Старенький красный лок длинно свистнул, тронул вагоны и пошёл, набирая скорость. Влад проводил его взглядом. Он остался один на вымерзшей деревянной платформе. В Радостном Стахов зашёл в туалет и переоделся. Блестящий офицер исчез. Армейская тёплая куртка с плохо заметными полевыми погонами, малахай с лисьим хвостом, грубо сшитые рукавицы - то ли отставник, то ли отпускник. 

Он не поехал на такси, не тянуло. После роскошного экспресса Стахову вдруг захотелось оказаться в окружении простонародья, что он и проделал, купив билет на грузопассажирский поезд. Три часа в полумягком прокуреном вагоне, дрожащем на кривых и тормозящем у каждого столба. 

Три часа он купался в волнах дешёвого табака, разговорах на привычной лагве, смехе над грубыми шутками. Ему стало немного стыдно за тот дорогущий кофе, что он выпил в экспрессе. Привалившись к холодной раме, Влад задремал. Сквозь сон прорывались обрывки разговоров:

 - Кум, ушил? Теперича лендлордов не будя, токо помешшики.

 - Ой, кумэ, что ж ты за балда такой? Да мало ли кто там что провякал? Виц кумечит - папиру накарябал, вот те и порядок. А лорду - то что? Он знай своё гнёт. Ты что, супротив попрёшь? На евоных гардов? Нее, балда ты, кум.

 - И гардов у их отберут. - настаивал тощий кум в кожушке с вышивкой. - Новый виц, бают, прям сокол!

 - Чихло! - отмахнулся здоровенный мужик в толстом свитере под широченной суконной курткой. - До соколов нынешним сорокам, как до Ханя раком!

 - А ежли он сорока, так чего ж его прям уже раза три прижмурить хотели? 

 - Дык то попы, верно. Вот их он крепко разнюнил. Наш прям чуть не повешался. "Как жить?" - бает - "Как теперь жить?". А мы ему - "Как да как.. жопой, батя, об косяк!" Хана теперича церковной дани, хана их вольняжеству и паньству. 

 - В Широкове попа утопили.

 - Байкаришь, кум. - недоверчиво отозвался Свитер.

 - Вот те хрест! Евлампыч сказывал.

 - Фу ты пропасть! Сыскал кому ухо подвигать! Трепач твой Лампыч. Не могёт такого быть, чтоб широковцы с глузду съехали. Он хоть и поп, а все ж живая душа.

 - Они-то, бывалоча, души наши не жалели.

 - Они не жалели, а нам жалеть должно. Что ж мы, басконы какие, кум? Читал в Сетях, что про них пишут-то?

 - Читывал, Миха. - отозвался Кожушок и с хрустом потянул спину. - То ж какой падлюкой быть надо, чтоб раненых пытывать?

 - Во-во. - Свитер тоже потянулся. - Об том и баю. А что до лендов, кум, то у нас-то оне не баско пануют. У тебя ж баркас не отобрали?

 - Не.

 - А другой бы отобрал за браконку. 

 - Розгой всё одно больно.

 - Розгой тебя за дело угошшали. Сколь раз твердить - не ставь бредешка на нерест, дай рыбёхе рожать да множиться! А что баркас не отобрали - сжалилась барыня Анжелика Весимировна над семейством твоим. И это вложить крепко, кум, надоть!

 - Курочкино, следующая Галечный Разьезд! - рявкает динамик и поезд начинает тормозить. За окном деревенька в снегу, мачты ветрогенераторов, жёлтый гусеничный трактор с волокушей тащится вдоль домов. Поверх напиленых дров на волокуше сидят два подростка, завёрнутые в тулупы с высокими воротниками. 

Мой милёнок, как тялёнок!

Что не стянет - ташшит в дом!

А коль сышшется хозяин,

Мы побьём яво колом!

