And everything under the sun is in tune

But the sun is eclipsed by the moon

Pink Floyd — Eclipse

Они ехали на арендованной машине уже несколько часов подряд. Петр почти не говорил — только ставил любимую музыку. Музыка, проживаемая с кем-то, была несравнима с отдаленными отголосками звуков, которые раньше изредка доносились до Серафимы. Она закрывала глаза, уплывая по волнам мелодии — нарастающей, переливающейся, почти разрешающейся — и вступающей на новый завиток спирали. В какой-то момент Петр остановил машину.

— Нам сюда, — он указал на малопримечательную тропу, ведущую куда-то в лес.

— А ты был здесь раньше? — спросила Серафима, пока Петр доставал рюкзак.

— Как-то раз. Боишься заблудиться? — усмехнулся Петр.

— Да нет, — в конце концов, это не имело никакого значения.

Прохлада леса была особенно приятной на контрасте с ярким летним солнцем. Пока они шли, казалось, что в мире нет больше никого — только лесные звери и птицы, ежи, шуршащие в траве, дрозды, выхаживающие птенцов, муравьи, перетаскивающие хвою. Петр любил смотреть на верхушки деревьев: снизу стволы выглядели сильными и неприступными, но сверху они раскачивались, как гибкие тонкие прутья — стоит порыву ветра стать сильнее, они рискуют упасть. Если дерево упадет в лесу, когда там никого нет… Кого оно под собой погребет?

Тропа упорно становилась все круче и круче.

— Когда луч света просачивается через деревья, — заговорил Петр, — это напоминает мне Караваджо. «Погребная живопись», знаешь? Свет выделяет на картине самое важное.

Серафима встала в центр солнечного луча, скользнувшего по джинсам, рубашке и остановившегося пятном света на щеке.

— Вот так? — спросила она.

— Да, — улыбнулся Петр.

Поднимаясь, они несколько раз садились передохнуть: даже Серафима начинала уставать.

— Ты не видела этой земли, когда она была дном древнего моря? — спросил Петр.

— О, нет, нет. Я не ощущаю времени, но… Сколько я себя помню, всегда были люди.

— И ты наблюдала за ними?

— Да. Я не останавливалась на одном месте надолго, но мне всегда было, что посмотреть, — девушка мечтательно подняла глаза на кроны, закрывшие небо.

— Таких, как ты, много?

— Трудно сказать. Мы просто существуем. Я не помню, с чего все началось. Я понимаю, как много ты хочешь спросить… Если бы я могла, я бы спросила не меньше. Но я не знаю, откуда я знаю даже то, что знаю.

Когда они поднялись на вершину, перед ними раскинулся темный бархат леса. Дорога осталась где-то далеко позади, маленькая, игрушечная. Небесно-голубое озеро у подножья холма блестело от солнца.

— Я не сомневаюсь, что ты видела что-то такое уже много раз. Но согласись, это ощущается иначе, когда ты проходишь путь от начала и до конца, — Петр расстелил плед на склоне вершины и достал из рюкзака еду. — Будешь? Я вчера собрал ягод.

Серафима вопросительно наклонила голову.

— Тебе, наверное, не нужно есть, да? Лесная земляника. Попробуй, если хочешь.

Серафима опустилась на плед рядом с ним. Земляника оказалось вкусной.

— Можно тебя спросить… — Петр обернулся к ней, и девушка различила свое отражение в ясно-голубых глазах.

— Спрашивай, — кивнул Петр.

— Почему ты… отказался от своей мечты?

Петр машинально отвел взгляд, ища ответ внутри себя.

— Потому что… Мне жаль умирать. Я не думаю, что моя жизнь была плохой, но я мало успел. Я был одинок — с одной стороны, это к лучшему. Я бы не хотел, чтобы моя смерть причинила боль близким. С другой стороны… Мне не хватало человека, который бы меня понимал. Теперь я представляю, что я мог бы делать в этом мире, чем бы мог быть полезен. Но, — он прервался на секунду, собирая крупицы самообладания, — я ничего не успел создать. Знаешь, в юности я грезил о шедевре, но теперь мне кажется, что хорошо было бы оставить после себя хотя бы что-нибудь. Говорят, человек умирает, когда его имя произносится в последний раз. И все же я не хочу обманывать себя мыслями о наследии: умирают все, просто у некоторых на это уходит больше времени.

