Милан проснулся, всё ещё чувствуя носом нежный запах терпкого лета. В комнате, как всегда, густились сумраки, но гость сегодня был другим. Вечно занятый, суетящийся Деян читал его анамнез, набросанный кривым почерком Андрея, и одновременно сверял выставленные на столике лекарства. Пробуждение Милана он буквально почувствовал — ведь тот ни одним движением себя не выдал.

— Доброе утро! Отлично, что ты уже проснулся — нам предстоит сегодня много сделать… — приветствовал он с самой радостной, бодрой улыбкой. Она сильно не вязалась с его общим видом: тёмные круги под глазами, растрёпанные, выпавшие из пучка волосы — из-за природных мелких кудряшек они делали его похожим на безумного профессора. Взгляд посеревший и измождённый. Милан вспомнил, что́ ему пришлось пережить за последние дни, и устыдился того, что так блаженно спал все эти часы, затягивая его время.

— Разбудил бы меня… Знаю, у тебя много пациентов. И кому-то из них помощь гораздо нужнее, чем мне, — Милан виновато приподнялся на подушках и искоса поглядел на лекаря. Тот лишь иронично приподнял бровь и усмехнулся.

— Для меня пациенты так не делятся. Каждому нужно своё время и свой уход. Всё в порядке, Милан. — Он отошёл к сумке и принялся выкладывать из неё на стол пачку бинтов и какие-то баночки. — Сегодня я тебя осмотрю и сделаю перевязку. Заодно поглядим, как заживают раны и как чувствует себя твоя голова.

— Я… сильно ударился? — Милан потёр лоб — временами зрение смазывалось в одну пёструю линию, а пару раз его даже тошнило. Но Деян только ободряюще помотал головой.

— Нет, не похоже. Может, ты не заметил, но сегодня я сделал щель между шторами шире, чтобы проходило больше света. И смотри: вроде бы ты хуже себя не чувствуешь, так?

Милан удивлённо поглядел на окно и только сейчас сообразил, что в комнате стало значительно светлей. Но глаза, столь чувствительные к белому ломкому лучу, сегодня никак не реагировали. Он даже разобрал, что на улице стоял пасмурный день — облака в горах начищены до блеска, до хруста, и сбоку покрыты синюшными тенями от безукоризненной яркости.

— И правда… — Милан не мог дождаться момента выздоровления — так надоело лежать бесполезным овощем в кровати! В прошлом его никогда не мучало здоровье — только изредка какая-нибудь простуда, легко проходившая за два дня.

Деян словно прочёл его мысли, подошел ближе и улыбнулся.

— Осталось совсем чуть-чуть потерпеть, поверь! Скоро сможешь ходить и гулять подолгу, как тебе нравится. Но пока нужно дать телу восстановиться. Всё же ты потерял прилично крови… да и зверь тебя здорово приложил ударом о землю… Так, нужно снять рубашку. Тебе помочь?

Милан, конечно же, пропыхтел отказ, а Деян, зная, что таится за его ответом, всё же помог. Рубашка — серая, порванная, грязная — желанно соскользнула с плеч. Милан разглядел перебинтованную грудь и плечо. Деян попросил его сесть ровно на кровати, а сам аккуратно, слой за слоем, начал снимать бинты. Первые были ещё белыми и чистыми, но дальше пошли бурые от крови и присохшие к коже. Деян предупреждал, где надо будет потерпеть, но для Милана это была не та боль, которой он боялся. Когда старые повязки сняли, а кожу очистили от присохших кусочков, юноша наконец разглядел картину, которую ему оставил жестокий зверь. Четыре наклонных штриха, пересекающих его грудную клетку. Неглубокие, но значительные. На плече тоже виднелась ранка, а ещё локти были содраны до крови. Но Деян, внимательно осмотрев, кивнул удовлетворённо.

— Ничего, всё заживёт так, что, может быть, и шрама даже не останется! А ведь шрамы, как известно, украшают мужчину, верно? — они оба усмехнулись, и лекарь вернулся к баночкам с таинственными мазями. Сначала обработал раны чем-то явно дезинфицирующим — терпкий запах спирта ударил в нос, а кожу чуть жгло. Потом осторожно нанёс прозрачную мазь. А как высохла она, протёр ещё одним составом, от запаха которого загорчило во рту. На одну рану Деян всё-таки решил наложить повязку — она казалась пока слишком «сырой», по его мнению, и Милан мог нечаянно занести в неё инфекцию. А вот остальные — «пускай дышат»; корочка уже стянула их поверхность, и заживление шло быстро.

Пока Деян перевязывал, то говорил в основном о его ранах и сроках восстановления. Задумчивость то и дело покусывала его сердце в промежутки молчания, наполняя едкой горечью, и он лихорадочно старался от неё убежать. Милан приметил, пока Деян близко склонялся к его лицу, как опали вечно округлые, пышущие здоровьем щёки и как отчётливо грустно выделялся на этом живом лице мертвенно бурый шрам, поперёк рассекающий глазницу.

«Он ведь только кажется таким весёлым и бодрым… Как его сердце разрывали все эти дни чужие смерти, боли, страдания!». Милан вновь и вновь не переставал восхищаться, как под этой красивой драпировкой забавного парня укрывалась целая сокровищница достойных чувств.

— Впервые в жизни я провёл так много времени без сознания, — начал он, желая хоть как-то воскресить разговор. — Что происходило в те часы, пока я был в отключке?

Деян бросил на него задумчивый взгляд и едва слышно хмыкнул.