В хвостовом конце гуляет компания из трёх девчонок и трёх парней. У одного из них маленький синтелофон. Парниша лихо наяривает на плоской сенсорной досочке - пальцы так и бегают, скользя по клеточкам клавиш. Они, наверное, собрались в гости - полушубки новые, малахаи лохматые, "бахатые". Обуты молодые не в валенки, не в чуни, как большинство проезжих, а в щёгольские меховые сапоги с кожаным конусообразным верхом - бурки. У синтельщика бурки белые с красным кантом, у одного из парней - синие, у другого попроще, некрашеные. Только лентой зелёной крест-накрест обшито. Пацаны мощные, кряжистые, руки как лопаты. Похоже, лесорубы. 

Девчонки украсили свои платки блестящими кусочками слюды, у высокой чернобровой - янтарное ожерелье. У маленькой резвушки, что хохочет звонче всех, - звенящее монисто. Меховые пушистые платки с выступом надо лбом - кичкой. Это такой фигурный подклад вроде обруча. Местная особенность, обычай. Кичка означает, что девица не замужем, но в возраст подходящий вошла и можно засылать сваху. Самому на западе предложение делать можно только неофициально, с глазу на глаз. А к родителям - непременно сваху. И гуся заранее изжарить, и будь готов своё мастерство, которым на жизнь зарабатываешь, показать. За белоручку, неудачника али неумеху любящий папаша дочурушку ни в жизнь не отдаст!

Разлюли моя малина,

Дали попу по балде!

Погрешим тяперь на славу,

Дай-ка шлепну по попе!

Девки подхватили:

Я купила сябе туфель

На махнитовом ходу,

Шобы мамка не слыхала

Как с прохундарки иду!

Хохотушка кивнула третьей подруге в расшитом бисером полушубке и они выдали такое...

Памятую ту порубку,

Где ты сдёрнул с меня юбку.

Нет с тобою, милый, сладу -  

Лезешь с переду и с заду!

 - Эй, молодь! - рявкнули из гущи народа - Стыдобу-то имейте, дитки тож едут!

 - Ой, тож мне дитки! - отозвался синтельщик, не прерывая разухабистого проигрыша - Небось болт клещами не согнёшь! 

 - Да пошли в тамбур. - Синие бурки рванул сдвижную дверь. - Всё одно подъезжаем. 

Компания вывалилась в тамбур, дверь лязгнула. Напоследок чернобровка отмочила ещё более похабной частушкой:

Раз влюбилась я в спейсера,

Прям под дюзами дала.

Десять дён огнём пердела

Чёрной копотью срала!

Показав язык, нахалка выскочила в тамбур вслед за приятелями. Грохнула дверь межвагонной гармошки. Развесёлая компания явно решила перейти в третий класс, где ездил совсем уж непритязательный народец.

 - Тьфу, охальники. - тихо возмутилась тётка в серой шали. - Погодьте, прижмут вам сопливки.

 - Тёть Надь, притухни, а? - обернулся с передней лавки вихрастый паренёк. - Не вишь, пильщики гулеванят. Ну их к бесу, они ж все баланом вдареные.

Тёть Надь поджала губы, скользнула острым взглядом по Владу и последовала умному совету. 

Пильщики, как тут называли рабочих с лесопилок, вышли через три станции. Они прошли вперёд под окнами вагона, горланя вечное: 

Сорок кубов им вынь да положь. 

Смена - сорок кубов.

Послать бы их к чёрту  - сорок кубов.

Да где ж тут работу найдёшь?

Локомотив перекрыл их мощным тифоном, лязгнули сцепки и состав рванул на спуск к мосту меж высоченных сугробов. Вагон погружался в дремоту, подсвеченую резко-алыми лучами позднего западного заката. По огненному фону мечутся беспорядочные тени.

"Сорок кубов... Производительность лесовальной машины минимум семь кубов в час. При хорошем строевом лесе и пологой делянке. Так что песня из старых времен, когда лесовалки были отдельно, сучкорезки отдельно... "

Снега, снега, снега. Состав лезет вверх, в предгорья, то взбираясь на крутые подъёмы, то сбегая в долину реки, то гремя по мостам, то изгибаясь дугой в каменных туннелях. Скорость - не больше двухсот. Впереди - пять цистерн, две платформы с трубами и крытый вагон. За ними четыре пассажирских - один второго класса, полумягкий, три - жёсткие, третьего. Белый дым над трубами старенького газотурбинника в голове стелется мягкой лапой в морозном воздухе. Закат алый, во весь изломаный край гор лесистых. 

