Вэй Усяня из больницы выписывают аккурат за день до того, как Цзян Чэн с сестрой возвращаются с практики.

Их автобус приезжает немного позже, потому что они задерживаются на железнодорожном переезде, где светофор начинает перемигиваться красным ровно в тот момент, когда второй автобус, идущий чуть впереди, уже пересекает пути. Торчать приходится долго, пропуская сначала один поезд, а потом ещё и другой, который не просто едет — ползёт так, что улитка по сравнению с ним покажется супербыстрой.

Удача их автобуса, видимо, была уничтожена Шэнь Цинцю ровно в тот момент, когда он его снова выбрал. И почему каждый раз он оказывается там же, где Цзян Чэн? Почему не там, где Хуа Чэн, к примеру?

Время одиннадцать утра, когда они с сестрой входят в холл общежития на первом этаже с сумками и рюкзаками. Вэй Усянь залипает в телефон, с ногами забравшись в кресло рядом с огромным цветком в напольном горшке, происхождение и видопринадлежность которого никому толком не известны. На руке у него, видимо, там, где был укус, инфантильная полустёршаяся переводная татуировка в виде змеи. Он поднимает голову на звук шагов по кафельной плитке, и лицо его тут же озаряется улыбкой.

Как же Цзян Чэн скучал по этой улыбке.

Вэй Усянь вскакивает на ноги и быстро запихивает телефон в карман шорт (если он в этих самых шортах, предназначенных для комнаты, сидел внизу на сквозняке дольше часа, Цзян Чэн его убьёт). А потом налетает чёрно-красным вихрем и обнимает, едва не сбив с ног. Цзян Чэна, конечно же. Сестру неаккуратно обнять он бы не посмел. Так что следующее объятие, которое как раз достаётся ей — вполне себе мягкое и бережное.

Цзян Яньли смеётся и ерошит Вэй Усяню волосы, как маленькому ребёнку. Он ластится к ней котом, наклоняя голову для прикосновения, и Цзян Чэн фыркает себе под нос. Они с Вэй Усянем оба выше сестры на голову, и этот взрослый лоб ведёт себя как пятилетка.

— Вы не представляете, как в больнице скучно, — жалуется Вэй Усянь. — Никогда в жизни больше не лягу в одиночную палату, если там ещё окажусь. То есть, не то чтобы я ещё собираюсь оказываться в больнице, но я и в этот раз туда не сильно рвался, а оно вон как получилось. Первые дни вообще был просто кошмар, встать не можешь, в коридор выйти тоже, а даже поговорить не с кем. Зато потом я смог с Лань Чжанем болтать немного.

— Не с кем, ага, — фыркает Цзян Чэн. — То-то я смотрю ты мне с а-Ли написывал по сто сообщений в минуту.

— Так много я не умею, не ври. И это не то! — весело парирует Вэй Усянь. — Как практика? Шэнь Цинцю много на пересдачу отправил?

— Почему не спрашиваешь, отправил ли нас?

— Потому что ты бы тогда уже разразился конструкцией из мата этажностью с небоскрёб, я тебя знаю. К тому же, вы у меня лучшие. Вас бы в любом случае не отправил.

Смеясь, он приобнимает их обоих сразу, и Цзян Чэн привычно пихает его кулаком в бок, на этот раз вполне себе съездив по рёбрам сквозь тонкую ткань футболки. Вэй Усянь дёргается, но, впрочем, начинает хохотать только сильнее и сжимает их крепче. Цзян Чэн сегодня пал жертвой утреннего пробирающего до костей воздуха, в котором, кажется, того и гляди закружится первый снег, но сейчас он ощущает тепло.

С Лань Сичэнем было комфортно, и Цзян Чэн ни на минуту не пожалел, что предложил жить вместе, но всё-таки это «не то», как скажет Вэй Усянь.

Потому что Лань Сичэнь — не дом.

А этот балбес, рванувший спасать человека, который каждый раз гоняет его, как назойливую муху, балбес, умудрившийся нарваться на укус какой-то ядовитой твари (серьёзность которого Цзян Чэн узнал только от него самого, потому что Шэнь Цинцю такие подробности сообщить не соизволил) — дом.

