Ни одно сновидение не украсило его глубокий серый сон. Живительные силы Мараца бросились к совсем другой задаче, оставив спящим их будничную пустоту. Позже Милан узнает, что за спокойным фасадом глубокого забытья скрывалась его двухдневная лихорадка. Суставы ломило от жара, сознание поблёскивало хаотичными обрывками. Деян потом скажет: маловероятно, что это всё из-за каких-то неглубоких ран… Скорее всего, отравившись образом ужасной детской смерти, Милан провалился в горячечную меланхолию. Он будет стыдиться этого момента, ведь всю жизнь считал себя закалённым к любого рода несчастьям. Но оказалось, что жизнь на берегу изменчивого моря, которое изредка выплёвывало из себя утопленников, вовсе не подготовила его к суровым реалиям поселения Марац…

Свет между век забрезжил неохотно и болезненно. Милан поворочался, прежде чем понял, что на боку начинают ныть и натягиваться все перевязанные раны. Снова вернувшись на спину, он тяжело вздохнул и медленно открыл глаза. Деревянные балки потолка, знакомый скос крыши, маленькая пейзажная картинка в раме на стене. Он лежал в своей комнате! Окно было зашторено так плотно, что по отсвету из щелей трудно было догадаться, день сейчас или ночь. Как бы ему хотелось увидеть рядом с собой Стефана! Безотчётное, дикое, смешное желание…

Но рядом с кроватью сидел вовсе не Стефан и даже не Деян, а тихий скромный Андрей. Отвлёкшись от больного, он что-то усердно писал в тетради на тумбочке. Весь невольно скрюченный и усердный, он так увлёкся, что даже не заметил ворочаний Милана. Или же за эти дни так к ним привык, что обращал внимание только в тяжёлых случаях.

Несмотря на живость мыслей и ясность рассудка, Милан понял, что тело ещё не готово. Слабость опаляла уже на подходе к движению, поэтому он сумел лишь неловко подвинуться назад на подушках. А уж это чуткий глаз и острый слух Андрея пропустить не могли. Заострённое, вытянутое лицо повернулось к нему, и удивлённый взгляд взмахнул брови кверху. Писанина была тут же отложена. Не успел Милан моргнуть, а к его рту уже поднесли простую кружку с каким-то пойлом — судя по кисловатому запаху, отвратительного качества. Но Андрей, этот тонкий стеснительный подросток, сейчас оказался неумолим и только настойчивее пододвинул к нему лекарство.

Милан тяжело вздохнул и выпил всё залпом. На вкус и правда как квинтэссенция всего самого горького! Но спустя всего минуту кровь прилила к закоченевшим без движения рукам и ногам, и Милан почувствовал себя гораздо лучше. Он удивлённо посмотрел на Андрея, а затем наконец-то присел у изголовья кровати. Ученик лекаря помог ему: придержал за плечи и взбил подушки. Милан ощущал себя дважды выжатым лимоном, когда от некогда сочного плода оставалась лишь труха.

— Сколько… я спал? — осторожно спросил он у Андрея. Тот делал неспешные заметки в карточке с его именем — корявый почерк соседствовал рядом с красивыми, размашистыми буквами Деяна, который описывал состояние его ноги.

— Два дня, — голос у юноши был глуховатым, хриплым — явно ломался от переходного возраста. Милан понял, что услышал его впервые за все дни, что пробыл тут.

— Так много?.. — тревога тут же накинула сети на его сердце. — А что со Стефаном? Где он? — Милан даже дёрнулся вперёд, но потом передумал: уж слишком безрассудно это движение. Он сейчас скорее упадёт, чем растормошит нежелающего говорить Андрея…

— С ним всё в порядке, — степенно ответил ученик и бросил на него пристальный, какой-то уж чересчур взрослый для его лет взгляд. — Он у Драгана. Все эти дни идут долгие собрания по поводу вторжения зверей. А Дей… в смысле, Деян, — Андрей смутился и опустил голову над бумагой ещё ниже, — пока сильно занят у себя. Пострадавших много, но он сказал, что справится и отправил меня к тебе…

Милан легонько усмехнулся про себя: читать этого мальчишку проще, чем кажется! Но говорил он осторожно:

— Слушай, я уже очнулся и чувствую себя гораздо лучше. Ты можешь вернуться к учителю, если хочешь, чтобы зря не просиживать время со мной… Думаю, есть защитники, которым сейчас намного хуже, чем мне.

Андрей впервые поглядел на него без настороженности и презрения. В синих глазах теперь плескалась хрупкая благодарность. Даже вид его преобразился: всегда серьёзное лицо неизмеримо светлело, а острые черты загладились высеченной искоркой добра. Но потом Андрей прокашлялся, опустил глаза и бросил:

— Я бы с радостью, но Деян сказал, что Стефан с нас двоих шкуру спустит, если вдруг только узнает, что ты лежишь без присмотра и никто за тобой не приглядывает…

Теперь уже Милан алел так, будто сбросил те десять лет между своей юностью и зрелостью и на деле они ничего не значили. Самообладание вернулось к нему позже:

— Ладно, Андрей, давай тогда просто подождём хоть кого-нибудь из них, и я расскажу, что уже чувствую себя лучше, — Милан поглядел на зашторенные окна и спросил: — Сейчас утро или вечер? И почему в комнате так темно?

— Сейчас уже около полудня. Деян сказал, что ты хорошенько ударился головой, поэтому солнечный свет может вызвать у тебя мигрень, — Андрей сверился с каким-то списком и отошёл к столику в глубине комнаты, где стояли бутылочки и фляги, ранее Миланом не замеченные. Ученик ловко выудил один флакон, отлил от него в кружку, смешал с содержимым ещё нескольких бутылок и тщательно размешал. Потом вернулся к Милану и протянул кружку: — Пей. Ты потерял много сил, и все эти дни тебя жутко лихорадило. Стефан и Деян чуть не повздорили: учитель говорил, что лихорадка скоро пройдёт и нужно только время, а Стефан упрекал его в отсутствии знаний. — Судя по презрительной ухмылке Андрея, он уже давно отнёс племянника главы к касте самых раздражающих людей.