Отвык Влад от таких пронзительных закатов в вечной дымке Хларау. Отвык от длинных теней, отвык от заснеженых лесов и сильного течения бурной реки, грохочущей на перекатах. Стучат колеса, а сердце им в такт: "Домой, домой, домой". Звенит поезд по стрелкам, поёт гудком на переездах дощатых и пластилитовых, у станций с их трогательными уютными вокзальчиками и одиноких низких платформ у богом забытых деревень. Камня здесь мало. Запад работает деревом, живет в дереве, жжёт дерево. Камень и бетон появился лишь раз - в маленьком городке Болшевский. Появился и пропал. И опять - снега, леса, трёп попутчиков. 

 - Дамы и судари, барышни и батюшки! Обратите вниманию на калечество мое. Пода - а - айте кому сколь не жаль ветера - а - ану севера!

По проходу ползёт длинноволосый мужичок в ватнике на скрипящем стальном протезе. Мотор протеза подвывает, протягивая совсем лысую узкую гусеницу, на бедре мечутся жёлтые полоски заряда аккума. На ватнике висят три медали "За храбрость в бою". Все золотые - первой степени. Холодная ярость захлёстывает ротмистра. "За храбрость" награждают поочередно - бронза, серебро, золото, Алмазный крест. Быть не может три золотых. Ветеран фальшивый. Стахов встаёт, тянет сжатую в кулак руку, мужичок тормозит, щерится, думая, что ему сейчас кинут с наруча мелочь на кэшку. Но рука разжимается, хватает сквернавца за ворот мёртвой хваткой и дёргает на себя:

 - Ты. Падла. Хоть на кухне с жинкой воевал? - рычит Влад. - Ты, вша подзаборная, знаешь хоть как эти медали зарабатывают? А ну сымай, сука!

Попрошайка рвётся назад - безуспешно. Губы трясутся, глаза расширились - он перепуган. И хотел бы вскинуться, да рядом злющая морда, и кобура на поясе явно не пустая, и руки крепкие. 

 - Солдатик, солдатик, не замай яво. - засуетилась тёть Надя. - Ня надоть.

 - Снимай медали, гад! - орёт Стахов. Лицо его перекошено злобой, левая рука опускается на кобуру. - Снимай, не то без булдырки ползать будешь!

В вагоне становится тихо, кто-то привстает, другие оглядываются. 

 - Нарвался... 

 - Батюшки - светы, никак драгун.

 - Матерь божия, Лехе абзац... - шепчет Кожушок, поднимая блеклые глаза на Стахова. 

 - Ой, люди добрые, ой полицию зовите, ой, прибьют убогого!

 - Скудова тебе тута полиция, милая? Господин драгун, милуйте дурака, а? Он сымет шшас. 

 - Сымай, Алёшка, побрякушки! - крикнул мужик через три лавки. - Баяли те, дурню, нарвёшшсси! Служивый, да у яво не медальки, а так, бумажка на пластинку налеплена. Пусти яво, не бери грех на душу, не надоть! 

 - Домой ведь едешь. - поддерживает мужика паренёк с краю лавки. - Не на каторгу ж! - он хватает Стахова за руку, что держит ворот бродяги. - Лёха, сыми ты их и дуй отседа. Не зыришь, седой он, воивший, видать, дядька. Сыми.

Нищий дрожащими руками срывает поддельные награды. Стахов разжимает пальцы:

 - Пять секунд смыться дальше, чем я вижу! Ушлёпок!

 - Присядь, присядь, солдатик. - суетится тёть Надя. - Ну ево. Это Лёшка - колобок, уж лет два - на - десять по таратайкам ползает, христарадит. Он от рождению сухоногий. 

Влад садится, его трясёт. Парень протягивает узорчатую фляжку:

 - Хлебни, братан. Легше будет. 

Самогон знатный. Влад делает глоток, в голову ударяет искрой. Офицер утирает рукавом губы:

 - Благодарствую. 

И, зная обычай, протягивает парню бутылочку бренди, купленого в Светломорске.

 - Откушай, коли желание есть.