— Вот они. Вернулись и даже с матерью не поздоровались, — раздаётся недовольный голос позади. — Какие молодцы.

Вэй Усянь мгновенно отлипает от них и с тихим «я, пожалуй, пойду, у меня там дело одно закончить надо» поспешно ретируется в сторону турникетов. Цзян Чэн, несмотря на то что тон явно ничего хорошего не предвещает, вместе с сестрой разворачивается и склоняется в почтительном малом поклоне перед выходящей в холл из хозяйственных помещений Цзян Цзыюань*. В ярко-малиновом пиджаке, с тщательно уложенной причёской и на каблуках.

Ни здравствуйте, ни как дела. Вполне в стиле их матери.

Иногда Цзян Чэну кажется, что она забывает, когда разговаривает со своими детьми, а когда с остальными студентами в заклинательском общежитии, где её считают и хозяйкой, и богом, и кем угодно ещё.

— Мама, мы… — начинает Цзян Яньли.

— Сколько баллов за практику вы получили? — спрашивает Цзян Цзыюань, перебивая её. — Про этого бездельника я уже в курсе. Мы с ним обсудили всё, что надо.

Цзян Чэн подозревает, что мать обсуждала с Вэй Усянем, и ничуть не удивляется, что он предпочёл ни секунды больше не задерживаться в холле. Ласковых слов там точно не было. Учитывая пунктик матери на результатах, она явно не осталась довольна тем фактом, что Вэй Усянь будет сдавать зачёт по практике согласно индивидуальному заданию, которое Шэнь Цинцю должен выслать сегодня после обеда.

Вообще-то, индивидуальное задание, по рассказам Не Хуайсана, пропустившего прошлую апрельскую практику по болезни — задница полная, потому что там надо писать, писать и ещё раз писать. Даже с точки зрения такой ходячей лени, как Не Хуайсан, легче поскакать по лесу и поубивать несколько тварей, чем заполнять настолько огромное количество документов и учить настолько огромное количество теории за неделю.

Хотя, как подозревает Цзян Чэн, Вэй Усянь просто заболтает Шэнь Цинцю до смерти, как он обычно делает со всеми преподавателями.

Но мать это не устраивает. Конечно же, не устраивает, потому что какой из заклинателя заклинатель, если он не поскакал, собственно, по лесу. А уж если поскакал и плохо — так вообще кошмар и конец света.

— Девяносто четыре, — отвечает Цзян Яньли. Мать сощуривается, но кивает одобрительно.

— Девяносто, — сквозь зубы говорит Цзян Чэн.

Он всю дорогу старался не думать, как будет говорить матери о таком результате, но рано или поздно этот момент, конечно же, должен был наступить. Вообще-то, девяносто — это весьма высокий балл, но только не для Цзян Цзыюань. По её мнению, нужно получать как минимум девяносто пять, чтобы быть достойным похвалы. То, что заработать у Шэнь Цинцю девяносто — верх достижений, а баллы он скинул за то, что ловил Цзян Чэна с сигаретами, мать даже слушать не станет.

А за сигареты ещё и достанется, как обычно.

— Почему так мало? — негодует Цзян Цзыюань. Как ожидаемо. — В прошлом году девяносто шесть и девяносто два, в этот раз девяносто. Ты что, на понижение идёшь? И сколько же будет под конец пятого курса, позволь узнать? Семьдесят? У старшего Лань девяносто семь, а у тебя почему даже сестра больше получила?

— Что значит «даже сестра»? — вскидывается Цзян Чэн. — Ты принижаешь способности а-Ли?

Цзян Яньли осторожно кладёт руку ему на плечо и чуть сжимает пальцы. Её ладошка маленькая и хрупкая, но Цзян Чэн, вздыбившийся было на мать, немного приопускает собственные шипы.

— А-Ли девушка, — невозмутимо объясняет Цзян Цзыюань. — Ей позволительно не так хорошо владеть заклинательским искусством. А ты наследник семьи, но этот балбес всегда получает больше тебя. Сейчас его там не было, но уверена — тоже получил бы.

