Если бы кто-то раньше спросил Се Ляня, что он будет делать, если потеряет почти все свои духовные силы, он решительно и запальчиво ответил бы, что не станет без них жить, ведь заклинательство — смысл его существования.

Однако на его шее затянулась канга, а он всё ещё был жив.

В то утро, когда Хун Умин должен был уехать и больше никогда не появляться в Лянси, он привычно надел маску, попросил Се Ляня сделать то же самое, взять рюкзак с вещами и зачем-то пойти с ним на окраину города. Заложник собственной потерянной и растерянной души, Се Лянь не понимал, что хочет и будет делать дальше. Просто желал остаться один, просто желал больше никого не впутывать в свои проблемы и своё медленное, но верное падение вниз.

Но почему-то согласился.

Сам не зная, почему.

Се Лянь думал, что Хун Умин, может быть, станет что-то говорить или делать на прощание. Но тот вызвал междугороднее такси. Они сели в него прямо так: в масках, в белых и чёрных одеждах, с мечами — с мечом, потому что свой Се Лянь оставил в доме. Он представления не имел, сколько денег Хун Умин потратил на эту поездку и сколько он скорее всего доплатил сверху, чтобы таксист не задавал вопросов. Наверное, много.

Такого Хун Умина Се Лянь видел впервые. Этот юноша с серьёзным упрямым взглядом разноцветных глаз, который приехал к нему, чтобы помочь бороться с тварями, безропотно принимал все лишения и уверенно брал на себя ответственность, был ему не знаком. Такой Хун Умин был совершенно не похож на испуганного робкого парнишку, когда-то сбившего его на лестнице.

Се Лянь, наверное, восхитился бы.

Если бы у него остались силы восхищаться.

Ему было всё равно даже, куда и зачем они едут. Се Лянь ощущал себя разбитым на множество мелких осколков. В нём ничего не осталось. Абсолютно ничего, ни достоинства, ни веры, ни надежды. Он ошибся и даже не смог исправить эту ошибку самостоятельно. Он утратил уважение в глазах людей: когда-то им восхищались, а теперь только хотели убить, расправиться так же, как расправились с матушкой и отцом. По его вине.

Ему казалось, что он находится в слишком долгом, непрекращающемся кошмаре, от которого никак не может проснуться.

Но он не был в кошмаре. Его жизнь действительно рушилась, сгорала, и хлопья пепла оседали у его ног белым, таким же белым, как одежды, которые предоставил ему Цзюнь У.

То, что родителей больше нет и никогда не будет, Се Лянь, кажется, до сих пор толком не осознал. Он не явился на опознание, но, наверное, полиции хватило его реакции — больше ведь ему никто не звонил и никуда не звал. Они погибли. Погибли. Как и десятки людей в городе, которым он не сумел помочь и которые теперь желали ему смерти.

Он слышал мельком, что пожар на самом деле был из-за поджога, а не из-за «неосторожного обращения с бытовыми приборами». Что поджигателя ещё не нашли. И понимал, что этот самый поджигатель, скорее всего, был не единственным. Хун Умин говорил, что его искали. Вряд ли для того, чтобы поговорить по душам.

Разумеется, и за поджог, и за убийство следует наказание, но, похоже, это горожан мало волновало. Се Лянь понимал. Он допустил гибель их близких. Они имели право сделать то же самое с ним. И, скорее всего, проводив Хун Умина, он бы просто вышел на улицу, снял маску с капюшоном — и пусть творили бы с ним, что хотят. Хоть даже линчи.

Однако Хун Умин куда-то вёз его и, кажется, хотел, чтобы Се Лянь оставался жив. Наверное, Се Ляню стоило совсем чуть-чуть пожить, чтобы не разочаровывать хотя бы этого смелого и необъяснимого юношу. Фэн Синя и Му Цина — особенно Му Цина — он наверняка уже тоже разочаровал. И не имел ни права, ни желания, ни совести показываться им на глаза. Даже зная, что они ищут его. Хун Умин говорил, что они ищут его.

Лучше бы Цзюнь У пообещал сказать им, что он умер.

В слова про безопасное место они всё равно не поверят и продолжат поиски, а Се Лянь не мог больше впутывать их в это.