Милан послушно выпил лекарство, скрыв за кружкой смущение и вместе с тем крохотный восторг. Он в этом поселении всего неделю, но люди вокруг уже спорили из-за него — в надежде сделать как можно лучше. Поразительно! Словно ему воздавалось за все те годы равнодушия и одиночества… Мысль больно кольнула Милана, и он поскорее отбросил её: а что будет потом? Рано или поздно эта история закончится — Драган поговорит с Владыкой, брат вернётся, и… всё станет как прежде. Только вот это «прежде» не отдавало никаким флёром уюта и ностальгии. Жизнь в Мараце, даже обернувшись недавней трагедией, всколыхнула Милана, вернула утраченные страсть и наслаждение, которыми он раньше так беззаботно разбрасывался.

Андрей, списав его задумчивость на упадок сил, вернулся к тетради — уже другой, не той, что хранила записи о пациенте. Притворившись дрёмой, Милан попытался разобрать слова и предложения. Короткие и простые, они напоминали упражнения из школьного учебника.

Сложно сказать, сколько прошло времени — может, Милан и правда заснул, пока притворялся. Но когда он в следующий раз открыл глаза, свет между штор потух до серовато-красного. Андрей всё ещё писал — даже в таком сумраке. На лбу у мальчишки выступила испарина от усердия. Заметив очнувшегося Милана, он поднялся и намешал ему очередную порцию лекарств. На сей раз к этому набору прилагалась тарелка горячего супа — Милан только сейчас понял, как проголодался.

Андрей вертел в руках карандаш и, опустив голову, нервозно покусывал губы. Он явно хотел завести о чём-то разговор, но не знал, как начать. По природе скромный, он раскрывался только близким людям, в число которых входил лишь Деян… Милан прекрасно его понимал, но, ослабленный лихорадкой и ещё мучимый ноющей болью от ран, ничем помочь не мог — всё время вовлекать в разговор этого юношу ему надоело.

Однако когда с супом было покончено, Андрей скороговоркой спросил:

— Ты и правда увидел во сне нападение чёрных зверей?

Милан вспомнил образ матушки — во сне и наяву, и безмятежное настроение вмиг омрачилось. Правда ли та горная лань каким-то образом могла относиться к его матери? Да, сравнение с этим прекрасным животным шло ей как никому лучше, но ведь одной только поэтической метафоры недостаточно…

— Не совсем нападение, — Милан очнулся от воспоминаний. — Я увидел свою мать. Раньше она жила здесь, но потом ушла к людям — встретила любовь, моего отца. Во сне матушка была ещё совсем молодой и начинала какую-то процессию в преддверии праздника… Похожего на встречу весны.

— Да, есть здесь такое — праздник Тысячи Жёлтых Фиалок, — Андрей на удивление сам решил взять инициативу в рассказе, и Милан с удовольствием его выслушал. — Самое красивое и изящное празднество среди всех! На протяжении недель жители, одетые в самые лучшие одежды, гуляют по городу. В те дни каждый клочок украшен или цветком, или букетом. На площадях возводят целые замки из цветочных конструкций и готовят сладости в виде огромных статуй: шоколадных животных, леденцовых фей и всё в таком духе. Сладкие ягодные морсы льются из-под кранчиков у питьевых фонтанов вместо воды, и всюду играют на флейтах, призывая весну. В общем, замечательное время!

Губы Андрея тронула едва заметная улыбка. Лицо тут же расцвело, покрылось румянцем, а глаза мечтательно закрылись. Он не был смазлив, но, как и все молодые люди, ещё не достигшие совершеннолетия, по-своему притягателен и нежен. Однако как только он приходил в себя и вспоминал, кто перед ним, то тут же скрывался обратно в панцирь ледяного равнодушия. Милан даже задумался, каким он бывал рядом с Деяном — с тем, кому доверял превыше всего.

— Стефан рассказывал, что ты бросился с одним кинжалом в руке на црне зверя… — чуть тише добавил Андрей и забрал у него пустую тарелку из-под супа. — Это… очень безрассудно.

Он едва подобрал верное слово для описания его поступка. Милан до сих пор едва придавал этому эпизоду большого значения — но скорее от измождённости, чем всерьёз. Только отдалённо он понимал, что совершил нечто изумительное в своей глупости и смелости.

— Наверное… вот только я просто хотел спасти ребёнка… и не спас в итоге, — перед глазами потемнело от воспоминаний. Удушливый запах крови стиснул лёгкие, а несчастное, измождённое личико с тусклыми глазами въедливо скребло в сердце. Он всё ещё не сумел сбросить тяжкий груз вины…

— Его родители благодарны тебе за неравнодушие. — Милан и не заметил, как тихонько открылась входная дверь, и на пороге возник Стефан. — Они безусловно убиты горем, но вместе с тем находят в себе мужество принять правду. Одно осознание, что до их ребёнка было кому-то дело той кошмарной ночью, уже теплит их сердца… Поверь, ты сделал всё, что мог, Милан.

Голос мягкий и всеобъемлющий, ласковый и укоряющий. Голос, способный вытащить Милана из тёмной пучины, куда он так желанно удирал — от болезненной остроты реальности и несправедливости. Милан посмотрел на Стефана, и тот подошёл к кровати. Бледный, измождённый, с кругами под глазами, он всё равно улыбался — скомканно, коротко, будто желая сокрыть от Андрея истинные чувства. Голубые глаза смотрели, как прежде, тепло, но не могли не упрекать — хотя бы легонько — в безрассудстве.