Как в голове матери уживаются гендерные стереотипы и тот факт, что она — одна из сильнейших заклинательниц своего поколения, ставшая комендантом заклинательского общежития, когда на этот пост кого попало не берут, Цзян Чэн искренне не понимает. С какой стати девушка должна быть хуже мужчины в искусстве владения мечом и техниках управления ци, он не понимает тоже.

А ещё невольно радуется, что Вэй Усянь ретировался наверх, не рискнув, очевидно, оставаться в одном замкнутом пространстве с приёмной матерью после того, как эта самая приёмная мать намылила ему шею. Для него подобные сравнение каждый раз болезненны, и был период, когда он специально пытался учиться плохо, чтобы его не сравнивали с Цзян Чэном.

Пока Цзян Чэн ему по голове не надавал за такие выкрутасы. Он представления не имеет, откуда в мыслях Вэй Усяня взялось вечное желание вызывать чей-либо гнев на себя, отводя его от других, но исполнять это самое желание он позволить не может.

— Почему Усянь не может получать больше? — спрашивает Цзян Чэн, вскинув взгляд на мать.

— Потому что мой родной сын — ты, а не он! — резко выпаливает Цзян Цзыюань. — Я что, должна выслушивать, что у моего приёмного ребёнка результаты лучше, чем у того, которого я сама вынашивала и рожала? Ты так заботишься о репутации семьи?

«Я вообще о ней не забочусь», — хочется сказать Цзян Чэну. Но он не может сказать подобного, не вызвав у матери ещё большую вспышку гнева, и вместо этого произносит иные слова:

— Усянь тоже часть нашей семьи.

— Я знаю. И вы знаете. Но повтори то же самое в лицо другим людям и услышишь, что они по этому поводу думают, — усмехается мать. — Он даже фамилию не сменил, остался Вэй.

— Вы были не против, — возражает Цзян Чэн — и тут же прикусывает язык, вспомнив, что должен был промолчать, чтобы не развивать этот спор дальше, чем он уже развился.

— Твой отец был не против, — поправляет Цзян Цзыюань. — Не надо делать меня соучастницей этого решения. Я всегда настаивала на том, чтобы он взял фамилию Цзян.

Цзян Чэн опускает голову, всё ещё чувствуя ладонь сестры на своём плече, дающую безмолвную поддержку, и сжимает руку в кулак. Мать хочет, чтобы их семейные разборки услышало всё общежитие?

У неё уже четырнадцать с лишним лет какой-то пунктик насчёт того, чтобы сравнивать результаты Цзян Чэна с результатами Вэй Усяня. И, если они лучше, непременно припоминать, что Вэй Усянь приёмный ребёнок, а Цзян Чэну не положено отставать от него. Как будто они не братья, а спортсмены на соревнованиях. Кто кого переплюнет.

Из-за этого Цзян Чэна бесит, когда Вэй Усянь без особых усилий получает оценку выше него, усердно готовившегося несколько дней. Бесит, когда при вроде бы одинаковых условиях Вэй Усяню дают больше баллов, чем ему. Но Цзян Чэн одёргивает себя, понимая, что такая реакция рождена вечным материнским «почему он лучше тебя».

Да, в чём-то лучше. В умении забалтывать преподавателей и сдавать экзамены и зачёты, не прочитав ни единого слова из лекций, в навыках начертания талисманов, в умении изобретать штуки, до которых никто, кроме него, никогда в жизни не догадается.

А в чём-то лучше Цзян Чэн. В готовке, в том, чтобы не превращать комнату в мусоросборник, в ведении записей, во владении мечом. И он не виноват, что получает по университетским предметам оценки хуже Вэй Усяня, если учесть, что экономический — это не тот факультет, куда он хотел поступить, но, как родного ребёнка, его практически заставили ради продолжения династии по линии отца. А Вэй Усяня в этом плане отпустили на все четыре стороны и позволили выбрать.

Разумеется, он справляется с тем, что ему нравится. Как удивительно.