— Ну, я тоже многого не видел из того, что происходило в центре города. Сначала нас разбудил колокольный звон — по его тревожным ударам мы сразу поняли: случилось самое ужасное — напали црне звери. Знаешь ты или нет, раньше мы все слышали этот перезвон только по учебным тревогам. Но вдруг, среди ночи… Это вовсе не могло быть ложным сигналом. Мы все жутко перепугались, вот честно, — Деян жестом попросил его сесть поближе на край и повернуться влево, чтобы он мог обработать его плечо. — Я приказал Андрею спрятаться в подвал, сам схватил оружие и вышел на улицы. Пока бежал к главной площади, пока помогал по пути раненым — вторжение удалось прекратить. Всё-таки у Драгана очень искусная, умелая армия. Никто из них толком не знает, что это такое — чёрные звери, но все ловко умеют их убивать. Целая толпа тварей прошла по главным улицам — так потом говорили. А там как раз рядом жилые дома, беззащитные семьи простых торговцев и ремесленников… — голос Деяна чуть затух, сорвался, захрипел. Милан разделял его боль, хотя собственными глазами видел только одну смерть. Сколько же её пришлось увидеть лекарю?

— Вот что непонятно во всей этой истории: как патруль на городских стенах просмотрел такую толпу? Драган со сторожевых спустил три шкуры. А они, бедные, говорили, что приметили чёрных зверей уже слишком поздно и никак не могли их остановить. Для такого количества тварей деревянные ворота, даже крепкие и ладно сделанные, как у нас — не проблема. Дело времени. Потом вообще выяснилось, что патруля в тот момент не было на своём посту и пришли они уже поздно, когда от двери остались одни щепки… Знаешь, совсем капельку их можно понять, — вдруг вступился за нерадивую стражу Деян. — Ведь уже сколько десятков лет, если не сотню, Марац ни разу не беспокоили такие огромные стаи! Да, изредка рвались какие-то одиночки, но, сам понимаешь… Можно понять, почему стражники, зная, что это будет очередной лёгкий пост, отбросили всякую предосторожность. Но, как известно, дьявол кроется в деталях — так говорят у нас, у людей, правда? — Милан легко улыбнулся и кивнул; никогда не думал, что соскучится по простым деревенским присказкам. — Вот и в ту ночь всё, что называется, сошлось: и безалаберность, и не подающаяся никаким объяснениям толпа, и общая неготовность отразить такое нападение… Марац обошёлся малой кровью.

Деян вздрогнул от жутких воспоминаний и сам понял, что завёл себя в неприятное русло разговора, поэтому тут же сменил тему:

— На самом деле, тебе просто не повезло встретиться с монстром. Как я понял, основная стая уже давно пробежала те кварталы и всё рвалась в центр — видимо, жаждая получить сердце самого Драгана. Тут бы Стефан пошутил, что звери остались бы голодными, но да ладно, он слишком пристрастен к дяде, оттого что на него похож. А мы редко в ком-то терпим свои же недостатки… В общем, — Деян традиционно ушёл в сторону и говорил много, как прежде, с запалом, — тварей в том районе уже быть не должно. Но один зверь отбился от стаи — то ли что-то почувствовал, то ли просто случайно. И… ну, дальше сам знаешь. Напал на беззащитного ребёнка, потом на тебя, — Деян резво прибрал беспорядок на двух столиках и теперь что-то записывал в анамнезе. Они прервали разговор, чтобы произвести ещё один осмотр: измерить давление, температуру, пульс, покрутить стопу — её травму никто не отменял, хотя она померкла на фоне остальных ран. Деян даже оттянул ему нижние веки и недовольно хмыкнул. «Тебе надо побольше отдыхать… Андрей, поди, всё время достаёт!». Как бы Милан его ни уговаривал, что всё в порядке, Деян уже решил прийти к ученику с выговором.

— Представь себе, — продолжил лекарь позже, когда закончил писать, — я вернулся обратно в лавку, когда понял, что от меня толка на улицах будет мало и все скоро пойдут ко мне, как вдруг встречаю Стефана вместе с тобой. Ты был без сознания, а он нёс тебя. Вся твоя верхняя одежда, да и штаны немного, были в крови. Сам Стефан напоминал привидение. Он заставил меня прямо на улице сделать осмотр и убедиться, что твоей жизни ничего не угрожает. Я с первого взгляда определил, что ты только потерял чуть больше крови, чем положено, но в остальном выглядел нормально. Но он разозлился, даже набросился на меня… — вопреки рассказу Деян улыбался. — Пришлось удовлетворить просьбу, хотя я пытался убедить его, что несколько минут до моей удобной приёмной, где всё можно сделать гораздо лучше, никак на тебя не повлияют. Надо отметить, что для непрофессионала Стефан здорово перевязал тебе раны — а это самое важное в остановке крови. Он изодрал свою рубаху в клочья, только бы тебе помочь. Думаю, его напугало ещё и то, что ты упал без сознания. Он почти обезумел… Я едва сумел повлиять на него.

— Прости его, — прервал рассказ Милан и с искренним раскаянием посмотрел на Деяна. — Думаю, Стефан вовсе не хотел тебя обижать…

— Я понимаю! — Деян дотронулся до его здорового плеча и тепло усмехнулся. — И вовсе не виню его. Хотя впервые за пять лет в Мараце мне понадобился весь мой багаж ругательств из прошлого… Мы спорили со Стефи ещё на протяжении следующих дней: он, конечно, вдруг стал разбираться в медицине и критиковал меня, а я вдруг нашёл, что даже племянник главы может быть невыносимым. Но, благо, вроде разобрались… Он всё ещё избегает меня, но, надеюсь, это временно. Я на него зла не держу — так и передай ему, если вдруг затронете это…

Милан, внешне стыдясь за своего спасителя, глубоко внутри страстно и трепетно ликовал; то радость тёмная, неприличная, постыдная. В такой даже совестно признаться. И всё равно: неужели он стал кому-то так нужен, что ради него трещала по краям старая дружба? Да, последнее весьма и весьма нехорошо, однако… всё, что шло до этого, похрустывало сказочной коркой миража.

«Или мне снова мерещится то, чего нет?» — Милан любил сам себя разбивать до осколочной грусти и за шкирку возвращать в реальный мир.