У парня желание есть. Бренди наливается в крышечку фляги, отпивается:

 - И вам респехтую. Далече ли путь?

 - Домой. - выдыхает Стахов. - На побывку. 

 - От славно! - восклицает тётка. - На побывку пустили. С юга?

 - С севера. 

 - Купно-то как! - восхищается парнишка. - У меня дядёк тож на севере служивал. Петр Михайлов сын Арамазов, не слыхали?

 - Давно служивал?

 - Да годов уж десять как воротился. Вторая бригада второй дивизии.

 - Я из пятой бригады, друже. Поклон Петру Михалычу сделай. - Влад наклоняется вперёд, сбрасывает руку меж колен. 

 - А от кого?

 - Скажи - от брата - драгуна пятой бригады, первой линии. 

 - Галечный Разьезд, следующая - Веретённиково!

 - Всенепременно, дядьку. Ну, бывай! Тёть Надь, пошли, наша!

Они выходят. Парнишка с краю, парнишка с передней лавки и суетливая тёть Надя. Пацаны друг на друга похожи. Наверное, братья.

 - Добра публика! Прошу вниманию! Предлагается новинка - пристяжная пелеринка! - полная тётка в пальто поднимает над головой что-то серое, вроде капюшона. Плечи тётки охватывают ремни короба за спиной. - К шапочке этак пристёгиваете липучкой - не бьёт в шейку ветрило колючий! Пятнадцать копеек штука на сорок копеек - три! Есть шутихи к праздничку, три копеечки, бенгальские огни и фонтачики по пятачку, на гривенник - три, на двугривенный - десять штууучек. Мыло пахучее ароматное, ароматы разные по пяти копеечек! Пелеринка, мыльце, шутихи, бенгалочки! Кому интересно, прошу! 

Сошли на Веретённиково Свитер и Кожушок, сели мужик с молодой бабой. Тётка красная, замёрзшая, держит на коленях корзину, а в корзине - два гуся сидят, шипят, тянут шеи длинные, головами крутят с клювами желтыми.

 - На мол? - спрашивают с соседней лавки.

 - Братцу в подарунку. - весело отвечает мужик. - Пущай разводит да богатствует.

 - Эки они у тебя купы!

 - Порода! - наставительно поднимает палец мужик. - Тугаринские гусики-то.

 - Ой, байкуешь. У тугаринских хохолок имеется.

 - Не кумешь - не кашляй. Энто у наляпинских хохолок, а тугары - чисто терранские. 

 - Ну как знаешь. - отмахивается любопытный дед в острой вязаной шапчонке и ладном ватничке. - Всё одно - купные гусики.

 - Купы! - соглашается хозяин гусей. - Потому как к рыбе не допушшал, вот и купы. От рыбёхи лядашши выходят.

"Купные, купы." - думает Стахов, качаясь вместе с вагоном, что выезжает на мост, очередной раз пересекая речную долину. "Купные - это ладные, откормленые, иногда - состоятельные - люди. На севере сказали бы - баские или годные. Господи, я всё позабыл. Как же хорошо слышать полузабытые слова! Левому штынделю и не скумечить, як баско разливает. Что же это я? Одичал, видать, совсем. А и чёрт с ним, что одичал. И не хочу раздикариваться. Так и останусь диким Вороном и пусть что хотят, то и думают... всякие там блааародные".

 - Слух, а бильзация будя?

 - Чо?

 - Ну эта... в армию брать будут?

 - Пока молчат.

 - Баски миру запросили. - вмешался женский голос.

 - Опа! Видать ухватило кота поперёк живота!

 - А то как же! Там аж метропольские их воили, не наши оглоеды гарнизонные. 

 - И что - мир будет?

 - А то как же? Всепременно будет. Только сразу миру давать не полагается.

 - Почему?

 - Ну не по-государски это - враз - и мир. Надо переговоры провести, каку-никаку деньгу получить с них.

 - С них, бесштанников, возьмёшь! От лягушки лапки! - опять вмешалась женщина.

 - А хотя б и лапки. Хоть трусы драные, хоть палты, хоть лапти. Иначе поношение Рубиду будет - как так: воили-воили, а кон - три - бу - цию не содрали.