Цзян Чэн виноват только в том, что никак не бросит курить и из-за этого нарывается на штрафные баллы, получая вместо заработанных девяносто пяти (тех самых, которые так нужны матери!) девяносто, потому что Шэнь Цинцю катастрофически принципиален.

За все эти годы Цзян Чэн так и не понял отношение матери к Вэй Усяню. Отношение отца — понял, потому что оно примерно одинаковое и к тому, и к другому сыну. А вот мать…

Она вроде как принимает Вэй Усяня и придирается не больше, чем к тому же Цзян Чэну (придирок в принципе, кажется, избегает только сестра — наверное, из женской солидарности). Провались он сам в разлом и нарвись на индивидуальное задание вместо нормальной практики — получил бы головомойку в точно таком же объёме, который, очевидно, достался Вэй Усяню. А может, даже и в большем.

Но при этом Цзян Цзыюань не упускает ни единого случая припомнить, откуда в их семье появился ещё один ребёнок. То, что Вэй Усянь решил оставить фамилию родных родителей в память о них, только подливает масла в огонь.

Цзян Чэн медленно выдыхает и сжимает кулак ещё сильнее, чувствуя, как ногти, которые немного отросли за неделю практики, болезненно врезаются в кожу. Он должен быть умнее. Он должен закончить этот разговор, сказав то, что мать хочет слышать, потому что то, что она слышать не хочет, заставит её говорить ещё больше, и тогда точно всё общежитие будет в курсе их семейных разногласий.

Им ещё повезло, что в холл больше никто не зашёл, пока они выясняли отношения. Но ещё существует охранник у турникетов, и у охранника, вообще-то, есть уши.

— Я понял, мам, — тихо говорит Цзян Чэн.

— Что ты там понял? — вскидывает брови мать.

— Что мне нужно стараться ещё больше.

Она скрещивает руки на груди, натягивая ткань пиджака, и сощуривается, вздёрнув подбородок, но больше ничего не говорит.

Почувствовав промежуток между двумя раскатами грома, Цзян Чэн накрывает руку сестры — ту, которую она всё ещё держит на его плече — осторожно обхватывает тонкое запястье и тянет к турникетам. Охранник провожает их обоих странным, крайне заинтересованным взглядом, но Цзян Чэну уже плевать. Он просто хочет оказаться как можно дальше от холла общежития. И взлетает по лестнице так быстро, что сестра, должно быть, едва поспевает за ним.

И останавливается, чувствуя, как грудь что-то сдавило, только на лестничной клетке второго этажа.

— А-Чэн… — начинает Цзян Яньли, слегка коснувшись его руки.

— Всё в порядке, — отмахивается Цзян Чэн. — Я не злюсь.

О, нет.

Он злится.

И сестра далеко не дурочка, чтобы поверить в его мимолётную ложь.

Цзян Чэн любит мать. Любит, несмотря на её характер. И он рад, что она приняла Вэй Усяня наравне с отцом, который первый поддержал идею взять в семью ребёнка из детского дома. Несмотря на то что произошло это буквально по хотелке Цзян Чэна, притащившего его на порог почти за шкирку, как щенка, и заявившего чуть ли не с истерикой, что он хочет брата, а не сестру, потому что с сестрой скучно.

Каким образом его, пятилетнего дурака, вообще послушали и всерьёз занялись усыновлением, Цзян Чэн не представляет до сих пор.

В каком шоке был Вэй Усянь, которого после небольшой драки и вполне удачной попытки извалять Цзян Чэна в грязи притащили на порог чужого дома с такими словами, он тоже не представляет.

И без этого взбалмошного придурка он уже попросту не может вообразить своей жизни. Вэй Усянь словно был в ней всегда, ярким ходячим фейерверком, который непонятно где и как в следующее мгновение выстрелит. Но иногда стремление матери к поддержанию какого-то там семейного авторитета… начинает отзываться ноющей болью в костях, жаром в груди и желанием послать этот авторитет прямиком в Диюй.

