Both Love and Death are gateways,

hence their eternal adolescence and their fixation

in the midst of the rite of passage

Coil — The Golden Section

После ночного видения Петр ждал, что Серафима придет снова. Когда наконец раздался знакомый стук, облегчение быстро сменила тревога. Петр, резко выдохнув, попытался собраться с духом. Сейчас он спросит девушку, и его догадки подтвердятся.

— Привет. Будешь в бадминтон? — решительный настрой Серафимы подтверждали две ракетки в руках.

Петр пришел в замешательство.

— Ты хочешь сказать, что я кажусь тебе способным на такие развлечения?

— Совсем нет. Ты точно можешь выдержать такую нагрузку, — девушка вскинула бровь.

Петр решил, что спросить он успеет потом. Как с любым тяжелым разговором, откладывать было легче, чем идти напролом. Казалось, что он выигрывает немного времени.

На лесной поляне как никогда звонко пели птицы. Петр смотрел на мир, отмечая каждый шорох в листве, каждое пятно света, просочившееся на траву. То, чего он не замечал раньше, стало милым и дорогим.

Серафима, как ожидалось, была быстрее и выносливее, но гордость Петра не позволяла ему сдаться, не приложив усилий. В конце концов, они перестали пытаться считать очки, перекидывая друг другу маленький белый волан, наслаждаясь кажущейся слаженностью и простотой игры.

Утомившись, Серафима села возле Петра, передавая бутылку воды.

— Спасибо за игру.

— Не ожидал, что соглашусь, — Петр, вспотевший от жары и нагрузки, притворно ворчал. На самом деле он давно не чувствовал себя настолько живым.

— Вижу, ты не пожалел.

— Только о том, что я сейчас не в лучшей своей форме, чтобы показать тебе мастер-класс.

Девушка засмеялась. Петр с теплотой посмотрел на ее лицо: в тот момент он совершенно забыл о своих тревогах.

Вернувшись домой, Петр тут же одернул себя: почему не спросил? Он начинал сомневаться: могло ли это быть бредом? Слабый человеческий разум не способен отличить пророческих снов от кошмаров. Нужно еще немного времени, чтобы разобраться.

… Петр опасался ложиться спать. Обезболивающего не хватало на целые сутки без сна: организм подводил. С последней встречи прошло всего несколько дней.

Устав от неопределенности, Петр пошел к дому девушки. Однако сколько он ни стучал, никто не открывал — не было слышно ни лая собаки, ни человеческих шагов. Момент решимости был упущен. Все, на что хватило Петра — просунуть под дверь записку с предложением завтра прокатиться на лодке.

… Петр знал, что Серафима согласится на прогулку: она заявилась уже в полдень, с деловым видом собрав волосы в высокий хвост. Почему-то это прибавляло ей несколько лет.

— Привет. На лодке, значит? У тебя своя?

— Нет. Но я знаю, где взять.

Они арендовали лодку у мужчины, жившего возле берега — одного из немногих, с кем Петр успел познакомиться. Про себя он называл его Хароном, хотя тот никого не перевозил (и звали его просто дядей Гришей).

— Ты первый раз на лодке, да? — поинтересовался Петр.

— Вроде того. Не знаю, как управлять этими… штуками, — Серафима недоверчиво покосилась на мотор, как на неопознанный объект.

— Не переживай, я знаю. Надеюсь, ты умеешь плавать? — он спросил, пока они уходили все дальше от берега.

Серафима неуверенно кивнула.

Петр завел мотор, направляя лодку в бескрайнюю водную гладь. В такие дни, как сейчас, казалось, что горизонт размывается, что больше нет ни верха, ни низа. Когда исчезали границы, Петр чувствовал себя свободным — вне пространства и времени, оставляя на берегу, ставшем мифическим, боль и страх, разрывающий сердце звоном уходящих минут.

Разглядывая солнечные блики на бледном лице Серафимы, Петр задавался вопросом, что чувствует она, когда сталкивается с чем-то настолько величественным? Чувствует ли?

Будет легче, если смотреть туда, где должен быть горизонт — небо ласково переливается в море. Он остановил лодку посреди синего ничто.

— Скажи, Серафима, — начал Петр, слегка замешкавшись, руки едва заметно задрожали. — Ты ведь ангел, пришедший за моей душой?

Петр не видел, как на лице Серафимы отразилось сначала удивление, потом — печаль, но ни капли непонимания.

— Я… Извини, что заставила тебя так думать, — тихо, почти шепотом, и все же удушающе громко.

— «Ангел смерти предстает перед человеком в соответствии с его верой, деяниями и убеждениями. Иногда он является в форме прекрасной девушки, поскольку с мистической точки зрения любовь и смерть — почти близнецы. Словно влюбляясь в нее, душа покидает тело», — Петр процитировал одну из своих книг.