— Андрей, можешь пока вернуться к Деяну, он просил тебя помочь ему с ранеными в лавке. А с Миланом я посижу сам, только оставь указания.

Андрей, видно, уже и сам раздумывал над тем, как бы покинуть свой пост вежливо. Их желание остаться друг с другом наедине искрилось в воздухе — это Милан поймёт позже, когда со стороны оценит их беспокойные взгляды и напряжённые губы. Андрей оставил бумажку с лечением, коротко рассказал про столик с лекарствами и спешно ретировался.

Как только дверь закрылась, Стефан подошёл ближе и остановился перед Миланом. Тот опустил голову, чувствуя себя виноватым: его «молили» никуда не уходить, а он взял и ослушался… Представить себя на месте Стефана было легко: тебе поручили охранять важного человека, чьи слова против Владыки могли изменить условия, на которых защитники и црне звери жили столетиями, а он едва не умер, ослушавшись твоего приказа!

Но вопреки этому справедливому раздражению на Милана опустилась только безграничная нежность.

— Безумный смельчак!.. — шёпот струился сдавленно, убито, но отчаянно ласково. — Ты знаешь, что всё поселение только и судачит теперь об этом? Дядя меня чуть не изничтожил! Но дело даже не в этом… — Стефан заговорил громче, и стало ясно, почему он понизил голос: тот истончился до такого ужасного хрипа, что казался далёким сырым призраком. — Я чуть сам себя не изничтожил!.. В одиночку броситься на чёрного зверя — впервые в своей жизни, толком о нём ничего не зная… Безумец! — но тон противоречил его словам — в нём искрилось топкое упоение. — Я не могу тебя ругать — не имею права, да и не хочу. Одно лишь испытываю: страх и восхищение. Второе сильнее всего.

Ладонь легла на щёку и немного приподняла голову. Милан откровенно стыдился смотреть ему в глаза — все эти громкие слова не принадлежали ему, вовсе нет, они были словно украдены у кого-то достойного… Но Стефан, уставший, выпотрошенный, изведший себя до треска, глядел на него тепло и желанно. «Ты значим» — сияло в его бледно-васильковых глазах. А Милан, в полудрёме от снотворных лекарств, с пыльными засаленными кудрями и порванной на груди рубахой, сквозь которые просвечивали бинты, чувствовал себя дурным, отвратительным — посмешищем. Рядом с идеальным Стефаном с его чистой светлой кожей и ухоженной одеждой он казался себе каким-то диким цыганёнком — смуглым, грязным, неистовым.

— Прости, Стефан… — только и вымолвил он. — Я не хотел тебя тревожить. Просто желал быть… — запнулся, глаза укололи непрошенные горечи. — Полезным. Смелым. Достойным, — сипло прошептал, вновь опустив голову. — Кем-то, кем никогда не был…

Ладонь, лежавшая на щеке, отлично прощупывала, как дрожали его челюсти и какая тяжесть их сковывала. Но понял это Милан поздно. Стефан присел на кровать и аккуратно, настороженно, с опаской — будто боясь отказа — обнял его. Скорее, даже не обнял, а просто прижался — неумело, коротко, встревоженно. Так дети обнимают друг друга впервые, ещё толком не осознав, какие же тепло и радость скрываются за этим действием. Милан едва успел опомниться, как от объятия остался только прогорклый, дымный запах Стефана на коже. Спокойствие, тихое и безмерное, пролилось в сердце быстрым ручейком — каждый раз Стефан спасал его душу, шаткую от тревог, и ничего не требовал взамен.

— Всё в порядке, Милан… — ответил уже привычным тоном и снова весь подобрался, будто собственный порыв его жутко смутил. — Как ты себя чувствуешь?

Милан посмотрел на него и улыбнулся — его поалевшим щекам и живому взгляду, который, впрочем, отчаянно не желал с ним встречаться.

— Хорошо, только раны на груди чуть ноют. Но это обычное явление! — предубедительно добавил, заметив, что Стефан напрягся и уже приготовился бежать за Деяном, наверняка ошалевшим от наплыва пациентов. — Голова ещё не совсем ясная, но в остальном всё в порядке, правда! — даже примирительно поднял ладони — дескать, я ничего не скрываю. Стефан с сомнением, но поверил ему.

— Единственное, что в полном непорядке, так это моя совесть… — тяжело вздохнул Милан, и мысли вновь омрачила смерть мальчика. — Да, я слышал то, что ты сказал недавно, но… пока воодушевления это не приносит. И прощения тоже. — Стефан наконец-таки посмотрел на него — серьёзно и с состраданием. Но, на удивление, спорить не стал:

— Здесь спешка не поможет. Дай себе время — и прощение найдёт тебя… Уж поверь, мне об этом тоже кое-что известно, — улыбнулся так печально, что Милана пробрало задумчивой дрожью: «Чем же испытывала судьба тебя?». Но в реальности произнёс только:

— Расскажи, что случилось с городом. Как… как жители перенесли нападение?

Он не хотел спрашивать напрямую: сколько погибло и скольких ранило? Одна разбитая жизнь, едва впитавшая в себя солнечный свет и мало вкусившая радости, уже закончила свой путь на его глазах — жутко и отвратительно, от клыков злобного зверя. Её мученический образ ещё застрял в голове ядовитой тошнотой.

Стефан нелегко вздохнул и налил себе стакан воды, прежде чем приступил к рассказу. Только тогда Милан заметил, как на самом деле измождён и потрёпан его знакомый: волосы выбились из всегда ровного хвостика, перевязанного теперь обычной лентой, одежда выглядела помятой и грязной, штанина внизу порвалась, а на щеках серели следы пыли.