Он не выбирал, в какой семье родиться. Он не знал, что ему достанется династия заклинателей. И, конечно, быть Цзян он предпочитает больше, чем, например, Лань или Цзинь, но…

Какая, к демонам, разница, что подумают люди, если его должно интересовать только то, что думает он сам? Зачем тогда мать с отцом согласились подарить ему возможность иметь брата, если теперь на этого самого брата сыплются упрёки в том, откуда он взялся, и постоянные напоминания, что Цзян Чэну нельзя быть хуже него?

Когда-нибудь Цзян Чэн поймёт.

Наверное, когда солнце поднимется на западе.

Цзян Яньли быстро относит рюкзак в свою комнату (как хорошо, что она живёт на том же этаже, только в другом блоке) и сразу же возвращается к Цзян Чэну, потому что хочет пойти с ним и ещё немного порасспрашивать Вэй Усяня о пребывании в больнице. Когда они заходят в комнату, там уже сидит Хуа Чэн, успевший разложить вещи. И теперь преспокойно рисующий что-то в своём скетчбуке. Одном из — потому что их у него, кажется, миллион.

Вот ведь везёт человеку.

— А где а-Сянь? — спрашивает сестра, бегло оглядев комнату.

Цзян Чэн вопрос не повторяет и, нахмурившись, смотрит на Хуа Чэна. Тот, оторвавшись от рисунка, заправляет за ухо упавшую на лицо чёлку, потягивается и лениво бросает:

— Он ушёл на кухню. Готовит нам всем какой-то сюрприз в честь возвращения с практики, о котором мне, впрочем, почему-то сообщил.

— А, ну хоро… — хмыкнув, начинает Цзян Чэн и тут, резко распахнув глаза, подскакивает, как ужаленный. — Что ты сказал?!

— Он ушёл на кухню, — медленно повторяет Хуа Чэн, снова что-то тщательно выводя карандашом на бумаге.

— Ты издеваешься? — восклицает Цзян Чэн. — Почему ты его туда отпустил?!

— А что не так? — невозмутимо интересуется Хуа Чэн. Он прерывается на мгновение, критическим взглядом окидывает рисунок и, цокнув языком, тянется за ластиком. Этим его дорогущим ластиком, который типа художественный и может менять форму.

— Как будто ты не знаешь, что, если он хоть что-нибудь приготовит, это есть потом сможет только он сам! — распаляется Цзян Чэн.

Хуа Чэн пожимает плечами, аккуратно подправляя одному ему известную линию:

— Меня вполне устраивает.

— Ты!..

Снова чуть приподняв голову, Хуа Чэн вопросительно изгибает одну бровь, мол, что «я»? Его левый глаз настолько чёрный, что в нëм совершенно не видно зрачка, и вместе с правым, хоть он и другого цвета, они всегда выглядят почти одинаково, будто там не один протез, а два сразу. И это в самом деле немного жутко. Если не привыкнуть. Его эмоции, на самом деле, великолепно читаются по общему выражению лица (и Вэй Усянь даже любит присваивать им названия).

Цзян Чэн, так и не став не то что договаривать, даже додумывать мысль, направленную на Хуа Чэна, стремительно вылетает из комнаты и убегает на кухню. Спасать не только себя, сестру и его, но и общежитие, потому что если Вэй Усянь станет готовить так, как он обычно это делает, от специй будет щипать глаза не то что их этажу — всем сразу. Ещё дня три.

Себя Цзян Чэн считает очень даже любителем острого, да и в их семье, в принципе, принято готовить с достаточно большим количеством специй, но у Вэй Усяня, такое чувство, попросту атрофировано чувство восприятия вкуса. Вообще. А в желудке — какая-то железная прослойка. Он в еду добавляет столько соли и перца, что слёзы выступают от одного только вида. А брать её в рот вообще опасно для жизни. Для кого угодно, кроме самого Вэй Усяня.

Хуа Чэна, правда, действительно устраивает. Он может съесть и даже не поморщиться. Цзян Чэн иногда начинает подозревать, что эти двое — пришельцы с других планет.

