться и делать, как велит душа.

Все мысли Сичэня о подобающем поведении испаряются, стоит им вдвоем оказаться в безопасном полумраке покоев. Не успев как следует отдышаться и убрать улыбку со своего лица, он тянется к Цзян Чэну и на полпути сталкивается ртом с теплыми губами. Чувствовать эти губы, это дыхание и эту кожу под своими ладонями – все, на чем Сичэнь способен сосредоточиться в ближайшее время.

Сильный голод до касаний и чужого тепла не позволяет им отпустить друг друга ни на мгновение. Они в большей мере заинтересованы в тактильном ощущении, чем непосредственно в той близости, что подразумевается общей постелью. Целовать, гладить, сжимать. Вслушиваться в ответные шумные выдохи и сказанное тихо и трепетно собственное имя. Никто не желает торопиться. Обоим хочется сначала изучить. Гораздо смелее и подробнее прочувствовать друг друга, чем в предыдущие их немногочисленные ласки, излишне осторожные и хрупкие.

Когда единственной преградой остаются лишь последние нательные халаты, Сичэнь замирает, положив ладонь на чужую грудь. Под тонким слоем ткани заполошно быстро бьется горячее сердце. Цзян Чэн выдыхает во полутьме, разбавленной несколькими свечами. Его распущенные волосы, которые сам Сичэнь освободил от заколки несколько минут назад, обрамляют бледное лицо темным шелком. Хочется запустить в них пальцы снова, но не сейчас. Он сможет сделать это позже.

Сглотнув, Цзян Чэн проговаривает тихо:

– Ты знаешь, что они там.

– Да, – сместив ладонь чуть выше к месту, где он видел кончик одного из шрамов, – не снимай, если не хочешь.

Пояс его собственного белоснежного халата уже развязан, грудь холодит остывшим ночным воздухом, проникающим через открытые на озеро ставни. Сичэнь наблюдает, как Цзян Чэн копирует его жест, протягивая свою руку. Ладонь касается разгоряченной кожи оголенным и ярким ощущением. Сичэнь неосознанно подается чуть ближе в желании получить больше, но собственную руку не сдвигает.

У выбранного Сичэнем человека слишком много боли, которую тот носит глубоко в себе. Невозможно сразу заставить показать её, раскрыть уязвимое нутро, вывалить наружу надежно спрятанное и хранимое внутри годами. Сичэнь это понимает. Он и сам пока не смог бы рассказать о всех своих призраках. У него достаточно терпения, чтобы дождаться, когда ему будут готовы показать.

– Я хочу… – повременив, почти шепчет Цзян Чэн, сдвигает свою ладонь на чужой груди чуть ниже, на бок, и, запнувшись, продолжает, – хочу, чтобы ты снял.

Большего Сичэню не требуется. Склонившись ближе, он касается мягко чужих губ, даря нежный поцелуй будто бы в попытке успокоить, после чего медленно ослабляет пояс. Неспешно, давая время передумать, тянет ткань в стороны, стягивая её с плеч. Пальцы мажут касанием по гладкой шее, ключицам, натыкаются на шероховатую преграду первого шрама и идут дальше, путешествуя по следам чужой боли. Их форма ему знакома – Сичэнь сам выхаживал брата от подобных ран. Он знает, как долго они способны заживать, какую боль приносить.

От прилива чувств Сичэнь склоняется, чтобы коснуться одной из линий губами словно в желании забрать каждое плохое воспоминание, хранимое в этих отметинах. Цзян Чэн, и так напряженно замерший перед ним, от этого движения вздрагивает и сжимает руки на широких плечах сильнее.

– Не нужно, – сдавленно, со спрятанным на глубине отвращением, – они мерзкие.

– Они на тебе, – ровно отвечает Сичэнь и продолжает в перерывах между словами касаться чужой кожи, – а в тебе ничего мерзкого нет.

Едва договорив, он ощущает на щеке ладонь, тянущую его наверх. Лица Цзян Чэна не видно, но поцелуй его отдает отчаянной потребностью, когда он вновь соединяет их губы вместе. Слабый отголосок голодного первого поцелуя. Желание прочувствовать человека рядом лучше, глубже, сильнее.

Обхватив Сичэня за плечи, Цзян Чэн откидывается на спину с шумным выдохом, тянет лечь рядом, почти на себя. В таком положении их тела соприкасаются еще больше: от самых колен до вздымающихся в потяжелевшем дыхании грудных клеток. Будоражаще приятно. Тепло. В неровном свете свечей виден только на светлых простынях темный ореол разметавшихся волос и силуэт. Открытая, уязвимая поза, когда Цзян Чэн позволяет ему нависать сверху, чуть придавливая своим немаленьким весом. И от этого доверия – волны сладкой дрожи по всему телу.

Обхватив Цзян Чэна в плотный колец своих рук, Сичэнь утыкается в его шею, чтобы пробормотать довольно:

– Ты хочешь сегодня большей близости, А-Чэн?

Если бы света было больше, Сичэнь наверняка смог бы лицезреть прекрасный процесс тотального смущения главы Цзян. Но, к сожалению, все, что ему достается – это забавный тихий звук и замершие на его спине ладони. Раздается над ухом неуверенное:

– А ты?

– Я спросил, чего хочешь ты. Не увиливай.

Недовольный выдох, неловкое ерзанье. Пальцы Цзян Чэна будто бы в отместку сжимаются на его боку чуть сильнее, почти что щипая, и Сичэнь смеется мягко от этой реакции, но все равно ждет ответа.

– Я хотел бы, – отвечает через несколько мгновений тихим голосом, – но я не-... не совсем умею.

Все веселье Сичэня мигом улетучивается от подобного заявления. Теперь уже над ним можно бы было посмеяться: удивленно распахнутые глаза, приоткрывшийся рот. Да, глава Лань, конечно, не славится большими достижениями на постельном поприще, но несколько любовников и любовниц у него были. Как правило, такие же заваленные делами по самое горло и стремящиеся отвлечься хоть как-нибудь заклинатели. Близость без обязательств, обид и ожиданий.

Цзян Чэн тоже не прохлаждался все эти годы, не вел праздную и легкую жизнь главы клана. Он наверняка работал сутками, не видя отдыха, и все же в голове Сичэня с трудом может уложиться мысль, что такой человек не имел кучи любовников. Да, многие, возможно, остерегались вспыльчивого нрава, но… Но Цзян Чэн ведь красивый. Самоотверженный. Заботливый.

Неужели за все годы никто так и не смог увидеть этого? Сичэнь вздыхает глубоко, осознавая – возможно, глава Цзян просто никому не позволял приблизиться достаточно, чтобы кто-то увидел.

– Цзян Чэн, – мягко начинает он, принимаясь поглаживать кончиками пальцев чужие бока, – ты был когда-нибудь с другим человеком?

Цзян Чэн под ним снова неловко ерзает в попытке, должно быть, пожать безразлично плечами.

– Пару раз. Меня никогда особо не тянуло на …это, – и добавляет глухо следом, – вряд ли я смогу удовлетворить тебя.

Сичэня вновь окатывает волной ласковой досады. Ну вот опять этот человек надумал что-то совершенно иное. Будто бы один вид того, как Цзян Чэн лежит под ним, доверчиво раскрывшись во всех смыслах этого слова, не способен зажечь внутри Сичэня огонек удовлетворенного собственнического желания.

– Хм, – тянет Сичэнь довольно, перемещая медленно свои руки ниже по чужим бокам, – я так не думаю.

Как выяснится позже, удовлетворить друг друга они вполне в состоянии.