— Ты предотвратил настоящую трагедию, Милан, — проговорил он тихо, повернувшись к нему спиной. — Если бы ты не проснулся среди ночи и мы не зазвонили в колокола, нас бы всех загрызли в своих постелях. Либо тревогу подняли, но слишком поздно — когда уже толком не построишь оборону и не соорудишь план. В ту ночь всё получилось даже идеально, хотя, понимаю тебя, это слово звучит здесь как издёвка, — Стефан обернулся к нему и слабо, ласково улыбнулся; Милан ощутил, что его боль жертвенно разделяли. — Мы отбили нападение чёрных зверей, но они застали нас врасплох. Примерно двадцать жертв — так сказал Деян. Ещё сотни ранены — кто-то сильнее и сейчас борется со смертью, а кто-то менее… Нас здесь живёт около десяти тысяч, так что цифры терпимы. Но это только цифры… — Стефан вновь вернулся к нему и присел на кровать; в самом наклоне его головы, в спрятанных под глазами тенях и истончившихся щеках залегла глубокая скорбь. Он не просто сочувствовал семьям погибших — той лёгкой и временной грустью, с какой мы обычно выслушиваем про чужие смерти. Он их все тонко разделял, он знал, что такое — ребёнок, чьи родители погибли от лап тёмных тварей, какое одиночество и отрешение ждут его в будущем; он знал, как безутешны старшие родственники, потерявшие своих младших — ровно так же его дядя страдал по погибшему брату. Для Стефана цифры были не просто сухой статистикой, вехой развития для уязвлённого городка Марац; для него каждая единица становилась пыточной иглой, проникавшей куда-то под сердце.

Милан и сам не разобрал, как почувствовал это. Слишком уж Стефан был раздавлен, мрачен и задумчив. Пока они разговаривали, он отвлекался, но в минуты молчания тяжкое соболезнование давило ему на пятки.

— В общем, всё не так плачевно, — глухо продолжил он. — Дядя собирает регулярную армию — теперь охрана Мараца будет такой же, как до битвы с Владыкой. Почти что военное время — правила строже, и комендантский час введут… Дядя не отпускал меня все эти дни, — фыркнул Стефан и поморщился. — Ему, конечно, доложили, что я собственноручно убил нескольких зверей, и он разозлился на меня. Но я ему тоже высказал многое, в том числе и о его стратегии не подпускать меня к тварям. Хорош бы я был в ту ночь, если бы не ослушался дядиного приказа! — едко усмехнулся, а затем дёрнул плечами, словно сбросив раздражающее воспоминание. — Ну, вот и всё… Многое неясно: и зачем звери пробрались к нам — ведь это явное нарушение договора, за которым стоит Владыка, и почему нападение произошло той ночью, хотя совсем скоро будут соревнования. Одно ясно: жизни, как прежде, уже не будет. Да, звери нападали на защитников и раньше, даже после того, как мы выигрывали соревнования. Но это были единичные случаи, вдали от городских стен — в местах, подобных Туманному лесу… А чтобы так жестоко и подло — не было ни разу!

Видно, Стефана всерьёз задевала эта проблема: весь напрягся, вытянулся в струнку, кулаки сжаты. Милан мог понять его только отчасти: тяжело смириться с новой жизнью, трудной и опасной, когда раньше город за крепкими стенами казался непроходимой крепостью, домом. А теперь дом разрушили и больше не оставалось надёжного оплота в этом бесконечном море тьмы.

Но как-то они должны двигаться дальше, поэтому Милан спросил:

— Почему… почему звери раздирают грудную клетку? — воспоминание ещё разъедало голову, но правду хотелось узнать сильнее. — Не самый очевидный и быстрый способ умертвить жертву… И как убивать самих тварей? Помню, ты вонзил кинжал волку зачем-то в ухо…

— Дядя пока не придумал легенды насчёт этого, — Стефан произнёс это так холодно и серьёзно, глядя ему прямо в глаза, что Милан почти поверил и совсем растерялся, когда в следующую секунду услышал: — Шучу! Просто некоторые вещи сложно изучить и понять, особенно те, что связаны с црне зверями… — Стефан опустил взгляд и прокашлялся. — Дядя запрещает как-либо приближаться к зверям, изучать их или экспериментировать. Да и их тела после гибели, сам видел, превращаются в чёрный дым и испаряются, так что всё становится ещё сложнее. А изучить что-то на пока ещё живом звере — тоже понимаешь, почти невероятно… Вот никто и не смеет — можешь подставить сюда «не хочет», «боится» и так далее — связываться с этим. А насчёт способа убийства чёрных тварей — каждого ребёнка с малых лет посвящают в это, чтобы при случае смертельной опасности он знал: убивать зверя надо в ухо. Никто не объясняет, почему и зачем. Никто и не знает, я думаю… Ну, кроме разве что дяди. Но поди разберись в его тайнах — он скрытный и мрачный человек, как только дело касается чего-нибудь важного. Хоть мы с ним и родственники, и он мне заменил отца, близки мы так и не стали… Так уж вышло, — Стефан неловко завершил свою тираду, видимо, опомнившись, что заговорился уже слишком долго. Но Милан с жадностью поглощал его рассказ — откровенный, не замазанный вежливостью и приличием. Не зря ещё в первую встречу ему показалось, что Стефан что-то недоговаривал… и, возможно, на то были причины.