Вэй Усянь, как выясняется, готовит жареную лапшу с курицей и овощами. И жутко оскорбляется, когда Цзян Чэн, едва успев затормозить, оказывается в дверном проёме, наверняка похожий на какую-нибудь потревоженную тёмную тварь, и первой же его фразой оказывается: «Что за биологическое оружие ты уже успел туда закинуть?»

— Эй! Никакого биологического оружия, я не стал бы добавлять специи в еду для янцзе! — вскидывается Вэй Усянь, не отрываясь от помешивания содержимого сковородки. — Я возьму их отдельно и насыплю себе и Чэн-гэ, а вам, так и быть, достанется порция без них.

Не то чтобы Цзян Чэн ему поверил.

Но полуготовая лапша, которую он агрессивно пробует, сдвинув Вэй Усяня в сторону, действительно съедобна. Впервые за бесконечное количество времени. Цзян Чэн уже забыл, когда последний раз пытался рискнуть с едой Вэй Усяня и не умирал сразу же, стоило ей попасть на язык.

— Вот видишь! Я же говорил! — смеётся довольный Вэй Усянь, решительно отталкивая его от плиты.

Вид этого балбеса, немного взъерошенного, улыбающегося во все тридцать два, в сбившейся на одно плечо футболке, с дурацкой переводной татуировкой на предплечье, снова заставляет Цзян Чэна… почувствовать себя дома. И, выдохнув, отпустить скопившуюся в груди злость.

У его матери такой характер. Он не может её изменить. Она контролирует отца, за которого вышла по расчёту, контролирует Цзян Чэна, потому что он обязан быть самым лучшим наследником семьи, контролирует Вэй Усяня, потому что он должен их «не опозорить», даже сестру контролирует, хоть и в меньшей степени. Цзян Чэну вообще давно стоило бы научиться просто не обращать внимания и делать и говорить то, что она хочет.

Но Цзян Чэн темпераментом пошёл в мать.

Цзян Чэн молчать не может.

Однако, даже если он чувствует себя ничего не значащим из-за слов Цзян Цзыюань, недостаточно хорошим, чтобы хоть раз заслужить настоящую похвалу, недостаточно хорошим, чтобы его ни с кем не сравнивали, недостаточно хорошим, чтобы соответствовать каким-то там придуманным матерью критериям… у него всё ещё есть сестра и брат.

И для них он быть идеальным, к счастью, не обязан.

Цзян Чэн устраивается на стуле задом наперёд, опираясь руками и подбородком на спинку, и Вэй Усянь расспрашивает его о практике. Заливается хохотом в ответ на рассказ о том, как Цзян Чэн в последний день убивал одну жутко увёртливую тварь, а потом жалуется, что Шэнь Цинцю буквально минут пять назад прислал индивидуальное задание, и там кошмар полный. Цзян Чэн ехидно злорадствует, мол, нечего было бросаться за всякими Лань Ванцзи, на что получает крайне оскорблённый взгляд.

И сам смеётся.

Закончив готовить, Вэй Усянь припрягает его к тому, чтобы разложить порции по тарелкам («раз сюрприза всё равно не вышло, ты должен мне помочь, диди»), получает по макушке за «диди» и ретируется к раковине мыть сковородку. Так как в комнату они идут, держа по тарелке в каждой руке, Вэй Усянь совершенно беззастенчиво стучит по двери носком обуви с требовательным: «Чэн-гэ, открой своим драгоценным соседям».

Хуа Чэн убирает свой скетчбук на кровать, быстро смахивает тряпкой пыль, скопившуюся за неделю, и раскладывает палочки. За их большим сборным столом вполне хватает места для четверых, а проблема нехватающего стула решается как обычно — перемещением Вэй Усяня на кровать. Его покрывало всё так же похоже на что-то, что может поглотить его и даже не подавиться. Конечно же, он не убрался перед отъездом.

Не то чтобы ему было до того, чтобы убираться, перед отъездом, но он же вообще никогда не разгребает этот бардак. Даже спать ложится, кажется, просто заворачивая всё в покрывало на ночь, а потом утром разворачивая обратно.