Деян сделал вид, что совсем не заметил его лихорадочного спокойствия — того жутко противоречивого облика, когда правильное равнодушие грубо оттеняет внутреннее ликование. Он решил только договорить, чтобы уж закрыть тему с концом:

— Стефана можно понять ещё и потому, что всю его семью црне звери растерзали у него на глазах. Он был маленьким, но вовсе не малышом, который ещё воспринимает мир сквозь призму наивности. Он всё знал и всё понимал… и помнит до сих пор. Наверное, я не должен такое говорить, — Деян принялся намешивать ему витаминный «коктейль»; Милан с облегчением заметил, что в него бросили целую горсть сахара. — Ведь — врачебная тайна и всё такое… Но вы со Стефаном, — Деян замолк и бегло, внимательно посмотрел на него, чтобы оценить, как он отнесётся к его словам, — вы кажитесь очень… близки, хотя это слово не слишком подходит для людей, знающих друг друга больше недели! — Деян и сам недовольно покачал головой. — Просто мне показалось, что вы отлично понимаете друг друга, вот. Поэтому… он до сих пор иногда просит у меня сильные успокоительные или крепкие снотворные — чтобы не видеть никаких снов. Не вспоминать тот эпизод. Кошмары начинают мучить его в периоды сильного расстройства или тревог. Вот почему он был таким отчаянным. Он боится потерять кого-то ещё — столь близкого ему — в зубах страшного зверя…

Деян не сказал что-то шокирующее, страшное, недосягаемое в своей тайне или боли. Про родителей Стефана Милан и так знал, о его поведении во время своей отключки — тоже догадывался, исходя из рассказов Андрея. Но всё равно от поведанного секрета тянуло леденящей, печальной, исступлённой тоской по ушедшему. По тому ушедшему, какое Стефан помнил уже смутно и о каком мог только мечтать: счастливая семья, беззаботное детство… Казалось, и дальше всё должно было пойти удачно, «как надо», правильно. А не так, как сейчас: одно большое шершавое одиночество и раскуроченное, боязливое до всех чувств сердце.

Милан осознал, что невольно перетянул свою историю на историю Стефана — а между тем в них было много разного, и остановился. Почему-то вдруг опять — и снова, и чёрт бы её побрал — вспомнилась школа и уроки математики: неважно, каким способом ты решишь задачу, вариантов иногда много, самое главное — прийти к верному ответу. Они со Стефаном тоже, казалось, пришли к одинаковому ответу — но верным его не назвать.

Деян мистическим образом чутко выхватывал вектор его мыслей и спросил невзначай:

— Кстати, я слышал, ты помогаешь Андрею с уроками. Спасибо тебе огромное. Я, конечно, догадывался, что ты грамотный и сообразительный человек, но вовсе не думал, что ты можешь вспомнить ещё и… школьную математику, например. Правда, будь с Андреем построже: он действительно может нехило так сесть на шею и тормошить тебя потом бесконечно. В плане изучения нового он немного безумец, если честно. Однако это объясняется его прошлым… Милан! — прозвучало испуганно где-то рядом, и тёплые ладони легонько похлопали его по лицу. — Господи, как ты побледнел! Как себя чувствуешь? Приляг, я наверно утомил тебя…

Одно только упоминание математики — и у Милана вновь чернело перед глазами, а живот скручивало, как от первой, безумной, робкой любви. Деян осторожно уложил его обратно, поставил подушки под ноги, чтобы кровь прилила к голове, и осторожно опустился на колени рядом с кроватью.

— Ох, Милан, ты бы сказал, что устал — я-то ведь могу болтать часами, как попугай! Извини… Сейчас всё пройдёт.

Милан повернул голову в сторону, противоположную от Деяна, и хрипло ответил, что всё хорошо и Деян не виноват. Почему-то в то мгновение — скользкое, уязвимое, вырванное из какой-то небылицы — Милан почувствовал себя открытым и беззащитным. Будто его сердце само исторгало несчастную, плохую, глупую историю, а Деяну только и оставалось, что ловить слова на лету.

Тяжёлый вздох прилетел вместе с задумчивым вопросом:

— Что же, тебя только от одного названия предмета так выворачивает? Понимаю, для меня в школе это вообще был мрак… — Милан грустно усмехнулся; Деян, судя по звуку, тоже. — Или же… что-то большее скрывается за этим? Что-то, что горячо раздирает рёбра и застревает костью в горле?.. — Милан аж вздрогнул от этих правдивых, искренних, попавших в абсолютную точку слов. Захотелось развернуться к лекарю, вылить все помои своего отравленного разума и предаться унизительному сожалению. Сдержался только потому, что всю жизнь нёс на себе этот позорный крест. Деян, кажется, тоже понял и лишь ласково прикоснулся ладонью к его щеке.

— Если даже не по этому поводу, ты знаешь, где мой дом… Не всегда я только безумный рассказчик.

В этот момент в комнату ворвался Андрей — без стука и как-то внезапно. Они что-то обсудили с Деяном — каких-то пациентов, которых следовало осмотреть, и Деян пошёл обратно в лавку. Милан уже не слышал — потому что засыпал.

Потому что жадный призрак прошлого звал его и жаждал показать всё до последней картинки.

Милан плюхнулся на свою вторую парту у окна — место элитное, крутое, доставшееся ему только благодаря собственному авторитету. Так вышло, что места распределяли не учителя, а сами ученики. Школа неплохо так готовила детей к суровой жизни.

Компания заметила, каким угрюмым и красным влетел в класс Милан, и тут же столпилась вокруг — за минуту до звонка, чтобы узнать подробности. Ох уж эта способность школьников разыграть целый концерт за короткий миг! Милан в красках описал какого-то больного аспиранта — явно из новеньких, который запалил его с сигаретой. Рассказывать про то, что наглец позорно отобрал у него курево и жестоко его растоптал, не решился: ещё засмеют! Чуть подправленный рассказ о его дерзости преподавателю разлетелся по юным головам с горячим ажиотажем. Один из мальчишек почему-то нахмурился и начал было: «Слушай, а ты ведь говоришь разве не про?..», но звонок, дребезжащий и железный, заглушил все слова и заставил толпу разбежаться по местам, как настигнутых водой муравьёв.