Они доехали до окраины Сянчэна. Хун Умин помог Се Ляню вылезти из машины — он едва мог двигаться, мышцы казались вываренными в кипятке. Расплатился, подождал, пока такси уедет. Потом попросил накинуть на время его куртку, длинную и чёрную, чтобы хоть немного спрятать слишком яркую в полутьме белую одежду. И повёл к заброшенному зданию.

Се Лянь здание узнал.

Про эту на первый взгляд ничем не примечательную пятиэтажку по Сяньчэну ходили легенды, передававшиеся из уст в уста подобно страшилкам. Здание было старым и давно готовилось под снос, но, когда из него выселили всех жильцов, люди, приехавшие выполнять работы, начали слышать звуки, видеть странные силуэты и прочее. Вызванные заклинатели проблемы так и не обнаружили, но отметили, что концентрация тёмной ци очень большая, а конкретный источник идентифицировать невозможно.

Вероятно, здесь находится естественное природное скопление, решили они. И посоветовали здание всё-таки оставить в покое, чтобы это скопление не трогать и не привлекать своими действиями нечисть.

Отпирая подвал дома каким-то явно самодельным ключом, Хун Умин с гордостью заявил, что все голоса и силуэты — его рук дело.

Се Лянь слушал и пытался внимать, хотя мысли разбегались в разные стороны, как муравьи.

Хун Умин рассказал, что обнаружил это здание ещё в двенадцать лет, когда бродил по городу в поисках того, что можно нарисовать. Оттуда уже выселяли жильцов, оно почти пустовало и находилось в удалённом от города месте. Хун Умин решил, что это место может стать его тайным убежищем. Поэтому немного подождал, а потом, когда дом опустел совсем, за счёт того самого природного скопления тёмной ци создал иллюзии. Чтобы и близко никто не подошёл.

С тех пор, признался Хун Умин, он периодически повторял иллюзию, чтобы поддерживать «образ» дома с призраками, и приходил сюда, когда ему хотелось побыть одному. Или для совершенствования. Иногда даже на несколько дней. Где-то раз в месяц, чтобы подозрений не вызывать, по уже отработанной схеме: писал объяснительную, мол, матери дома нужна помощь, а он единственный ребёнок, незаметно убегал на окраину, а потом приносил документ с её (не её) подписью. И прилежно отрабатывал все пропуски.

Ключ от подвала пришлось делать самому, потому что его унесли, когда покидали здание. То, что Хун Умин ходит иногда сюда, по его словам, много кто знал из детей (а взрослые, скорее всего, талантливо закрывали глаза), но никто не связывал два факта воедино. И не следовал за ним из страха попасться «нечисти». Хун Умина, как знал Се Лянь, считали странным. И слишком бесстрашным, очевидно.

Но на самом деле, судя по услышанному, он был очень хитрым.

Чего ещё Се Лянь о нём не знал? Об этом юноше, что смущался, когда его угощали булочками в буфете, и подарил такой чудный рисунок? Юноше, который примчался помогать ему в Лянси и так умело убивал тварей и помогал прямо сейчас, хотя не должен был? Юноше, который был способен создавать настолько искусные иллюзии?

Хун Умин. Ему не подходило это имя. Се Ляню, впрочем, его второе имя — Сяньлэ — тоже сейчас не подходило. Потому что радости и счастья он не чувствовал уже бесконечно, бесконечно давно. И вряд ли когда-нибудь почувствует снова.

Подвал с того дня стал для Се Ляня убежищем. Новым местом, чтобы прятаться от ищущих его людей.

Он был поразительно обустроен: там было даже место для сна и самодельные полочки. Духовные силы Се Ляня были почти на нуле, так что Хун Умин оставлял талисман, немного обогревающий помещение — пока на улице не стало достаточно тепло, чтобы обходиться без него. Раз в три дня он также приносил еду и воду: столько, сколько помещалось в рюкзаке.

У Се Ляня было немного вещей, в том числе те, которые он сменил прежде на белое и спрятал в рюкзак. Рюкзак, который за прошедший месяц чего только не повидал и выглядел так, словно его вытащили из ближайшего мусорного бака. Это самое белое, уже ненужное, можно было порвать и использовать как сменное бельё. Се Ляню стало всё равно, что подумал бы о подобном поступке Цзюнь У.