— А-Сянь, а-Чэн, — говорит сестра, прежде чем приступить к еде. — Надеюсь, вы не будете против, если я приглашу Хуа Чэна на помолвку? Его не было в предварительном списке, но я подумала…

Цзян Чэн от слов о помолвке давится лапшой. Вэй Усянь не давится, но демонстративно набивает рот, раздувая щёки.

Про факт существования такого явления как помолвка они предпочитают не вспоминать вообще. Особенно если это помолвка с Цзинь Цзысюанем. Такого мнения придерживаются и Цзян Чэн, и Вэй Усянь, но сестра за какие-то неведомые качества любит эту придурочную птицу, которая только и умеет, что посильнее распушать перья. Наверное, этим изначально он Цзян Яньли и привлёк. Красивыми пёрышками.

Характер у Цзинь Цзысюаня — боги упаси, человека более высокомерного найти проблематично. Разве что Вэнь Чао. Вот только он и переплюнет. Семья Цзинь — одна из наиболее известных заклинательских семей, и у их отца к тому же есть бизнес, связанный с ювелирными украшениями, поэтому денег у них, ожидаемо, горы. И сыночек, который, между прочим, младше Цзян Яньли на целых три года, ведёт себя вполне соответственно.

Вначале он и к сестре относился, как к какой-то мелочи, путающейся у него под ногами, когда она осторожно стала сначала писать ему, потом пытаться угостить чем-то из своей готовки. Но однажды, где-то в начале второго курса, Вэй Усянь вдруг влетел в комнату с огромными глазами и, захлёбываясь словами от шока, доложил, что Цзинь Цзысюань нормально разговаривал с Цзян Яньли. А потом покраснел. И пригласил её на свидание. И потом на этом свидании подарил цветы.

Они начали встречаться, прям встречаться, с чего Цзян Чэн и Вэй Усянь ловили чувство, что находятся в каком-то сне. Предположительно, кошмаре. Их собственная личная жизнь (вернее, её полное отсутствие) так не интересовала, как увлекательнейший психологический триллер, приправленный розовыми соплями, который разворачивался прямо на глазах. С завязкой, развитием сюжета и кульминацией. Всё как положено.

И у них обоих чуть не случилось искажение, когда в начале ноября сестра заявила, что Цзинь Цзысюань сделал ей предложение, и они готовятся пожениться. Вообще-то, насколько знает Цзян Чэн, мать сама довольно прозрачно намекала отцу, что неплохо было бы породниться с семьёй Цзинь, но что-то там не срослось ещё на стадии обсуждения. А теперь — о боги…

— Ли-цзе, — усмехается Хуа Чэн, — они будут, скорее, против самой помолвки, чем против моего там присутствия. Все уши мне прожужжали про то, какой твой жених ужасный.

Цзян Яньли неловко улыбается и бросает на обоих братьев внимательный-внимательный взгляд. Они утыкаются в тарелки.

— И что же они говорили?

— Что он павлин. Или индюк, — не дав Хуа Чэну и рта раскрыть, вклинивается Вэй Усянь — не выдерживает, буквально за мгновение заглотив всё, что было у него в тот момент во рту. — Хвост красивый, а под хвостом голая задница.

Цзян Чэн угорает, теперь уже точно подавившись лапшой. И бульон, которым он захлёбывается до кашля, едва не уходит ему в нос. Более точного определения, чем то, которое придумал Вэй Усянь, он бы никогда в жизни не нашёл. Хуа Чэн издаёт короткий фыркающий звук. Настоящего нормального смеха от него не дождёшься.

— Я слышала, что вы подрались с ним на прошлой неделе, — мягко-мягко замечает Цзян Яньли.

— Мы не подрались, — поправляет Цзян Чэн. — Мы доступно объяснили, как себя стоит с тобой вести, и что с ним будет, если он себя так вести не соизволит.

— Да-да, — встревает Вэй Усянь. — Нет, я рад, что он любит янцзе и всё такое. Но себя он любит не меньше. Так что его дальнейшая судьба целиком и полностью зависит от его поведения.

— Он сам-то в курсе? — сощуривается Хуа Чэн.