— А если бы ты мог прямо сейчас оказаться, где угодно, где бы ты хотел быть? — спросила девушка.

— Здесь, — уверенно ответил Петр. — Я устал жалеть. Здесь красиво… И я рад твоей компании.

Сильный порыв ветра растрепал светлые волосы девушки, они забились, трепеща, падая на глаза, рассыпаясь по плечам. Петр аккуратно, кончиками пальцев, убрал пряди с лица Серафимы.

— Я хочу попросить, — сказал Петр, отведя руку, — об одолжении. Когда меня не станет, я бы хотел, чтобы ты развеяла мой прах над заливом.

— Хорошо. Я все сделаю, обещаю, — выражение Серафимы вмиг стало серьезным.

— Спасибо, — улыбнулся Петр. За последние недели он улыбался чаще, чем за долгие месяцы до их знакомства. Его лицо, что бы он ни говорил, совсем не было старым, но несло отпечаток тяжелых мыслей и усталости. Улыбка преображала спокойные черты — голубым отсветом блестела радужка глаз цвета лунного камня. Серафима лелеяла мысль, что своим присутствием скрашивает его дни.

Они лежали, слушая музыку, пока солнце не начало клониться к закату. Пришлось собраться и спуститься к машине. На обратном пути Петр поинтересовался:

— Ты правда живешь в том доме, что ты показывала?

— Не совсем. Он ничей. Хозяев давно нет в живых, и после них осталось много любопытных вещей. По вечерам я листаю дневник хозяйки: столько воспоминаний и фотографий. Не знаю, кто были эти люди, но больше они никому не нужны. Кроме меня.

— Ты настоящий архивист, — заверил Петр.

Прощаясь, Петр предложил девушке заходить в любое время, даже посреди ночи. Он едва ли мог уснуть, а книги перестали быть достойными собеседниками. Он убедился, что нельзя обмануть судьбу. В книгах не было сказано о духах, подобных Серафиме: мистический опыт каждого автора не был похож на его собственный. Описанные духи если и говорили, то загадками или угрозами, или же появлялись на минуту, чтобы направить сомневающегося. Ни слова о прекрасных девушках, приглашающих прокатиться на велосипеде. Петр думал, что духам полагается растворяться в эфире, но был рад, что Серафиму можно было взять за руку. Подтверждение ее существования: светлые глаза и слегка розовеющие от волнения щеки.

Петр не сомневался в искренности Серафимы: шестым, седьмым, всеми остальными чувствами он ей доверял. Даже будь это растянутый на недели замысловатый спектакль, Петр ничего не терял. Свою предполагаемую продолжительность жизни он услышал еще полгода назад, сидя в кабинете, до противного пахнувшем хлоркой. Теперь значимо было лишь то, что он обрел близкого человека.

Иногда Петр проводил рукой по ее волосам, убеждаясь, что она настоящая. В такие моменты Серафима на секунду замирала, словно забывая, как дышать.

Вырванный из раздумий, Петр вздрогнул от внезапного стука в дверь, но громкое «это я» не оставляло сомнений. На пороге стояла Серафима, хитро улыбаясь (видимо, довольная тем, что смогла перелезть через забор).

— Тебе так быстро стало скучно? — спросил Петр вместо приветствия.

— Ага, — девушка ничуть не смутилась. — А еще там звезды красивые. Идем смотреть, — она потянула Петра за запястье.

Вершина белых ночей прошла, и в синем сумраке можно было различить огоньки звезд и крупный диск прибывающей луны. В ярко освещенном городе, где вырос Петр, их совсем не было видно.

Они сели прямо на траву во дворе. Петр пытался вспомнить, что он знал о созвездиях, чтобы впечатлить Серафиму. Ничего не приходило на ум. А девушка светилась изнутри, гордая тем, что смогла что-то показать Петру. В тот момент не имело значения, сколько раз за свою жизнь Петр смотрел на ночное небо: смотреть — одно дело, видеть — совершенно другое. Он редко его видел.