— А уж почему звери убивают так долго и жестоко — на то лично я придумал свой ответ: причина кроется в их сущности. Ожидал ли я чего-то другого от порождений Владыки? Нет. Поэтому… Милан, — обратился он наконец к нему и взглянул хмуро, серьёзно. — Больше не рискуй так собой, пока не обретёшь достаточно сил, чтобы сражаться с тварями. Конечно, мне ты ничего не должен обещать, понимаю. Просто… Думал ли ты о других? — вопрос, который в прошлом Милан слышал так часто, что и сейчас едва ли не скривился на него в ответ; Стефан как будто ощутил перемену в его лице — крохотную и скрытную, и зашёл с другой стороны. — Да, теперь ты можешь сказать, что если у тебя кто и остался, так это брат, с которым у вас напряжённые отношения. И больше никого в целом свете. Но хотел бы ты… на миг оказаться в моей шкуре и почувствовать, как буду скорбеть я? — голос рухнул и зашипел — от остроты эмоций, взорвавшихся в Стефане. — Да, по человеку, которого знаю чуть больше недели! — он вдруг вскочил с постели и нервозно заходил по комнате. — А впрочем… — остановился и, побледнев, кинул на Милана тревожный взгляд. — Зря я об этом заговорил! В общем, если захочешь тренироваться, говори, к какому оружию лежит душа, и я тебя обучу… — Стефан резко обернулся и быстро направился к двери, будто сейчас же хотел уйти, но у порога остановился и бросил через плечо: — И да, дядя сказал, что желает с тобой поговорить — выразить благодарность и прочее, как только ты оправишься.

Пунцовые кончики ушей, дрожащие ладони, стиснутые на спине, а всё равно заметные, надтреснутый голос и жадное, гложущее сомнение в глазах — Милан всё это видел, но ничему не находил объяснения. Какое же место занимал он в жизни этого таинственного юноши? Почему настолько… большое? Этот трепет и пугал, и манил. Милан давно не ощущал себя важным для кого-то, нужным просто так, без обязательств быть идеальным… Его тянуло к Стефану, ему был приятен и его рассудительный ум, и ироническая оценка собственного дяди, и ребячливая вздорность, и безмерная ласка, которой бы достаться кому-то получше, другу или возлюбленной…

Стефан, видимо, всё это время ждал его ответа и не уходил. Но совсем не думал, что больной вдруг поднимется с кровати. Это были первые резвые шаги для Милана после долгого лежания, и голова тут же закружилась, рассыпав перед глазами масляные пятна. Но своего он добился: опустил лоб на впадинку между шеей и спиной, а ладонями обхватил его плечи — чтобы окончательно не рухнуть. Тело под ним задрожало — мелко-мелко, боязливо и трепетно. Голова так и застыла в полуповороте. А Милан, теряя сознание, но до одури счастливый своей догадкой, всё-таки успел прошептать:

— Это ведь был ты, правда? Тогда, на реке Таре… Много, много раз! Чудесный поток, что обволакивал меня и неизменно спасал! Тихий и радостный. Чуть укоряющий и такой… желанный.

Удивительное открытие вдруг собралось в воспалённом разуме Милана за какие-то доли секунд. Воспоминания из прошлого, недавно всколыхнувший его сон, Стефан, владевший силами воды, и, наконец, короткое, чувственное объятие вместе с укором в беспечности. Всё вместе резануло по сознанию и вспыхнуло догадкой. Милан уже знал, что угадал, хотя в тот момент просто упал без сил, а Стефан, поражённый, наверняка кое-как его подхватил и отнёс в кровать. Всю жизнь Милан сомневался, что его восхитительные спасения из бурлящей речки — только совпадение; не могло ему везти настолько абсурдно! И вот она, причина… Они ещё долго не будут возвращаться к ней, но что-то неизменно потеплеет между ними. Доверие, как мягкое облако, окутает их сильнее и сплетёт между собой два израненных сердца только крепче.

Милан очнулся на следующий день и почувствовал себя намного лучше. Из-за горьких ли, но полезных лекарств, которые ему вчера подсовывал Андрей, или от дурманящего открытия, и сам не знал, но голова больше не раскалывалась, раны болели тихо и слабо, а силы вернулись к нему. Прежде чем выдать своё пробуждение Андрею, который уже занял пост у его кровати, Милан посмаковал приятное открытие. Столь простое и при этом — сколько чувств подымало вихрем со дна его охладевшего сердца! Кровь предательски прилила к щекам. И ведь ничего странного в том поступке Стефана не было: защитники не могли пройти мимо человеческой беды, он это сам говорил много раз, но… Стыд тут же сменял нежный румянец колючим пощипыванием. Милан презирал те свои безумные сплавы по дикой речке. Каким он был глупым, странным, беспокойным! Он мог только надеяться, что Стефан уже позабыл его поведение, а сохранил лишь образ: смуглый черноволосый мальчик с тяжёлым медовым взглядом карих глаз — такой не мог не запомниться…

Целый день Андрей провёл у его кровати, хотя Милан чувствовал себя способным даже дойти до кухни и что-нибудь приготовить. Разговаривал ученик лекаря, как обычно, мало — видимо, израсходовал запас слов вчера, но без устали отвечал на вопросы больного. Под вечер, когда Милан уже заскучал — терпеть не мог лежачий режим, Андрей всё-таки растопил лёд их первого неудавшегося разговора и скромно спросил:

— Не мог бы ты… подсказать, где тут правильно поставить запятую? Я забыл учебник дома, выписал себе только упражнения, но эти правила такие сложные… — светлая чёлка падала ему на глаза, но за внешней скромностью крылся жгучий порыв к знаниям — Милан это видел по тому, с каким нажимом Андрей писал в тетради и как спешно пытался объять как можно больше материала. Он ведь видел юношу либо за смешиванием лекарств и помощью, либо только за рабочей тетрадью!

— Тебя разве не смущает, что я — обычный рыбак? Откуда бы мне знать такие тонкости? — Милан не спешил отвечать ему и теперь легонько улыбался. Андрей резко поднял голову и внимательно посмотрел на него. Под таким ершистым, подозрительным взглядом рушилась любая ирония.