Учительница математики — сухощавая, тонкая, желчная тётка тридцати пяти лет — держала класс в ежовых рукавицах. Как пучок стягивал её тёмные волосы туго назад, так и она тянула их жизнерадостность обратно, откуда она и появлялась, отравляя юную беспечность суровым преподаванием. Алгебра, а особенно геометрия — науки и так трудные для подростков, своей абстрактностью и скукотой, в её изложении превращались натурально в круги Ада. Милан, кое-что смекавший, никогда не отказывался посидеть над задачкой пару часов, но даже его угнетали спартанские условия на уроках Душицы Любич. Не зря её имя так хорошо перекладывалось на слово «душить»…

Впрочем, то были совершенно обычные школьные проблемы. Так же жестоко их гоняли и по биологии, и по литературе… Просто там ещё был шанс как-то вызубрить материал. На математике же любое уклонение от правила каралось россыпью двоек.

Потому мальчишки и девчонки чинно выстроились за партами, поджидая свою Мегеру. Но вот прошла минута, две, а всегда пунктуальная учительница, тянущая за собой ледяной шлейф страха, так и не приходила. Ученики начали насмешливо переглядываться: неужто заболела? «Так ей и надо, — злорадно думал Милан, — ведь болеть в такую погоду — просто мука!».

Однако вскоре в коридоре раздались гулкие шаги — да не одного человека, а нескольких. Улей голосов затих, ребята настороженно прислушались: нет, среди звуков шагов ни один не стучал по вискам каблуками Душицы. Одни лишь мягкие добротные ботинки… о да, все они тогда по одному лишь тихому скольжению и поскрипыванию различали своих учителей, завуча, директора. Конопатый мальчишка, недавно убеждавший Милана, что они не подведут его в списывании, напоследок прошептал: «Это завуч, жесть! Только бы не он…». Лица застыли в скорбном ожидании — ведь все знали, что завуч тоже вёл математику…

Но дверь открылась, и в класс вошли двое. Милан вздрогнул, а потом едва не расхохотался. Ну конечно, по законам сладчайшей подлости именно тот аспирант, с которым он недавно повздорил, должен будет сегодня заменять Душицу Мегеровну! «М-да, меня, скорее всего, на этом уроке распнут», — саркастично подумал, когда поймал взгляд — внимательный, цепкий — на себе. Аспирант внимательно оглядел класс, пока завуч его представлял, и без труда отыскал Милана. Тот состроил самое нахальное, самое презрительное выражение лица — сощурил глаза, скривил рот в усмешке, вальяжно опёрся о парту. Ведь не терять же образ перед мальчишками! Но аспирант, будь он проклят, лишь чуть дольше скользнул по нему глазами — сочувственно, насмешливо, будто глядел на трудного ребёнка — и продолжил дальше изучать свой новый класс. Милан так рассвирепел — что, его кривляния совсем остались незамеченными? — потому и прослушал слова завуча вначале, однако до слуха с запозданием дошли тревожные обрывки:

— …Эмиль будет вести у вас занятия по алгебре и геометрии следующие полтора года, поскольку Душица Любич уходит в декрет. Эмиль ещё молод, но у него отличные рекомендации из университета и прошлых мест работы. Я видел его пробные уроки в других школах и могу ручаться, что и качество материала, и способ подачи у него на высоте. Прошу вас, ребята, оказать гостеприимство новому учителю.

Милан остолбенел сразу по двум причинам: Душица беременна? И — «Эмиль», серьёзно?

Пока новый учитель говорил свою приветственную речь, выглаженную до тошноты и певуче радостную, Милан, как и многие ученики, наверное, переваривал новость о декрете. Никто даже и не представлял, что столь злобная женщина могла быть замужем! Только теперь Милан припомнил, что всегда видел у неё кольцо на руке — наверняка обручальное… Недаром в последние недели она часто давала бессмысленные самостоятельные, с которых, позеленевшая, странно убегала — что было вообще не в её духе, ведь она обожала ходить между рядов, как надсмотрщик, и карать списывающих.

Милана смутила мысль, что кто-то… мог любить столь холодное, жестокое, да и внешне посредственное создание. Он уже кое-что знал про секс — столько, сколько позволяли увидеть низкопробные порно-видео, снятые где-то в Чехословакии, кассеты с которыми мальчишки засматривали до дыр и передавали друг другу — тайно и с обожанием, как самое запретное знание. Поэтому он отлично представлял, что предшествовало беременности Душицы. Какая-то тёмная ревность и раздражение тут же прошили его душу гнилыми нитями: «Даже таких любят, желают, ласкают!.. И вот в чём справедливость мира?». Милан был уверен, что его персона заслуживала отборнейшей любви; и безумного секса тоже. В основном, конечно, секса… Старшеклассницы на эту роль подходили, но теперь он сомневался, что желал только физической близости: после неудачного поцелуя с девушкой его настигло своеобразное отрезвление.

Негодование по поводу беременной учительницы быстро сменилось новой яркой эмоцией: учитель математики, Эмиль! Завуч, кажется, обронил, что ему было двадцать четыре, но он уже обладал солидным опытом в образовании детей. Родился он наверняка в Черногории, ведь говорил так хорошо и без акцента, даже малейшего — что совершенно не вязалось с его загадочным, далёким от местных жителей образом! Милан мог только предполагать, что Эмиль обучался где-то в Европе. Или его родители были из разных стран — именем они его явно не пощадили.

