Ноябрь, 02 2018 г.
Роттердам, Нидерланды
Ненавижу тебя.
Смотрю на твои, собранные в небрежную косу, светлые волосы, редкие веснушки, розовые приоткрытые губы и не-на-ви-жу.
В какой-то момент, я чувствую, ты меня уничтожишь, сожжешь в своём ярком, негасимом свете.
Почему я с тобой? Одному Богу известно, сколько раз я задавала себе этот вопрос.
Потому что люблю все доводить до конца. Потому что ты — сжимаю кулак — должна быть частью моей коллекции.
Поднимаюсь на постели и смотрю в окно, через пару минут небо посветлеет, добавит цвета, окрасится в розовый.
Аврора. Тонкие пальцы сами тянутся к утренней звезде. Безошибочно находят на небе. Всегда.
— Клокье, — ленивое шуршание простыней за спиной.
Проснулась. Прикрываю глаза и улыбаюсь.
«У тебя красивый голос, мелодичный, но как же я его...»
Ее руки обвивают мою талию. Прохладные пальцы скользят по голым ногам. Надо обернуться, но ещё несколько секунд до первых лучей солнца.
Мычу тихо, не оборачиваясь.
— Ты всегда так рано встаешь. Никак не привыкну, — зевает и, подвинувшись, целует поясницу.
— С первыми лучами солнца, — отвечаю и прикрываю глаза.
Вот они. На моем лице. Касаются щёк, губ. Ноябрь, но, готова поклясться, что чувствую, как солнце прожигает кожу.
— Иди ко мне?
Нежно. Всегда очень нежно и, даже когда я, не сдерживаясь, кусаю её, она отвечает поцелуями.
— Лифердбелл, — шепчу и смотрю в светло-зелёные глаза.
Больше не надо слов.
— Любимая... — её пальцы путаются в моих волосах, спускаются по вискам на шею, ещё ниже — к груди.
Жаркие губы обнимают затвердевшие соски.
Я тянусь к тумбочке, в которой лежат игрушки, но она останавливает мою руку.
— Это на вечер. Помнишь?
У нас годовщина. Сегодня ровно год, как я, спутав аудитории, вошла в класс иллюстраторов и увидела её грустные глаза. Пришлось задержаться, потому что оторваться от этой чудесной обреченной души было невозможно. К тому же, я чувствовала дикий голод в чужой, холодной стране.
Глаза ее тут же появились в альбоме. Лёгкий набросок красным карандашом, а остальное добавилось бы позже, но... Её боль была фальшивой или я сама стала лекарством.
Эта картина все еще не завершена.
— Схат?
— Да, помню.
Она улыбается, заглядывая в глаза, и снова увлекает в поцелуй.
Секс с ней легок и я кончаю с протяжным хрипом, откидывая голову на край кровати. Ловлю своё перевернутое отражение в зеркальной дверце шкафа. Там, в глубине глаз — моя терпеливая тень. Поднимаю ладонь в приветствии.
«Я жду. Я знаю, ты закончишь её портрет»...
Через секунду в зеркале рядом появляется лицо Лифердбелл. Раскрасневшаяся, чуть уставшая от кропотливой работы языком, но довольная.
— Ты красивая, Схат.
— Нет, ты, мой а... Лифердбелл. Самая красивая ты.
Целую жадно её губы, на них мой вкус и запах, но она отрывается через мгновение. И снова улыбается.
— Занятия до четырёх, потом едем в Амстердам отмечать.
Уходит в душ, а я прикрываю глаза.
Я не соглашалась. Но моего мнения не спрашивали. Впрочем, прогулка по центру осенним вечером будет не лишней. Наверное.
***
На занятиях руки рисуют сами. Эскизы становятся резкими, профессор даже делает замечание.
Я сама вижу.
Ломаю красный карандаш и беру уголь. Эти рисунки остаются в Академии, в аудитории. А те, на которых появляется Лифердбелл, рвутся на куски и летят в мусор — там же.
Во время перерыва сижу на подоконнике и гляжу на сгущающиеся тучи. Мой альбом сегодня со мной, не знаю зачем. Может, потому что целый год я не принадлежу сама себе? Может, сегодня, в Амстердаме мне удастся...
Глажу потертую шершавую обложку моей тайны. Мою, еще незавершенную, историю. Открываю.
В альбоме — только её глаза. Тот самый, первый лёгкий набросок красным карандашом. Уверена, она не узнает себя на нём, если вдруг увидит. Просто несколько красных штрихов, которые, после того, как все случится, должна покрыть акварель.
Я не вижу, как это будет, но знаю, что на бледных губах выступит кровь, будто следы от вишневого сока, а глаза будут открыты.
Листаю назад и вижу Элисон. Надо же, прошло целых два года.
— Какая... — шепот Лифердбелл раздаётся над ухом.
Убирать альбом поздно, поэтому я просто поворачиваю голову и вопросительно смотрю на неё.