 - А, стало быть когда Ванька-бортник тебе ворот оторвал, это он по-государски исполнил?

 - Ну Ваньке я ещё харю начишшу. 

 - Излучина, следующая Асмолово! 

Ротмистр резко открыл глаза и встал, придержавшись за ручку окна. Держа тяжёлую сумку на поднятой руке, Влад начал пробираться к выходу - наконец-то приехал. Состав подходил к одинокой платформе у самого речного берега. Здесь даже разъезда не было и не всякий поезд тут останавливался. Остановку сделали на дне ущелья. Отсюда предстояло подняться по вырубленой в скале крутой лестнице, а там уже будет дорога на холм, влево к Стафорту, вправо - к селу Лучинкино. 

Наверху гулял ветер, гнал длинные снежные вихри вдоль укатаной шоссейки. На сосне качалась квадратная доска - знак автобусной остановки. Но то был реликт былых времён. Давно уже пузатые басы не ходили на Лучинкино. Как оставили делянки на новый вырост, так и ушла основная масса народу в иные края. Теперь в сельце жили семьи прислуги и стражников Стафорта. Сама дорога у своротки с шоссе перегораживалась шлагбаумом с рыжим знаком "кирпич". Чуть в стороне - пост в капонире. Тоже отголосок тридцатых, когда, случалось, и танками решали коммерческие споры. 

Влад перешёл шоссе и начал подниматься на гору по едва заметной тропинке. Там, в лесу, врос в склон холма низкий длинный дом. Прапрадед Андрей, построивший его, и в мыслях не имел, что его детище станет то ли крепостью, то ли особняком. 

Андрей Леонидович, разбогатев на розодереве, поставил из него же большую такую избу на три семьи - свою, сыновью и внукову. Наверное, первый рубидский Стахов не был большим фантазёром. Он как бы соединил три пятистенка в ряд. В среднем сделал дверь, а к двери приделал четыре колонны, поддерживающие двускатный навес крыльца. 

Его внук Антон, нарвавшись на враждебность конкурентов, построил вокруг обширного двора частокол с площадкой для стрелков поверху, а на углы - вышки с прожекторами. Георгий, сын Антона и отец Влада, срезал пологие склоны бульдозером и устроил бетоно-каменные подпорные стены высотой по шесть - семь метров с единственным пологим въездом. На въезде соорудили барбакан или, по-современному, тамбур-ворота. Меж мощных каменных башен въезжаешь за первый опускной бронещит и попадаешь в двор - колодец. Пока внешняя плита не подымется, внутреняя не опустится. 

Затем Георгий Антонович спрятал частокол за бетонным валом толщиной в пять метров. Сверху появилась тончайшая проволока под током, а во дворе забегали огромные мохнатые псы с длинными мордами и розовыми язычищами меж клыков. На стене устроили капониры с зенитками. 

Дворянское гнездо, чёрт его дери.

Родной дом, как не крути. 

Старый дом пропал во всём этом порождении беззакония. Его к тому времени несколько раз расширяли, пристраивали крылья и целые срубы, соединяли с флигелями, сделали маленький внутренний дворик, где находился питьевой пруд над скважиной. Вокруг пруда выросла буйная сирень и местное дерево - плакса, похожее на вербу, но с длинными листьями вместо гирлянд. 

В памяти Влада остался ряд темноватых комнат с бесчислеными картинами и вышивками на бревенчатых стенах. Ковры в покоях и тёмные доски в коридорах, коричневые и белые двери, сотни запахов - от щей до духов, от книжной пыли до оружейного масла, которыми пропитались стены за сотню лет. 

В искусственном откосе с каждым годом добавлялось трещин, в них вырастали маленькие кустики "любочки" - сиреневого цветка. По низу рос рыжий мох и густо торчали грибы, которые, впрочем, могли есть только местные страшноватые на вид мыши. 

Последний барон Стахов - Чащенский воротился домой. Он уже видел тень стены в лесу, бледные пятна прожекторов. Справа появилась дорога, что поднималась по холму серпантином. Влад перелез через сугроб на обочине и двинулся по рубчатой колее в снегу. 

Закат отгорел и снег стал призрачно-серебряным - взошла Крома.