Туалетом стал показанный Хун Умином закуток, где зияла дыра провалившегося фундамента. И висел скрывающий запах талисман. Как продуманно. Пользоваться смоченным в воде полотенцем и раз в несколько дней обливать себя водой из бутылки вместо полноценного душа Се Лянь за неделю жизни в сгоревшем особняке почти приспособился. Волосы он обрезал отчасти по этой же причине: короткие проще мыть. И потому, что… ему всегда говорили, что носить длинные волосы — честь.

А у него больше не было чести.

И его не то чтобы волновало состояние собственного тела.

Он заставлял себя подниматься и соблюдать элементарные правила гигиены, только потому что иначе Хун Умин наверняка осудил бы его. Отчего-то падать в глазах Хун Умина ещё ниже не хотелось. А ещё Се Лянь панически, каким-то неадекватным кусочком сознания понимал, что, если от него отвернутся совсем все, он окончательно сойдёт с ума. Кто-то должен был оставаться. Хоть кто-то.

Большую часть дня Се Лянь спал, пытаясь сбежать от реальности. Ел один раз, когда просыпался, иногда и вовсе забывал это сделать, на что получал потом обеспокоенный взгляд Хун Умина, видевшего нетронутые продукты. Приходилось по его просьбе впихнуть в себя немного еды. Он забирал грязную одежду, уносил в рюкзаке, а потом приносил чистую. Мешал со своей и стирал в прачечной общежития?

Се Ляня не волновало.

Во время бодрствования он чувствовал только вязкое отупляющее ничего. Его телефон давно уже умер и лежал в рюкзаке бесполезным куском металла и пластика. Он не считал дни. Он с трудом определял время суток, потому что солнечный свет в подвал не проникал, а единственными разгоняющими темноту предметами были тусклые талисманы Хун Умина. Всё сливалось в сплошную бесконечную вереницу времени.

Ещё одни талисманы (сколько их было разных, четыре?) защищали Се Лянь от влияния тёмной ци, наполняющей пространство вокруг. Их следовало прикреплять на одежду и ни в коем случае не снимать. Если бы слишком много тёмной ци проникло в меридианы (а она проникла бы, потому что с кангой он не мог её сдерживать), его настигло бы искажение.

Ему самому было всё равно, но ради Хун Умина и его стараний он не допускал искажения.

Сны лучше реальности не были. Сплошь наполненные кошмарными образами, пропитанные чёрным и алым, они полностью поглощали его сознание, словно всё происходило второй раз и наяву. Се Лянь снова и снова видел мёртвые тела. Как людей разрывают на части, а он смотрит на это и ничего не может сделать. Голоса непрерывно шептали про его никчёмность. Про то, что он ни с чем не может справиться. Что лучше бы ему было умереть.

В принципе, недалеко от правды.

Он каждый раз просыпался — в такой же рваной липкой полутьме, как обычно. Несколько тяжёлых мгновений пытался пережить сон, вынырнуть из него, с трудом хватая воздух. А потом проваливался в новый. Кошмары были лучше, чем ничего. Лучше, чем реальность. В них хотя бы можно было пережидать время.

Этот подвал был тюрьмой. Он не жил, а существовал в нём, как пленник, как больной, как прокажённый, которого следовало изолировать от мира.

Холод сменился теплом, тепло — жарой, а потом в обратном порядке. Это всё, что он мог определить. Осень. Наверное, пришла осень. Он пробыл здесь полгода. Вновь появившийся холод ощущался слишком остро, слишком ярко, хотя был довольно слабым. Теперь Се Лянь постоянно мёрз, хоть и укутывался в несколько слоёв одежды под курткой, его мучила мелкая непрекращающаяся дрожь, и Хун Умин принёс ему ещё одно одеяло.

Во время очередного пробуждения Се Лянь поднял руку, разглядывая её в тусклом свете талисманов. Это была его рука? Такая тонкая… Наверное, поэтому. Его тело просто не могло бороться.

Как и он сам.

Канга сжимала шею. Он заставлял себя вставать, есть, умываться, переодеваться, относительно приводить в порядок волосы. Его выматывали даже такие простые действия. И они всё больше теряли смысл.

Хун Умин так же приходил. Жизнь Се Ляня теперь измерялась только его появлениями. Он пытался разговаривать с ним, рассказывал что-то. Се Лянь слушал, правда старался слушать, но все слова стремительно утекали из его сознания. Он смотрел, просто смотрел, обозначая своё присутствие, и молчал, а Хун Умин выглядел всё печальнее и печальнее. У Се Ляня не осталось сил, чтобы это исправить.