— Жуть... — договаривает на выдохе и садится рядом, — что это?
«Душа, обретшая покой. Одна из тех, кто познал милость Ангела».
Но ей я отвечаю иначе:
— Работа для проекта.
Лифедбелл касается кончиком пальца бумаги и проводит по алой линии, пересекающей горло Элисон. Одергивает руку, будто обжигаясь.
Элисон вышла идеально. Мягкий свет от ее лампы на столе вытянул тени и рот исказился, не вывалив при этом уродливый язык.
Любуюсь на нее. Шикарная.
— Она мертва?
Я слышу в голосе Лифердбелл грусть и страх. Боги, она появляется так редко, что Ангел едва не вырывается наружу.
— Показать ещё?
Но Лифердбелл тут же встаёт.
— Ну и проекты у вас.
Нет. Не показать...
— В девятнадцатом веке, когда изобрели дагеротипию, появился обычай фотографирования недавно умерших людей. Постмортем...
Стоило отметить, что фотографировали не повешенных, разумеется, но Лифердбелл уже нервно вздрагивает и ведёт плечом.
Моя тень смотрит, как меняется лицо подруги: испуг в глазах, дрожь губ. Вот оно...
Но нет.
Она вдруг из ниоткуда выхватывает бутылку воды и делает несколько жадных глотков. Она всегда пьет, когда нервничает. Пьет все, что попадет под руку, даже алкоголь.
— Жутко, Клокье, — выдыхает, будто после забега, — Ты здорово нарисовала, но проект жуткий, — еще один огромный глоток и она улыбается, — Мы вот сейчас изучаем комиксы.
— Комиксы — это круто, — улыбаюсь в ответ и закрываю альбом.
Нет, этот свет не потушить так легко. Но я очень терпеливая. Надо же — два года.
***
Дома смотрю на своё отражение в зеркале и вижу, как темнеют глаза, когда Лифердбелл прикладывает к шее недовязанный шарф. Нить тянется к клубку, напоминая след моего карандаша и я снова вспоминаю свой набросок.
Не сейчас...
Весь сегодняшний вечер, когда мы выбираемся в Амстердам, льет дождь.
Серый и шумный. Почти такой же, как там, где я родилась.
Едва успеваем перебегать от вагона до здания вокзала, мокнем на остановке автобуса, хлюпая по лужам, несемся от автобуса до «Уголка Рембрандта» на Йоденбри, где заказан столик. Волосы влажные, на лицах в отражениях капель дрожат уличные фонари. Лифердбелл целует меня перед входом.
— С годовщиной, Клокье.
— С годовщиной, Лифердбелл.
Официант приносит невкусный салат, свечи стоят слишком близко. Я чувствую, как огонь подбирается ко мне, отсаживаюсь дальше.
Пока готовят рыбу, Лифердбелл болтает и смеется — ей все нравится.
Она мне тоже нравится — за год вместе я в этом себя убедила. Почти. Только бы чуть прикрутить её яркость, сделать тише.
Её удушающе много. И она всегда рядом. Постоянно. Не дает вздохнуть.
Даже тут...
— Отойдем?..
Пьяная, она касается моего колена и смотрит заискивающе. Я смеюсь и качаю головой. Секс в общественной уборной не прельщает даже после пары бокалов вина.
Жмет плечами, но не расстраивается и идёт, чуть медленнее, чем обычно, а у двери в туалет останавливается, поправляет светлые волосы, оборачивается и легко виляет бедрами.
Киваю, но сижу на месте.
Смотрю, как за окном, метрах в пятнадцати от ресторана, жмется под желтым зонтом высокая брюнетка. Широкое, скуластое лицо, яркие губы, одета не по погоде, да еще и в туфлях в такой дождь. Бедняга. Трясущимися руками подкуривает и нервно запрокидывает голову. Это не сигареты. Не интересно.
Ловлю себя на лжи. Мне интересно, но при этом мне СТРАШНО.
Вспоминаю первые дни в Нидерландах: запах горящей травы в самом сердце города, улыбчивая шумная компания англоговорящих студентов и местная Грэтта, которая старше на три года. Она смотрит на меня с вызовом, улыбается, кусает губы и уже через полчаса мы кусаем друг друга за закрытыми дверями какой-то кладовки. Пахнет хлоркой, влагой и свободой, о которой я так грезила дома. После скомканных быстрых ласк и грубых толчков пальцами, она предлагает покурить. Щелкает зажигалкой и темнота озаряется пламенем. Какая-то горючая жидкость вспыхивает мгновенно и перебрасывается на стопки журналов и бумаг. В панике ищу дверь, ору. У Грэтты горят волосы, щедро политые лаком, мы едва успеваем вырваться до того как...
— Клокье?
Вздрагиваю от голоса, полного искренней тревоги.
— С тобой все в порядке? На тебе лица нет.
Смотрю на Лифердбелл молча.
Она права — у меня нет лица.
Сейчас.