Приветствие закончилось быстро — завуч строго сверился с часами и понял, что уже много отнял от учебного процесса. Поэтому пожелал Эмилю удачи и покинул класс. Мальчишки уже насмешливо похихикивали над иностранным, заморским именем — задние парты даже начали активно шушукаться, собрав консилиум по придумыванию забавной клички. Девчонки в восторге разглядывали молодого учителя и незаметно прихорашивались: приглаживали вихрастые косы, оглаживали мятые юбки; Милан заметил, как одна даже резво отвернулась, пощипала себя за щёки и вновь повернулась обратно, нацепив самую обольстительную улыбку.

И их волнение было законно: Эмиль, хоть и не обладал киношной внешностью тех сладких актёров, что так нравились девочкам, казался гармоничен и утончён в чертах лица. Пушистые пшеничные волосы ласковыми, совсем черногорскими волнами ложились на овал щёк, красиво румяных от природы. Улыбку Милан отметил ещё при их первой встрече: такая незаметно увлечёт, заманит, а потом кинет хомут на шею в виде жестоких слов и будет душить. Тёмные же глаза напоминали мшистые подводные камни, когда глядишь на них сквозь толщу воды в блике солнца: кажется, так близко — только чуть-чуть нырни и дотронешься. Но на деле — никогда не достанешь.

Эмиль ещё не сказал ни слова, кроме своей безликой приветственной речи, но класс и не думал паясничать, дурачиться, даже шёпот сошёл на нет. Настолько все утонули в глазах-малахитах и подчинились их проницательному, тревожному свету!

— Что ж, можете садиться, — учитель насмешливо улыбнулся и вдруг раскрыл папку, на которую до того никто не обратил внимания. — Вот что мне оставила ваша прежняя учительница. Здесь собрано о вас всё, — он медленно подошёл к столу, на ходу листая рукописные страницы. — Кто и что знает, кто в чём плох или хорош. Слабые стороны, пробелы в знаниях, сложности, на которых следует ловить отличников, чтобы они не заскучали… — перечислял он и складывал один лист за другим, вглядываясь в содержимое бегло и только для вида. — Однако, — тут он поднял взгляд на класс, и ребята вздрогнули — поражённые и испуганные скрупулёзным изложением их грехов Душицей и напряжённостью решающего момента. — Я их не читал и читать не собираюсь! Потому как верю: всему нужно давать свою оценку.

С этими словами Эмиль, на глазах потрясённых и возбуждённых школьников, разорвал листы — их было всего штук пять, мелко исписанных с двух сторон. Треск разрываемой бумаги разворошил юные, впечатлительные сердца, и всё их обожание, все их восторги уже безраздельно принадлежали этому молодому, дерзкому, не верящему в банальности учителю.

А Милан же хотел потрясти каждого за плечи и раздражённо воскликнуть: неужели вы не видите? Он вас просто разыгрывает! Он вас обманул своим фокусом! Да и кто даёт гарантию, что он не прочёл тех записок перед уроком… «Просто шутовское представление, актёрство!» — презрительно думал Милан, скрестив руки на груди и сжимая губы от злости. Павлин, настоящий павлин! Даже одет вон как: что это за рубашка светло-зелёного, нежного оттенка? Словно пирожное в кондитерской, ей-богу! А серые, приталенные брюки? Да в Черногории таких в жизни не сыщешь! Про ботинки Милан и не желал говорить: настолько дорогих он не видел ни разу. Все жители маленьких приморских деревень обувались примерно одинаково каждый сезон; если менялся цвет, это уже было диковинкой.

Эмиль аккуратно собрал обрывки и отнёс в мусорную корзину. Затем раскрыл журнал, который староста принёс ещё на перемене, и устроил перекличку, чтобы со всеми познакомиться. У каждого спрашивал что-то своё: «Ты случайно не поёшь? Уж больно голос мелодичный», «Какой предмет нравится больше всего? Нет-нет, только не говори про математику!», «Так это твоя стенгазета висит на входе в школу? Очень красиво сделано, ты молодец» и всё в таком духе. Милан следил за Эмилем с лёгким раздражением: тот умело, по одному лишь взгляду на ребёнка, определял, что ему интересно или какой вопрос его воодушевит и разговорит, и пользовался этим, чтобы ещё сильнее очаровать неокрепшую душу. Но Милан уже хорошо его понял, до конца раскусил: он — больной на всю голову и невероятно жестокий! И нет, вовсе не курьёз с сигаретой перевесил здесь впечатление — так уговаривал себя юноша и даже охотно верил.

—...Милан!

Милан едва не пропустил свою очередь и поднялся с запозданием, но всё равно небрежно. Эмиль ничем не выдал их преждевременного знакомства и только, как и всем, вежливо улыбнулся. Коротко похвалив его за успеваемость, он вдруг посмотрел на него внимательно, с любопытством. Милан знал, что какой-то каверзный вопрос, который наверняка поставит его в смешное положение, зрел в этой прекрасной голове. Уже приготовившись отбиваться и подобрав всё своё остроумие, он, к удивлению, услышал вовсе не что-то обидное, колкое или саркастичное:

— Тебе бы пошло играть на каком-нибудь музыкальном инструменте… Обычно те, кто хорошо справляются с математикой, одарены и музыкально. Ну, чисто моё наблюдение, — проговорил Эмиль задумчиво и легко, подперев рукой щёку. Взгляд его, как секунду назад или в лесу за школой, не блестел обманчивой лукавостью и насмешкой. Малахиты (или морские камни, или осенние хвои) смотрели на него тоскливо, мечтательно и открыто, не боясь язвительности в ответ. Но миг, короткий и горячий, как истинное блаженство, ушёл, и вот Эмиль, уже прежний, вызывал следующего ученика.

Милан сел, даже не сказав ни слова. Потом долго ругал себя за временное помутнение, за то, что подался кроткому очарованию нового учителя, который жаждал покорить себе все сердца здесь. Да и Эмиль больше не выказывал прежней откровенности и сменил невзрачный цветок искренности на шипастую розу притворства.