— Ты далеко не простой рыбак, — брови скользнули к переносице. — Деян говорил, что ты очень образован, по тебе это сразу видно. А Стефан только и рассказывает о том, как вы здорово играете в шахматы, и ты каждый день стараешься прочитывать по книге. Так что…

Милану стало не по себе от такой блестящей рекомендации; точно самозванец, он хотел прервать Андрея и закричать: всё это неправда, я самый обычный, примитивный рыбак, как и мои коллеги по рыболовной сетке!

Андрей, угадав его растерянность, тут же подсунул ему под нос тетрадь и сам сел ближе. Милану вновь пришлось окунуться в школьные правила, словно он и не покидал стен класса. Мозг отщёлкивал запятые скорее по наитию, чем по каким-то правилам, но итог всё равно казался верным. Андрей поэксплуатировал его по полной: прогнал по всем знакам препинания, заодно помучил на правописании некоторых сложных слов. Милан восторгался его необузданной жаждой, и тем не менее она казалась слишком порывистой, слишком отчаянной для шестнадцатилетнего юноши. «Разве ты не должен наслаждаться жизнью и дурачиться?» — хотел было спросить, а потом вспомнил себя. Ну конечно! В годы Андрея он желал как можно дальше отодвинуть от себя общество и скрыться в тёмной одинокой глуши…

Когда они наконец разобрались с правописанием, Андрей вдруг сказал:

— Слу-ушай… — по-мальчишески протянул первую гласную и начал аккуратно собирать тетрадь и разбросанные карандаши, — ты так здорово всё объясняешь и знаешь, может, ты бы мог помочь с математикой? Деян иногда занимается со мной — эта штука ведь полезна для ведения расчётов и приготовления настоек. Но у него часто нет времени… Возможно, ты ещё и в этом хорош.

Милана стегануло ледяным хлыстом одно лишь слово — «математика»… Всё остальное пронеслось мимо ушей, оставшись звонкой небылицей. В душе тоскливо закричал юный четырнадцатилетний Милан — и вовсе не оттого, что предмет традиционно казался сложным или с ним вечно были проблемы… Нет, вовсе и вовсе нет. Кажется, у Милана дома даже где-то остался дневник, весь усыпанный пятёрками по этому предмету.

Андрей удивлённо поглядел на него. Затем удивление резко сменилось испугом — это Милан увидел поздно, когда мальчишка уже всерьёз заволновался, не перетрудил ли своего пациента работой учителя. Милан вовремя предотвратил поток его бесконечных извинений:

— Да… да, без проблем. Если хочешь, приходи. Постараюсь что-нибудь вспомнить и оттуда.

— Тебе точно хорошо? Голова не закружилась? — Андрей поднялся на ноги и подбежал к столику с лекарствами. — Ты так побледнел… Дам тебе лучше витаминного отвара, а то Стефан убьёт меня, если придёт сейчас…

— Нет, не убьёт, — в голосе дребезжала колкая прохладца и усмешка. — Но запомнить может, а это хуже.

Андрей едва не выронил флакончик из рук и обернулся к двери. Стефан снова прокрался, совсем как мягкий юркий зверёк, и неизвестно, как долго стоял у двери и наблюдал за их сценой. Руки недовольно скрестил на груди, взгляд метал хмурые молнии. Андрей оторопело опустил голову и пробурчал невнятные извинения. Пальцы его всё никак не слушались и с трудом открывали пробки на баночках.

— Андрей, приготовь то, что планировал, а потом оставь нас с Миланом. Ты его и так, судя по всему, утомил… — Стефан умел приказывать — статус племянника главы и Драганова жёсткость всё-таки не прошли мимо. Милан даже подивился его новой, грозной стороне: тон непоколебим, лицо, прекрасное и строгое, теперь ещё и подёрнулось тенью беспощадности, а яркий голубой цвет глаз прожигал льдом.

Но, пожалуй, для кроткого ученика лекаря это было чересчур.

— Стефан, всё в порядке, не ругай ты так его! — Милан мягко улыбнулся, когда подловил его взгляд. — Он очень хорошо за мной ухаживал! Это я побледнел от духоты, вероятно… — Стефан подлетел резвой птицей к окну и открыл створки, но сами шторы оставил как есть. Милан понял, что не зря: глаза защипало, едва ли яркий свет пролился на дощатый пол.

Андрей, весь взвинченный и пристыженный, кое-как намешал лекарство в глиняной кружке и подал Милану, не глядя в глаза. Тот улыбнулся юноше, желая его подбодрить, но Андрей даже не посмотрел на него, быстро собрал свои вещи и, как в прошлый раз, скорее покинул их парочку. Стефан проводил его малость недовольным, строгим взглядом.

— Поосторожнее с этим мальчишкой, — предупредил он, когда входная дверь закрылась. — Он ведь только с виду такой тихий и скромный. А как сядет тебе на шею со своими уроками, так и не отвяжешься!

— И что в этом плохого? Я только рад помочь! — сегодня Андрей сжалился и положил в горьковатый напиток немного сахара. Стефан не убедился искренним ответом и, прислонившись к подоконнику, испытующе поглядел на Милана.

— Смотри сам, потом ведь не отделаешься от него…

— Ты что, ревнуешь? — Милан не сдержался — уж слишком насупленным и серьёзным выглядел Стефан. Потому с приятным наслаждением он вкусил его дикое смущение, когда вопрос таки дошёл до него. Щёки — алые, как самый прекрасный закат в горах, губы — легко подрагивающие, что волнительная рябь по воде. Раскрытый, откровенный, забавно скованный, но такой естественный даже в своей самой растерянной эмоции!