Он мог хоть кого-то не делать печальным? У него не получалось с тех пор, как он получил то сообщение от матушки. Если бы не полагался на собственное мнимое всесилие, если бы и правда заполнил заявку, чтобы откликнулся какой-нибудь опытный заклинатель…

Всесилие?

Се Ляню эта мысль пришла посередине разговора с Хун Умином, и он рассмеялся, напугав его. Не узнал собственный голос, хриплый, чужой, как скрип по стеклу. Хун Умин в этот раз остался. Впервые за долгое время, кажется, впервые за всё время, что Се Лянь находился в этом подвале. Всё было так плохо?

Всё было так плохо.

Разве нет?

Хун Умин лёг спать с краю своей самодельной постели, свернулся клубком прямо в куртке, оставив для Се Ляня достаточно места и не забрав себе даже уголка одеяла. Ни одного, ни другого. Се Лянь долго, долго смотрел, и в груди что-то сжималось и скручивалось-скручивалось-скручивалось. Ему тяжело было дышать, снова, как после кошмара, хотя он даже не спал.

Этот юноша беспокоился за него. За него. Он должен был вести собственную жизнь, там, за тяжёлой металлической дверью, а не волноваться о чужой, которая даже не была больше настоящей.

Се Лянь чувствовал, слишком много всего чувствовал: сожаление, стыд, горечь, вину… Они собирались в водоворот прямо над сердцем, жгли и разрывали изнутри. Он был один почти всё время, Хун Умин приходил всего на несколько минут и сразу же уходил. Но теперь он лежал рядом, Се Лянь видел его, слышал его дыхание, ощущал его тепло. И всё, что копилось в его слишком слабой теперь груди, ударило по рёбрам с новой силой.

Его накрывало. Болезненно, слишком тяжело, слишком остро, слишком отчётливо, просто слишком. Впервые за бесконечность с тех пор, как он умер, как все эмоции превратились в тупое безразличие, к нему возвращалось немного жизни. И ему это не нравилось. Избавиться. Как от этого избавиться, как перестать чувствовать то, что он чувствует?

Се Лянь на долгое тягучее мгновение вспомнил отчего-то прошлую жизнь, которая теперь была бесконечно далеко. Чужие улыбки. Свет, много света. Это правда было? Он правда когда-то испытывал подобное? Но зачем, какой был смысл в его эфемерном ускользающем счастье, если теперь оно лежало под его ногами пеплом и хрустящим тонким стеклом?

Се Ляню нужно было выйти на улицу и умереть полгода назад. Ему не стоило оттягивать окончание своего бессмысленного существования. Се Ляня не должно было существовать.

Не должно.

Не так.

В каком-то полузабытьи он сполз с постели, проигнорировав копошение и полусонный оклик Хун Умина. Сорвал талисман, прикреплённый к одежде, отбросил в сторону. Меридианы от радостно хлынувшей в них тёмной ци взорвались такой болью, что он закричал. Канга сжалась на шее, мир закружился, поплыл, сознание заволокло, и ему стало жарко, невыносимо жарко. Всё тело горело, он царапал грудь сквозь одежду, но это не помогало.

Что-то коснулось сзади. Осторожно. Едва ощутимо. Но Се Лянь почувствовал и в панике дёрнулся вперёд. Ослепший, нашарил на полу ржавый гвоздь — он всегда тут лежал, Се Лянь точно знал, где он лежит. Крепко сжал слабыми пальцами. А потом полоснул по запястьям, коротко, резко, насколько хватало сейчас его сил. По венам, по меридианам, по всему. Потому что это казалось единственным способом освободить себя от лишнего.

Больно. Больно-больно-больно…

По рукам потекла кровь, но это принесло только ещё большую боль. Снова касание сзади, уже более настойчивое. Нет, даже не касание — его попытались схватить, сжав плечи. Нет, нет-нет-нет, он не мог позволить себя схватить, он не даст так просто… Се Лянь резко развернулся, замахнулся всё ещё зажатым в руке гвоздём, из-за сплошной тьмы перед глазами не видя, куда и по кому пытается ударить.

А потом внутри него что-то взорвалось, и он потерял сознание, почти не услышав чьего-то крика совсем рядом.

Там не было никакого моста. Там ничего не было, только тьма, бесконечная тьма, которая длилась то ли вечность, то ли миг. Или, может, он просто не успел проверить, потому что его дёрнуло обратно. Когда он очнулся, ему вливали ци. Он хотел сказать, что это бесполезно, что не поможет. Но язык не шевелился во рту.