Причём довольно резко и подло:

— Домашнее задание проверять не будем, — он даже подождал, пока всеобщее ликование уляжется, и самодовольно продолжил: — Но тему прошлого урока повторить надо: и вам будет проще, и я немного привыкну к вам… Так, давайте откроем главу с квадратными уравнениями — пятый параграф, и посмотрим второе упражнение. Пускай у доски его решит… Милан, давай ты.

«Ну конечно, кто же ещё!» — юноша и не надеялся, что Эмиль так легко его отпустит.

— Посмотрим, настолько ли ты дерзок в математике, как во всём остальном, — с иронией добавил Эмиль, когда Милан поднялся из-за парты и прихватил с собой учебник. Класс наблюдал за их то ли перепалкой, то ли простым разговором так увлечённо и восторженно, что для полной картины им не хватало лишь пачки попкорна.

«Ещё и дал уравнение с дробями! Да и похоже, что без решения…» — Милан проигнорировал высказывание в свою сторону и уже уткнулся в учебник. Он неплохо считал в уме, так что по дороге уже составил коэффициенты, но возиться с дробями так подробно на доске для всех отстающих очень не любил. Уверенный в своём решении, он резво набросал мелом на неровной чёрной поверхности короткое и изящное решение. Эмиль внимательно наблюдал со стороны, даже привстал и подошёл ближе, но не мешал комментариями или нетерпеливыми подсказками, как то бывало у Душицы, когда она видела, что ученик забирает драгоценное, выверенное ею время для задачи.

Милан вывел ответ: дискриминант отрицательный, значит уравнение не имеет решений.

Потом сам отступил назад и ещё раз критически оглядел решение. И тут, сквозь толщу его самодовольства, гордыни и чрезмерной уверенности, юрко протиснулся минус — обычный коротенький знак, такой маленький, но такой мерзкий. И именно его потеря обернулась целой катастрофой: дискриминант получался положительным, следовательно, уравнение имело решения и их надо было рассчитать. Милан стоял бледный, униженный своей же уверенностью и оглушённый предстоящей расправой — уж Эмиль-то это точно заметил: сейчас, если не минуту назад.

«Он выиграл, чёрт! Разобрался со мной, как с глупым ребёнком, а я ведь считал, что меня никак не одурачить — уж не учёбой точно!». Вопреки его мыслям, хаотичным и мечущимся в поисках спасения, голос рядом с ним прозвучал мягко и даже… непозволительно успокаивающе:

— Сможешь рассказать, почему, если дискриминант положительный, то уравнение имеет именно два решения? Что за этим стоит?

И Милан, разгорячённый возможностью хотя бы чуть-чуть поднять себя в чужих глазах, с лихорадочностью поспешил объяснять доказательство. Нарисовал график, параболу — это и есть геометрический смысл квадратного уравнения. Ось икс, ось игрек — вот и два решения на вершине параболы… Эмиль слушал, явно довольный ходом его мыслей, и изредка кивал, улыбаясь сумрачно и, казалось, одному только ему. Милан закончил, покрасневший, чуть взмокший от перенапряжения, и выжидательно поглядел на Эмиля. Внезапно их зрительный контакт прервал вопрос с задней парты — невероятно тупой, на вкус Милана. Пока Эмиль доходчиво объяснял по его рисунку смысл корней ещё раз, Милан быстренько переписал решение на правильное.

Когда учитель повернулся, его довольная улыбка сказала всё за него. Он похвалил Милана за старательность — притом не сказав ни слова.

Из класса снова посыпались вопросы — теперь уже по ходу решения, которое было записано очень коротко, и они с учителем терпеливо на них отвечали. Наконец, с упражнением, спустя десять минут, покончили, и Эмиль отпустил Милана обратно за парту. Юноша ждал, что оценка за его выступление будет занижена — из-за досадной ошибки в начале. Душица Любич обожала аккуратность и за малейшую помарку ставила четыре вместо заветной пять. Поэтому Милан настолько растревожился, когда осознал, что допустил такую глупость…

Но в журнале стояла чёткая пять напротив его фамилии. Эмиль, заметив его ошеломлённое подглядывание, усмехнулся и повторил вслух:

— Да, Милан, твоя оценка — пять. Я ведь говорил, что у меня собственный метод обучения и оценивания. По мне, куда важнее, как ученик мыслит и понимает ли суть того, что написано, чем то, что он вызубрил и пытается бездумно изобразить у доски.

Милан опять едва не попался на его удочку и почти проникся интересным, странноватым, совсем не жестоким учителем, но вовремя вспомнил: не отказываться же легкомысленно от своего решения! В нём взыграло юношеское упрямство, и бунтарь не к месту снова воспылал в его горячем сердце. Поэтому на объяснение Эмиля он только равнодушно хмыкнул, вздёрнул подбородок повыше и вернулся за парту.

Но он бы обманул, если бы не признал, что глубоко в душе запульсировало зыбкое, иллюзорное, пока что совсем хрупкое откровение: Эмиль нашёл к нему подход и дело оставалось лишь за временем. Учитель уже ухватился за хлипкую, трухлявую, но всё-таки верёвочку и тянул, тянул — медленно, но старательно, зная, что на том конце его ожидает нечто опасное, сокрытое и прекрасное в своей буйности.