Милан теперь спрашивал себя, что Стефан нашёл в вечном спасении какого-то дикого мальчишки на реке Таре…

— Ты вот всё глупости говоришь, а я, между прочим, к тебе с делом пришёл! — кое-как выкрутился Стефан и прокашлялся. Важным делом оказался упакованный в пластиковую коробочку обед. — Не хотел есть без тебя… не то, — признался он и тут же, видимо, пожалел об этом — только его пунцовые уши Милан и видел.

Они поговорили об обстановке в городе: чёрные звери больше не нападали и даже в ближайшей округе не появлялись. Из тяжело раненых умерло двое старших защитников… Остальные приходят в себя — Деян сказал, что раз самые критические часы пройдены, то их жизни ничего не угрожает. Его лекарская лавка за короткое время превратилась в настоящий госпиталь: раньше там могло лежать максимум пять больных, теперь же кое-как уместились все. Для этого Деян передвинул столы и шкафы, разместил койки в их с Андреем комнатах, а они сами ушли наверх, на пыльный необжитый чердак. После рассказа Милан ещё больше зауважал Деяна: врачебное дело и так предполагало каплю благородства, в его же случае оно оказалось бескрайним морем.

— Завтра к тебе зайдёт Деян, — предупредил Стефан, похрустывая хлебцем. — Он хотел ещё сегодня, но не успел.

— Если он так занят, передай, что у меня всё в порядке. Пусть лучше уделит время тем пациентам, которым сейчас это нужнее, чем мне, — тут же воспротивился Милан, но Стефан мягко посмотрел на него и улыбнулся.

— Нет-нет, с этим проблем не будет. Да и он недолго, только проверит твоё состояние…

Они помолчали какое-то время, доедая остатки бульона. Милан потрогал свои слипшиеся, застывшие колом от пыли и грязи волосы и подумал, что было бы неплохо наведаться в душ, если Деян завтра разрешит. Да и перед чистым, аккуратным, источающим тонкий древесно-сандаловый аромат Стефаном становилось неловко…

Милан так увлёкся мыслями, что не заметил, как на губах напротив созрел опасный, ядовитый вопрос. Вопрос, из которого, он считал, уже выкарабкался, а его вновь окунули туда с головой.

— Я вот о чём подумал… А ведь правда: откуда же у тебя такое хорошее образование? Не поверю, что ты получил его в простой деревенской школе! Помню, когда я спускался в такие же приморские городки — по делам или просто изучить внешний мир, то иногда встречался с местными жителями и… Ну, они далеко не такие, как ты, — Стефан исподлобья глянул на него, а Милан стиснул руки под одеялом, дабы не выдать свою дрожь. «Да сдалось же вам моё образование!.. Господи, лучше бы я был безграмотным! Лучше бы ты оставил меня таким, простым и неотёсанным, как остальных ребят!.. Но ты с любовью отшлифовал, как самый драгоценный алмаз».

— Знаешь, — продолжил Стефан и опустил взгляд, — уж очень ты интересный человек. И говоришь не так, как они, и знаешь больше, и выглядишь даже… изящнее, приятнее. Книжки — это понятно, но ведь не всё идёт оттуда?

— Верно, не всё, — глухо ответил Милан и судорожно вздохнул. — У меня был хороший пример для подражания.

Стефан наконец посмотрел на него и вовремя остановил себя от дальнейших расспросов. То ли из-за торжественной обречённости, с какой Милан произнёс последнюю, не такую уж высокопарную фразу, то ли из-за предчувствия какого-то долгого, тяжёлого рассказа. Милан был благодарен ему за чуткое понимание. Точно не сегодня он хотел бы воскресить в памяти те дни — дни лучшей юности, незрелой любви и наивной трагедии, впитавшейся в самое начало истории; дни гулкого, анархичного одиночества и упоения одними лишь воспоминаниями. Дни, когда флейта звучала то ярко, изливаясь первой страстью, то гнусаво, озлобляясь на весь мир.

Дни, обернувшиеся чёрной морской пропастью и далёкой белой точкой, уплывавшей всё дальше и дальше.

Сегодняшний сон просто неизменно должен был повествовать о чём-то связанном со школьными годами. Милан не прогадал: уже после первой сверкающей дрёмы белые облака расступились и переместили его на много лет назад. Вот его простая двухэтажная школа в форме буквы Н, с жёлтыми панельками, выкрашенная в кремовый цвет и невероятно маленькая — не сравнить с местной школой Мараца. Да и к чему ей быть большой, если её построили специально для ребят из Герцег-Нови, чтобы они не мучались и не ездили по часу или два в другие города?

Выйдешь на площадку перед главным входом — и вот оно, море, под боком, осталось только преодолеть сотню ступеней и сойти вниз! Голубая матовая поверхность манила прохладой, когда по весне на горы опускалось марево из душного спёртого тумана, обжигающего солнца и стрекота сотен цикад, навевающего блаженную усталость. По сторонам здание окружала чахлая аллейка из кедров, кипарисов, тонких пальм и оливковых деревьев. Сзади находилась крохотная спортивная площадка — подровненная лужайка с турникетами, а уже за ней начинался склон — дикий, незастроенный, манящий. Очевидно, куда ребята из старших классов уходили курить или целоваться с девчонками.

Милан, слегка разочаровавшись во втором (каким мерзким и чересчур влажным показался ему поцелуй с одноклассницей), усердно примкнул к курению. На большой перемене давалось целых полчаса, и это для торопливых, суетных мальчишек казалось вечностью. Успевали и поесть, и подурачиться, и сходить в тенистый лесок — отдохнуть, покурить, обсудить планы, что делать после уроков. Милан привалился к древесному стволу и вальяжно покуривал, морщась от сигаретной горечи — всё ещё не привык к ней — и вполуха слушая разговоры компании.