Над ним нависала женщина. Вэнь Цин. Та самая Вэнь Цин, он был в курсе, как она выглядит, поэтому узнал, хоть её лицо и размывалось. И благодаря ей, судя по всему, он зачем-то оставался жив. Тело пульсировало, ломало и скручивало, но от ци, хоть и бесполезной, впервые за вечность было хотя бы немного тепло. И вокруг — слишком много света. Глаза обожгло, и Се Лянь снова закрыл их, избегая новой боли.

— Очнулся наконец, — произнесла Вэнь Цин, не прекращая передачу ци. — Скажи спасибо этому своему другу, Хун Умину, что вызвал. Хотя ему повезло, что у меня оказалось достаточно терпения и обездвиживающих талисманов, чтобы выслушать его, а не вырубить и не сообщить сразу в полицию. Вид был… мягко говоря, впечатляющий.

Се Лянь даже не попытался представить, что именно она увидела, когда вошла в тот подвал, и что могла подумать. Хун Умин рисковал. Хун Умину проще было бы убежать и бросить его гнить там.

Но, конечно же, Хун Умин бы так не сделал. Глупый.

— У тебя случилось искажение, — продолжила Вэнь Цин. — Меридианы и ядро пострадали. И додумался же гвоздём вены ковырять. Умирать там было не от чего, почти ничего толком не задел, но шрамы теперь останутся. Хотя вы оба хороши. Вот больше этот мальчишка вариантов не придумал, как поселить тебя, с кангой, в дыре, переполненной тёмной ци. Идеальное место, чтобы прятаться. Ты только благодаря его талисманам там и продержался так долго.

На чём он лежал? На чём-то мягком. Он так давно не лежал на мягком… Се Лянь всё-таки решился открыть глаза, сощурился, долго моргал, пытаясь избавиться от слёз. Столько света он тоже не видел катастрофически давно. Кажется, и вовсе никогда. Он растерянно оглядел маленькую незнакомую комнату, застыл взглядом на Вэнь Цин.

— Где… я? — он так отвык разговаривать, что с трудом произносил слова, язык казался распухшим, непослушным. Но на этот раз хотя бы получилось.

— У меня дома, — сказала Вэнь Цин, убирая руку от его запястья. — Если попадёшь в больницу, тебя отправят в психиатрическую лечебницу. Надеюсь, сам понимаешь, почему? Если ещё раз попытаешься умереть, мало не покажется.

— А зачем… мне жить? — медленно выговорил Се Лянь.

Он смотрел теперь в потолок, потрескавшийся белый потолок, где медленно и с тихим скрипом вращались лопасти потолочного вентилятора. Всё тело охватывала слабость. Он хотел обратно, в темноту. Но ци, искристым ярким потоком струящаяся по истрёпанным меридианам, не давала ему проваливаться в темноту.

— Как минимум ради этого мальчишки, — ответила Вэнь Цин. — Ты, между прочим, ранил его в приступе искажения. — Она помолчала немного, а потом жёстко продолжила: — Ты же не думаешь в самом деле, что в жизни всё так легко: совершил ошибку и тут же сложил лапки, как дохлая мышь?

Се Лянь слушал вполуха, застряв ещё на фразе «ранил его в приступе искажения». Он… причинил вред Хун Умину? От осознания заболело сердце. Он даже с тем, чтобы отплатить благодарностью этому человеку, который был рядом на протяжении долгих тяжёлых месяцев, не справился.

— Кто-то… знает, что я здесь? — с трудом спросил Се Лянь.

— А тебе надо, чтобы кто-то знал?

Он не ответил. Потому что не знал ответа. Столько времени его жизнь состояла из сплошных пряток, что Се Лянь просто не представлял уже, как можно обходиться без них. Скрыть лицо, стереть личность, уничтожить себя самого, никому не давать знать о своём местонахождении и своём состоянии. Это стало привычным. Это стало нормальным.

И он всё ещё не готов был никому смотреть в глаза после всего, что сделал и что не сделал.

Почему Вэнь Цин не дала ему умереть?

Это решило бы много проблем.