За неделю Милан окреп и уже отпрашивался у Деяна на недолгую прогулку по саду. Стефан всегда его сопровождал. Слабость удручающе быстро накатывала на тело — и оттого желание скорее поправиться только росло. Раны на груди потихоньку заживали и стягивались новой кожей; от удара о землю осталось только лёгкое головокружение. Кроме первых дней, когда у его постели неотступно сидел Андрей, под вечер сменяясь Стефаном, во всё остальное время сам племянник главы ухаживал за ним: выдавал нужные лекарства по списку, помогал переодеваться, носил еду. Милан всегда с неловкостью принимал его заботу: казалось, что это лишь обременяло юношу, и так по горло занятого проблемами Мараца, в которые его наверняка окунул расторопный дядя. Но Стефан, конечно же, не показал ни одним взглядом, движением или голосом, что раздражён и утомлён такой работой. Что же ещё следовало от него ожидать…

Милан долгое время, пока лежал в постели, не вглядывался в лица тех, кто дежурил в его комнате: и не до того было — раны постоянно зудели и ныли, а зрение ещё отчаянно подводило. Кое-как он собирался с силами, только чтобы помочь Андрею с уроками — пока без математики, лишь поверхностно пробегал взглядом по кривым предложениям в тетрадке. Но когда стало получше, Милан вдруг заметил, насколько уставшим… нет, это слово казалось ничтожным, применительно к Стефану — насколько измождённым и смертельно не выспавшимся был его друг! Если Милан все эти дни просто дремал в кровати, отлучаясь только в ванную, и ленился, то Стефан, пережив жестокие потрясения на ногах, вынужден был ещё и вечно присутствовать во дворце, помогать дяде, разбираться в причинах, смотреть на статистику погибших и… пытаться запихнуть кошмары детства поглубже в себя.

То был седьмой день после пробуждения Милана. Сегодня Стефан выпросил у Драгана всё время от обеда до вечера, чтобы побыть рядом. Они говорили мало, в основном — о ходе лечения и записках сумасшедшего, в которые превратились когда-то строгие листы анамнеза. Милана ещё и частенько вырубало — на час или два — от снотворных, подмешанных в лекарство. Он надеялся, что Стефан сообразит и на эти мгновения сам пойдёт отдыхать: ведь Милан уже не истекал кровью, не лежал при смерти, так что пристально за ним следить не надо было…

Но, проснувшись уже около пяти вечера, он увидел всё прежнюю картину: в кресле на том конце комнаты сидел Стефан и пытался читать книгу, по толщине которой становилось сразу понятно — осиленное исчислялось двумя-тремя страницами, хотя обычно он проглатывал такие романы за день. Под глазами собрались синеватые поцелуи бессонницы, очертив острее прежнего изящные скулы и бледный изгиб исхудалой щеки. Голубые глаза, некогда блестевшие свободным горным ручейком, затихли до серой стылой воды. Свои тёмные волосы по плечи Стефан всё ещё собирал в хвост, но больше не придавал ему ни аккуратности, ни красоты: красивая резинка с камешками была забыта или где-то потеряна, а передние пряди непослушно топорщились.

— Ты проснулся, — Стефан реагировал на любые его движения так же чутко, как Деян, и различал, когда сон покидал его тело. Милан услышал в блеклом голосе слабые радостные нотки, и сердце рокочуще воспротивилось этой страшной, убийственной метаморфозе. — Тебе нужно принять вечерние лекарства, давай помогу…

Пока Стефан намешивал тот странный коктейль на столике, который получался у всех по-разному, Милан приподнялся на подушках и сел, прислонившись к стене. Когда лекарство делал Стефан, оно выходило не только сладким, но и без мерзкого горчащего привкуса, который сахаром было не убрать. Милан не знал, как у него это получалось, ведь ингредиенты были одни и те же. Кроха наивности в душе смущённо полагала: может быть, это потому, что он для него особенный?..

Милан растерянно тряс головой и убегал, улетал от таких обжигающих мыслей: как ласковый огонёк в стужу, они манили прикоснуться, согреться, прыгнуть в них целиком — но в конце всё-таки обязательно обжечь. Ведь это же огонь, а с ним по-другому никак…

— Стефан, ты… высыпаешься? Мне кажется, ты чувствуешь себя неважно… — осторожно поинтересовался Милан, когда принял из его рук кружку. Сам Стефан сел рядом, на кровать, и улыбнулся бесцветно, даже не пытаясь скрыть угнетающую усталость.

— Хотел бы я сорвать, чтобы ты зря не переживал, но ты уже переживаешь, — ответил он мягко и тихо. Чуть повернулся к нему, посмотрел внимательно и ласково, будто желая в чём-то сознаться, и одарил самой нежной, чистой улыбкой, какую только смогло породить его бледное лицо. — Можно я… так же сяду? — вдруг попросил он и тут же смущённо добавил: — Одежда у меня чистая, постель я не загрязню.

— Конечно! — пока Стефан устраивался рядом — не слишком близко, но на расстоянии вытянутой руки, Милан почувствовал, как шевельнулся опасный, искушающий клубок в его душе. Чтобы как-то перебить внезапное, мало предсказуемое сейчас ощущение, он лихорадочно вспомнил один интересный факт: — Я вот часто за собой замечал, когда начинал плохо спать, что новое место для сна меня как-то расслабляет и обволакивает. И сам ведь, наверно, знаешь, что если не спится — то это почти всегда безостановочно мысли в голове, как по кругу, как жужжащие машины… не оттолкнуть, не забыть, не успокоиться, — Стефан, всё ещё смущённый своей же выходкой, слушал его внимательно, скрестив руки, но не поворачивался, и только мелко кивал да скашивал глаза в его сторону, заинтересованный, увлечённый. Милан знал, что говорил нечто близкое его сегодняшнему состоянию, и певуче продолжил свою мысль: — В нашем доме всегда можно было без проблем поспать на открытой веранде — только не в разгар лета, а то совсем комары закусают. Там у нас стоит кушетка с подушками — твердовато, но сойдёт. И я заметил… тело как-то само собой расслабляется и мысли отпускают голову. Если же хотелось чего-то совсем экзотичного или веранда была занята — отец частенько засиживался там до полуночи с газетами, то я шёл в наш маленький садик, просто ложился на траву и закрывал глаза. Не планировал спать, но пробуждался неизменно на рассвете, когда телу становилось зябко от росы. Я это к чему, — год от года вырываться из удушающих, вязких воспоминаний становилось всё тяжелее, и Милан очнулся не сразу — он всё как будто бы лежал под бескрайним гиацинтовым небом и охапкой ажурных цветных звёзд, вокруг веяло медвяным ароматом клевера и терпким — ромашки, а спелый всполох на востоке обещал новый день, гораздо лучше предыдущего. — Попробуй сейчас закрыть глаза. Не волнуйся, ты не заснёшь, — успокоил его Милан и доверительно кивнул, когда Стефан повернулся к нему с очевидным отказом. Но обещание заметно успокоило его, и так смущённого. — Заснуть будет сложно, уверяю! Но просто закрой глаза и попробуй не думать ни о чём. Возможно, это ощущение удастся перенести на ночь…