— О, он более чем в курсе, — сердито отзывается Вэй Усянь. — Я ему такой фингал оставил, что он, наверное, всю практику его тоналкой замазывал. Ведь так, янцзе?

Цзян Яньли коротко, неловко смеётся и кивает.

Цзян Чэн тоналки, конечно, не видел, да и не факт, что она была, потому что фингал, вообще-то, вполне можно залечить с помощью ци. Но Цзинь Цзысюань его всю практику упорно избегал, хотя около сестры крутился.

После столь знаменательного события, как известие о сделанном предложении, эта птица спустя пару дней действительно выдержала серьёзный разговор, в результате чего они пришли к выводу, что пусть живёт и пусть женится. Каким чудом этот разговор удалось скрыть от матери, учитывая, что проходил он шумно и в коридоре общежития, куда чуть ли не со всех блоков зрители явились, Цзян Чэн до сих пор понять не может.

Но по их души, по крайней мере, мать не пришла.

— Могу я спросить, когда и где помолвка? — невозмутимо интересуется Хуа Чэн, отправляя в рот очередной кусочек курицы.

Если бы Цзян Чэна попросили назвать самого спокойного человека в мире, он бы долго думал, кому отдать первое место: сестре или Хуа Чэну. Просто проявления у них разные. Оставаться милой и приветливой в любой ситуации — спокойствие. Сжимать удавку на шее наглых троюродных братьев Цзинь Цзысюаня, не дрогнув ни единым мускулом на лице, так же легко, как водить карандашом по бумаге, — тоже спокойствие. Только другое.

— Ой, я не сказала? Первого декабря, в особняке семьи Цзинь. Мы хотели назначить дату пораньше, но также… мы хотели пригласить семью Лань, а Лань Ванцзи, насколько я поняла, понадобится ещё какое-то время, чтобы его нога окончательно зажила.

— О, ты пригласишь Лань Чжаня? — воодушевляется Вэй Усянь.

— Можно подумать, вы великие друзья с ним, что ты так радуешься, — подкалывает Цзян Чэн.

— Вообще-то, мы провели почти сутки в пещере и чуть не померли от какой-то твари, название которой я, кстати, до сих пор не забивал в поиск, — возмущается Вэй Усянь, чуть ли не тыкая в него палочками — благо, дотянуться не может. — Если мы теперь не друзья, то я даже не знаю.

— Вы планируете организовать официальное торжество? — не унимается Хуа Чэн, игнорируя их перепалку. У него уже в привычку вошло игнорировать их перепалки.

— Сначала да. И на нём будут присутствовать также наши родители, — кивает Цзян Яньли. — Но потом гости смогут остаться также на неофициальную часть. Что-то вроде вечеринки.

У неё так светятся глаза, когда она говорит об этом, что Цзян Чэн на одно-единственное мгновение позволяет себе думать — боги упаси — о не такой уж несносности Цзинь Цзысюаня.

Он не в восторге от предварительного списка гостей. Потому что, в отличие от Вэй Усяня, изучал его и наличие там фамилии Вэнь, например, его крайне напрягает. И он не в восторге от того, сколько денег собираются потратить на это и семья Цзинь, и его семья (чтобы не остаться в стороне). Потому что, хоть профдеформации от ненавистного экономического у него до сих пор не случилось, он всё же может представить, как много будет выброшено на воздух только ради того, чтобы сделать «красиво».

Чтобы выпендриться перед другими, если выражаться совсем просто.

И Вэй Усянь, уверен Цзян Чэн, его мнение более чем разделяет. Он всё ещё похож на сердитого надутого хомяка, когда доедает свою лапшу, пока Хуа Чэн с Цзян Яньли ведут чуть ли не возвышенную светскую беседу. Вот их бы двоих свести — Цзян Чэн бы даже не возражал ни разу. Серьёзно. Он вообще не понимает, что Цзян Яньли такого нашла в Цзинь Цзысюане, чтобы аж замуж за него выходить.

Но, если так она будет счастлива… Наверное, они смогут немного потерпеть.