— Хун Умин знает, — так и не дождавшись от него ни слова, сказала Вэнь Цин. Она отошла в сторону, её голос доносился приглушённо. — Больше, наверное, никто. Хотя на нас напали, когда я тебя из подвала забирала. Но всего лишь люди, даже не заклинатели. Сейчас они уже в полиции.

— Если с вами свяжутся... Фэн Наньян или Му Сюаньчжэнь... передайте им… что я не хочу иметь с ними… ничего общего, — выговорил Се Лянь. Это была, наверное, самая длинная фраза, на которую он был способен, и она вымотала его.

— А у самого язык отвалится? — язвительно отозвалась Вэнь Цин.

— Сам я… не смогу, — признался Се Лянь. И, скрепив сердце, добавил: — И Хун Умину… скажите, чтобы больше… не приближался ко мне.

С неожиданно ясным, незамутнённым умом он понял: так было правильнее. Для всех. Хун Умин слишком много времени своей жизни потратил на него, вместо того чтобы спокойно учиться и заниматься прочими делами. Се Лянь не хотел тянуть его ко дну, на котором оказался сам. И Фэн Синя с Му Цином не хотел — если они придут к нему, если восстановят давно оборванную связь, им же станет хуже.

Он неудачник. Он был лучшим на курсе и скатился в это. Его не надо было жалеть, его нельзя было жалеть, потому что во всём, что случилось, во всех своих ошибках виноват он и только он. Никто больше не должен быть к этому причастен. Гораздо лучше было бы, исчезни он вовсе, но Вэнь Цин не позволила.

И сейчас эта самая Вэнь Цин, снова приблизившись, долго молчала, не сводя с него пристального взгляда.

— Ты специально отталкиваешь всех, кто хочет тебе помочь? — наконец серьёзно поинтересовалась она.

— Мне не надо помогать, — произнёс Се Лянь. Фраза впервые вышла без пауз и почти чётко.

— Тебе надо помогать, иначе ты станешь трупом в ближайшей подворотне, — резко отчеканила Вэнь Цин. — Ты идиот, Се Сяньлэ. Идиот или слепой, одно из двух.

Да, идиот.

Му Цин предупреждал его, чтобы он не ехал. Они с Фэн Синем оба волновались за него. Родители верили в то, что он справится и поможет городу. Как и другие жители, после его провала разочаровавшиеся не только в нём самом, но и в заклинателях в принципе. До появления Цзюнь У, который дал ему второй шанс, но всё равно в итоге разбирался сам. Хун Умин помогал ему, делал всё, что в его силах.

А Се Лянь же не оправдал ничьих ожиданий, ничьей веры. Он всю жизнь считал себя идеальным и не думал о том, как много для него делают другие. И теперь не хотел больше никого заставлять.

— В общежитие, я так понимаю, ты возвращаться не собираешься? — спросила Вэнь Цин.

Се Лянь мотнул головой.

— Хорошо. Просто прекрасно. — Она хлопнула в ладоши, и он растерянно моргнул, не понимая. — Тогда ты будешь жить в моём доме и делать то, что я скажу. В том числе выполнять какие-то бытовые задачи. Отдавать мне часть денег из твоих социальных выплат — «за проживание». Устроим тебе исправительно-оздоровительную трудовую терапию. А потом, когда у тебя академический отпуск закончится… когда он там заканчивается, в начале февраля? Вот тогда иди на все четыре стороны.

Она не смеялась. Она говорила серьёзно и, более того, хмурилась. Се Лянь, измученный тем, что приходилось держать глаза открытыми, снова смежил веки. Он устал. Он ничего не понимал и не хотел понимать. Он чувствовал каждую кость, каждую мышцу, их ломило, и, несмотря на тёплую ци в меридианах, ему было холодно.

— Почему вы… мне помогаете? — вырвалось у него тихое. — Вы ведь не обязаны.

— Я целитель, — отозвалась Вэнь Цин. — Я спасаю тех, кого можно спасти. Есть люди со смертельными болезнями, которые нельзя излечить. Есть люди с проклятиями, которые нельзя снять. Вот их — спасти нельзя. Сказать диагноз, назначить препараты, которые облегчат последние дни, но не спасти. А тебя — можно.

Какое-то время она помолчала. Быстро, отрывисто приложила пальцы сначала к его запястью, потом к шее, потом ко лбу. Се Лянь чувствовал, что наконец снова засыпает, сознание ускользало, мир становился вязким, нереальным, тягучим. К этому ощущению он уже привык, потому что существовал с ним… сколько месяцев? Оно было знакомым. Оно было привычным.