Стефан глубоко вздохнул, откинул голову назад и медленно закрыл глаза. Милан неотрывно наблюдал за ним. Первые пять минут юноша казался сосредоточенным и напряжённым. Но совсем скоро расслабился, отпустил руки вдоль тела, голова скользнула вбок, а дыхание выровнялось. Милан наблюдал с восторгом и улыбкой. Давненько такой трепет ему не приносило чьё-то умиротворённое, бледное лицо… давно он не двигался так тихо и медленно, как самая очарованная мышь на свете, чтобы подсесть ближе и подставить плечо под катившегося набок Стефана. Давно уже сердце не отмечало особенными, сладчайшими ударами миг, когда чужое тело прикасалось к нему — нечаянно и легко, как бутон розы. Искорка безумства высеклась из серых камней одиночества и отчаяния — двух совершенно удручающих камней, трение которых в любую другую секунду не принесло бы ничего, кроме грубого скрежета. Что же послужило моментом всполошного нагрева? Уж не прикосновение ли головы к его плечу — нежное и аккуратное, похожее на лепесток кувшинки, падающий на воду, как если бы Стефан бодрствовал и не желал причинить ему боли? Ведь ложился он на его раненое плечо… Но Милан стерпел мелкое неудобство — стерпел бы, будь больнее в сотню раз. В тысячу. Сейчас он был готов безрассудно повышать ставки, желая одного: вечности. Вечности этого отчаянного момента.

Тело взвилось непокорным, диким зверем, как только почувствовало близость другого, горячего, гибкого, настолько доступного… Милан вспыхнул — от макушки до пяток. Ноющие раны на груди забылись, обратились в призраков, дав сердцу заалеть пламенем иного рода. Больное плечо желанно стонало под тяжестью головы и желало одного: чтобы это не заканчивалось. А сам Милан… а что Милан? Он был и одурманен, и трезв, как никогда. Повернуть лишь голову — и губы упирались в шёлк волос; аромат их — нет, вовсе не сказочно-цветочный — увлекал терпким мускусом, дымом и горечью пыльных зал дворца.

Милан осторожно — так аккуратно не прикасался даже к маленькому Николе, когда его впервые подвели к кроватке — дотронулся до выпавшей тёмно-каштановой пряди и притянул её ближе. Знал, как выглядит со стороны, знал, что, если сейчас Стефан проснётся, всё может обрушиться в одночасье — и их назревавшая тёплая дружба, и откровенное влечение. Но не мог остановиться… Запах всё тот же — притягательный и волнующий до самого нутра, пробирающий дрожью неизвестно какого рода. Милан коснулся пряди лишь самыми кончиками губ и обжёгся, отравился, с ужасом отпрянул — не так резко, конечно, чтобы Стефан проснулся, но… Боже, что он натворил? Сердце заколотилось ядовитыми, обременяющими ударами, мир вокруг обратился в масляную картину. Милан мог себя корить, ругать, наказывать, обвинять, но правды это не скрывало. Как и жажды — но вовсе не той обыкновенной, эгоистичной, потребной, направленной лишь на себя, а другой, которую бы отдать без остатка на дорогого себе, излить всё нежное и потаённое, что накопилось в сердце, и разбиться вдребезги — пусть, зато никогда ещё падение не будет столь сладким.

Милан разочаровался этим открытием. И собой тоже. Но озвучить такое даже в мыслях — нет, нет, уж лучше смерть! Ведь что может произойти, если обернуть тёмного зверя в оболочку из грубых, жестоких слов, произнесённых внутренним голосом? Зверь разрастётся и станет пожирать изнутри, станет править и навязывать свою волю. Милан знал, каким раскормленным бывало в нём чудовище, стоило внешнему миру лишь чуть подтолкнуть к нему надежду… И вроде бы: да нет, никогда он не был ни жестоким, ни навязчивым, может, самую долю наивным и глупым, но… спустя столько лет Милан и сам не знал, чего ожидать от себя. Что ожидать от души, проклятой всеми известными богами от любви на сотни лет — так иногда казалось ему…

Стефан проспал на его плече пару часов — как раз до ужина, а проснулся хоть и отдохнувшим, но ужасно расстроенным своей беспечностью, долго извинялся за неудобства и прятал глаза от смущения. А Милан вспоминал эти часы как самые лучшие за последние годы — и самые худшие в том числе. Могло ли что-то ещё приносить столь одинаково страдания и радости? И если бы дело касалось только онемевшего плеча…

Но что-то всё равно неотвратимо поменялось. Милан уже точно не знал прежнего себя, прячущего целый вулкан неутолённой привязанности за тонкой тряпицей дружбы. А Стефан… Стефан явно проникся его техникой засыпания и, по крайней мере, выглядел отдохнувшим. Почувствовал ли он какую-то перемену в нём? Милан сомневался. Он и сам-то не мог осознать, стыдясь и отодвигая от себя это признание, как горячие щипцы от кожи — боялся, что если подпустит их ближе, то позорной метки не избежать.

А пока что следовало жить как раньше, будто и не было этих двух безумных часов.