Он повернулся к девушке: широко открытые глаза казались уже не янтарными, но золотыми.

— Кто же ты?

С лица Серафимы сошли все следы радости. Лицо, не озаренное улыбкой, казалось взрослым, почти старым.

— Ты прав, я пришла за твоей душой. Мне жаль, что я не ангел. Наверное, тебя запутала форма, которую я приняла. А ведь она создана специально, чтобы тебе понравиться. Но за эти дни ты так ее и не оценил, — произнесла она с сожалением, как отвергнутая возлюбленная.

— Нет, ты что. У тебя замечательная форма. Такими красивыми могут быть только ангелы, — почему-то показалось важным переубедить ее.

Серафима прислонилась спиной к борту лодки, глубоко выдохнув.

— Мне далеко до ангела. Или до демона. Я просто дух. Один из многих, запертых между небом и землей. Мне очень давно хотелось немного пожить… вот так — она указала рукой в сторону горизонта. — Понимаешь, я не могу долго поддерживать телесную форму. Чтобы прожить пару недель — мне нужна человеческая энергия. Чтобы прожить жизнь — мне нужна душа.

— Стало быть, ты все обо мне знаешь, да? — захотелось превратиться в пепел, развеянный над морем, разбиться кричащей чайкой, утонуть серебряной рыбкой. Что угодно, лишь бы не услышать…

— Не так долго, и ты это чувствуешь. Я не могу сказать тебе точную дату — но ты проживаешь последние дни, — с горечью подтвердила Серафима.

Бесконечное пространство моря стало удушающим. Сердце сковал страх — безудержный, невыносимый. Беспредельность потеряла всякое значение: перед ним возникла гранитная стена роковой, неизбежной границы.

Ему не хотелось этого знать.

Течение тишины, погружавшей глубже в отчаяние, прервал ровный голос Серафимы.

— Знаешь, я рассчитывала, что ты влюбишься в меня. Твоей любви хватило бы на какое-то время. А потом я бы уговорила тебя… Но ты непреклонен — настоящий монах. Камень.

— Люди сложнее, чем ты думаешь. Если хочешь жить среди них, постарайся запомнить. Конечно, ты прекрасна… Но ты совсем юная. У тебя вся жизнь впереди, ты все время смеешься. Я приехал сюда, чтобы никого не обременять. Как же я могу быть с тобой? Чтобы заставить тебя оплакивать мое тело? — Петр с едкой иронией подумал о том, что даже в такой ситуации учит кого-то.

— Вот как…

Петр молчал. Поник, словно цветок с подрезанным стеблем. Сидя напротив Серафимы, он опустил локти на колени, закрыв лицо ладонями.

Серафима чувствовала себя обязанной сказать хотя бы что-нибудь: чужое страдание неприятно щемило в груди. Даже если она сейчас же отбросит тело, эта тяжесть не исчезнет и утащит на дно.

— Я сама выбрала тебя. Ты очень интересный человек… Меня восхищало, с каким упорством ты искал способ продолжить жить. Мне, как и тебе, будет не хватать ее… Жизни. Я наблюдатель, понимаешь? Я могу облететь мир, увидеть каждый из его уголков, но я не могу ничего ощутить. Все значит так мало по сравнению с возможностью прикоснуться к морю, — подтверждая свои слова, Серафима опустила руку в море. Холодное. Вечно холодное.

— Пора возвращаться, — все, что ответил Петр.

Весь путь до берега они молчали под мерный рев мотора. Скорость лодки, рассекающей волны, будоражившая еще час назад, отзывалась болью в сердце. Попытка нагнать время, пустить его вспять. Белая пена позади — знак погибшего прошлого, где их больше нет, где их не будет. Ничего не исправить. Петр без лишних слов вернул лодку и медленно побрел по песчаному пляжу. Серафима не знала, как подступиться, но боялась оставлять его одного.

Вдруг Петр заговорил, хрипло, как умирающий от жажды.

— А если я отдам тебе свою душу?

Серафима не думала долго — если она не скажет правды, ее эфемерное тело разлетится в клочки от переполнявших эмоций — таких сильных, что сдержать их способна лишь подлинная человеческая душа.

— Понимаешь… Мне не стоит говорить об этом, но я к тебе привязалась. Если я заберу твою душу, для тебя не будет никакой вечной жизни: ты просто исчезнешь. Растворишься. Все, что было тобой, станет частью меня… На самом деле это ужасно невыгодная сделка, — Серафима улыбнулась тепло и искренне. — Поэтому я попрошу серьезно подумать.

— Спроси меня об этом еще раз, когда ты почувствуешь, что мне осталось несколько дней. Я отвечу, — Петр повернулся к ней, и голубые глаза посветлели. — А пока… Хочешь, съездим куда-нибудь?

— Конечно, хочу! — и правда, тот, кого она выбрала, был удивительным человеком.