— А ещё этот мальчик очень сильно просил за тебя. Готов был что угодно отдать, чтобы я помогла, — добавила Вэнь Цин вдруг, когда он уже соскальзывал в сон без сновидений. — Я когда-то так же просила за брата.

И Се Лянь действительно остался у неё жить. У неё и её младшего брата, Вэнь Цюнлиня, который ещё учился в школе.

Не то чтобы у него был выбор.

Он не знал, что она кому сказала, но никто не пытался приходить. Вэнь Цин дала ему отлежаться ещё пару дней, потом подняла, словно ходячего мертвеца (примерно так он себя и чувствовал) и вручила заряженный телефон (Се Лянь уже забыл, что такое держать в руках телефон). Количество непрочитанных сообщений и пропущенных вызовов, по большей части от Фэн Синя и Му Цина, ввело его в шок и ступор.

Уже спустя час в его телефоне не было ни одного мессенджера. Не было сим-карты и практически всех приложений, кроме предустановленных и неудаляемых по умолчанию. Остался только онлайн-банкинг, который позволил бы ему переводить деньги Вэнь Цин. Она не шутила. Она действительно собиралась брать с него своеобразную квартплату.

Всё это время, как оказалось, ему продолжали приходить социальные выплаты, как заклинателю. Вэнь Цин помогла оформить ещё одни, на основании того, что он теперь сирота. Се Лянь с изумлением и разочарованием понял, что уже практически ничего не ощущает по этому поводу. И не помнит, какой была его жизнь с родителями. Он почувствовал себя виноватым из-за этого, но способ вернуть воспоминания вряд ли кто-то придумал.

Ему пришлось просто смириться.

Его снова окружал комфорт, от которого он уже успел отвыкнуть, и это ошеломляло. Мягкая постель — ему выделили диван в гостиной. Возможность в любое время умыться и принять душ. Ему дали собственную посуду и собственную зубную щётку, даже собственный стул за столом на кухне, словно он был здесь в гостях. Но на деле… Вэнь Цин обозначила это словом «реабилитация». Как в больнице. И избрала крайне странный способ.

Она гоняла его с утра и до вечера. Помыть посуду. Протереть полы, убрать с полок пыль, почистить ковёр в гостиной, заняться раковинами и санузлом. Закинуть вещи в стиральную машинку, развесить их на сушку, потом отпарить и разложить в шкафу. Заказать доставку продуктов через компьютер. Готовку после одного крайне неудачного раза ему больше не доверяли, но всё остальное он делал регулярно и такое чувство, что один.

Вэнь Цюнлинь, немного заикающийся, тихий и скромный мальчик, порывался помочь, потому что «цзе, ну ему же тяжело», однако Вэнь Цин мягко отсылала его куда подальше. Чаще всего учить уроки. Иногда Се Ляню начинало казаться, что она следит за ним из других комнат с помощью камеры, вшитой неизвестно в какую его вещь. И придумывает новые задания прямо на ходу. Стоило ему ненадолго прилечь, как Вэнь Цин тут же, материализовавшись перед ним, озвучивала очередное поручение.

Отдых случался, только когда её вызывали к пациенту. И во время еды. И когда она лечила его: вливала ци, ставила иглы, проделывала ещё какие-то манипуляции. Се Лянь, ослабленный долгим пребыванием почти без движения в том подвале, к концу дня настолько уставал, что засыпал, едва только его голова касалась подушки. А наутро всё начиналось по новому кругу.

Сначала его наполняло раздражение. Потом безразличие от бесконечной усталости. Потом, спустя какое-то время, он вдруг понял, что за постоянной работой у него не оставалось ни сил, ни времени на посещавшие его раньше навязчивые мысли. И кошмары больше не снились. И работа меридианов немного улучшилась благодаря процедурам Вэнь Цин.

Только раны на запястьях так и не становились шрамами и иногда кровоточили — зажить им окончательно не давала канга. Ну и пусть. Се Лянь попросил Вэнь Цин купить ему чёрные напульсники и почти постоянно с тех пор носил их.

Сначала Се Лянь боялся смотреть на себя в зеркало. Он рискнул однажды и больше не делал этого, даже умывался, отворачиваясь. В отражении был не он. Был кто-то вместо него с запавшими глазами, катастрофически короткими волосами, тонкий, как иссохшее дерево. Но ближе к наступлению зимы он немного окреп, поправился, мышцы уже не ощущались разваренными в кислоте. И ему больше не было постоянно холодно.

Се Лянь только в начале января отважился посмотреть снова и наконец-то хоть немного себя узнал.

Вэнь Цин, удовлетворённо усмехаясь, стала давать ему больше свободного времени. Се Лянь немного подружился с Вэнь Цюнлинем, иногда помогал ему делать уроки (хотя, казалось, за прошедшее время его мозг попросту атрофировался, и он забыл напрочь и школьную, и начальную университетскую программу). Они, как и прежде, ели втроём, но теперь вместо неловкости и желания лечь и проспать как минимум год Се Лянь чувствовал… спокойствие.

Он снова был живым.

По новостям выяснилось, что люди, которые преследовали его, находились в тюрьме, а ситуация в Лянси окончательно улеглась. Ему больше ничего не угрожало. Чувство вины и горечи никуда не исчезло, но Се Лянь уложил его в собственном сердце, аккуратно нашёл нужную полочку и убрал на видное место. Чтобы не забывать, но чтобы не поглощало больше с головой. Он научился сосуществовать с собственным прошлым. Это было тяжело и больно, но он научился.

Соизмерять силы. Не считать себя всемогущим. Слушать других. Не воспринимать всё, что тебе досталось, как должное. Эти правила он выжег, поместил в рамку и поставил на ту же полку, чувствуя себя так, словно очутился в какой-то совершенно иной реальности.

Се Лянь мог дышать. Относительно.

Но в то же время понимал, что, если прямо сейчас вернётся в университет, воздух для него опять будет перекрыт.

Ему нужно было ещё немного времени. Времени, в котором он не будет встречаться с теми, кого когда-то знал, и возвращаться к жизни, которую когда-то жил. Он был благодарен Хун Умину. Был благодарен Фэн Синю и Му Цину. Был благодарен ректору. И, конечно же, был благодарен Вэнь Цин. Но ему требовалось уйти куда-то, где никого из них не будет, чтобы успеть окончательно уложить в голове и сердце всё, что нужно.

И, желательно, чтобы он мог тоже отвлекаться на работу. И чтобы это было не что-то вроде подвала, потому что там он снова зачахнет и вернётся к состоянию безвольной умирающей птицы с обрезанными крыльями, которая не знает, где вообще находится небо. Это Се Лянь тоже прекрасно понимал.

Когда он поделился этими мыслями с Вэнь Цин за неделю до того, как покинуть её, она в шутку посоветовала отчислиться и уйти в армию. Се Лянь, размыслив, решил, что не такая уж это и шутка.

— Доктор Вэнь, — осторожно спросил он парой часов позже. — Я прошу прощения за любопытство… но вы можете сказать, что вы имели в виду, когда говорили, что просили за брата, как Хун Умин просил за меня?

Вэнь Цин ответила не сразу, и губы её изогнулись в неровном изломе, когда она тихо произнесла:

— У а-Нина был рак. Лейкоз. Много, много лет назад.

Уточнения Се Ляню не понадобились.

Когда закончилась зимняя сессия, он явился в университет, сверившись с расписанием на сайте, чтобы не пересечься с Фэн Синем и Му Цином. Насчёт Хун Умина оставалось только надеяться, потому что Се Лянь, к своему стыду, не знал (не помнил), куда тот поступил. Зайдя к Цзюнь У, он заполнил заявление на отчисление. Принял с натянутой улыбкой попытки отговорить, но всё-таки заполнил.

И попросил наложить вторую кангу.

Следующим утром он тихо пришёл в общежитие, воспользовался всё ещё хранившимися у него пропуском и ключом. Собрал вещи, сдал постельное коменданту. Отнёс в библиотеку книги, выбрав время в течение пары и стараясь ни с кем не сталкиваться. Он представлял, как отреагируют Фэн Синь и Му Цин, вероятно, ещё больше его возненавидев. Представлял, как будет волноваться Хун Умин, и не знал, увидит ли его снова, когда — если — решит вернуться.

Но так было нужно. Прежде всего для самого Се Ляня. И для всех его знакомых, которые не должны были следовать его пути и опускаться туда, куда опустился он сам.

Ещё до того, как кто-то успел опомниться, Се Лянь исчез.

Чтобы появиться снова через два года армии.