Во сне Милан стал самим собой, обозревал сон от первого лица, так что не видел себя со стороны, но точно помнил, каким был в тот день. Тёмные хлопковые штаны, подвёрнутые снизу, просторная рубаха, заправленная небрежно и кое-где торчащая. Обтоптанные зелёные кеды, добрый десяток тёмных плетёных браслетов на запястьях. Вихры чёрных курчавых волос, подстриженных чуть короче, чем сейчас; от тяжёлых кудрей пахло солью и водорослями — по утрам отец иногда брал его с собой на рыбалку. Кожа такая же смуглая, как и у ребят вокруг; все они — дети солнца и раздолья, и любящие родители одаривали их ласками: теплом и бесконечно ажурным простором вокруг, изрезанным морским берегом, что прятал под собой разноцветных рыб, и манящими горными хребтами.

— Эй, Милан! — скрипучий ломающийся голос вывел его из полудрёмы, и он неохотно открыл один глаз. — Мы, наверно, погнали пока… Ещё домашку переписать надо. А то начнут спрашивать… Можно взять твою тетрадку? Она на парте?

— Ага, — равнодушно бросил Милан и только мельком взглянул на компанию своих прежних друзей — мальчишек простых, деревенских и весёлых. Он ведь и сам тогда был таким; а если в чём и отличался, то совсем немного. — Только, пацаны, не списывайте прям слово в слово! Иначе, блин, запалят, и фиг потом докажешь, кто у кого скатал…

— Обижаешь, — улыбнулся конопатый мальчишка из компании. — Разве мы подводили тебя? Только Неманья однажды тебя подставил, но мы ему не покажем!

Милан фыркнул и вновь принял самый безразличный вид — пожал плечами и стряхнул пепел. Парни спешно побежали сквозь лесок вниз по склону. Следующим в их расписании значился урок математики — они её так звали по старинке, ведь уже как год у них шло разделение на геометрию и алгебру. Милан — один из немногих, кто резво соображал по разным предметам, не только техническим. Ну, а в компании «своих», не «ботаников», он был такой вообще один. Хорошая успеваемость помогала ему держать соперничество с главарём их компании и манипулировать мальчишками. С его мнением считались, его уважали. Оттого и сигареты ему доставались получше, и вылазки поинтереснее — когда брали «элиту», всего трёх-четырёх человек, чтобы исследовать какую-нибудь «заброшку». А ещё Милан умело балансировал на грани между хорошим и плохим мальчиком. Для учителей школы, родственников, знакомых семьи он был хорошим — к учёбе замечаний не предъявить, отцу помогал, с братом возился. Внешности был самой приятной и даже притягательной. В отличие от своих сверстников, только начавших расцвет, он безболезненно превратился из милого ребёнка в осанистого, хорошо сложенного парня. На вид ему никогда не давали четырнадцать: ростом выше всех, в плечах раскидист, мышцы уже появились, а лицо не тронули позорные для остальных прыщи, зато сразу же поцеловали солнце и красота. Смоляные кудри приводили девчонок в трепет. Карие глаза могли только благосклонно посмотреть, и кому-то уже обеспечивали хороший день. Половина старшеклассниц плелась за Миланом преданным шлейфом. К счастью, от их назойливости он отвертеться умел, оставшись для них лишь недостижимым идеалом. Но вот одну девчонку недавно подпустил и теперь плеваться хотел от того, что целовался с ней…

В общем, ходя по тонкой грани между полярными образами, Милан жил фривольно. Но год от года легче себя не чувствовал. Кто же он на самом деле? Может, один из тех «ботанов», и его ждёт блистательное будущее в колледже или даже в университете?.. А может, он — местный парень, который примкнёт к отцовскому делу, продолжит его, по вечерам будет выпивать с компанией в баре, лапать девчонок и материться, а затем поженится к двадцати? Ни один вариант не выглядел желанным. Милан запутался: в себе и своих чувствах. А что хотел он сам? Какого будущего?

И вот, в разгар этих тяжёлых весенних мыслей, под крапчатой тенью кедровых крон, из его пальцев легко и издевательски вытащили сигарету. Милан так опешил, что сначала даже решил, будто сам выронил её, пока углубился в раздумья. Но нет — недокуренную ценную сигарету у него и правда жестоко забрали. И теперь смотрели: иронично и насмешливо.

— Успеешь ещё жизнь себе отравить! Ни к чему тебе сейчас портить лёгкие…

Парень, явно старше Милана, незаметно подкрался сзади дерева и теперь топтал несчастную папироску — а ведь как трудно было её достать! Но Милан не принадлежал к тем, кто сразу же бросался с кулаками. Да и пойди против того, кто выше, статнее и старше тебя… Он быстро смекнул — по опрятной рубашке, отглаженным брюкам и блестящим ботинкам, что незнакомец явно как-то связан со школой. Судя по возрасту, очередной аспирант — их здесь любили пропускать через мясорубочную систему школы. Ни один не задерживался, как можно скорее убегая из ада провинциальной деревенской суеты…

— А вы как будто бы знаток жизни! — презрительно фыркнул Милан, с глухим сожалением проводив затухающий дымок под подошвой ботинка. — Вы ведь аспирант, так? Что преподаёте? — он уставился на незнакомца и прищурился, а затем отмахнулся. — А, неважно! Всё равно долго здесь не продержитесь, это я вам гарантирую. Таких, как вы, мы перемалываем быстро, — улыбка скользнула не только по собственным губам, но и — противоречиво, неправильно — по тем, что напротив. А они были тонкие, изящные, красивые, только и созданные для иронии и смеха…

Милан даже вспыхнул от негодования — как спокоен был незнакомец, хотя ему только что пригрозили! И ведь Милан не обманывал: уж они-то с дружками точно постараются выжить из школы этого павлина, осмелившегося забрать у него курево, с самым сладким позором.

Но молодой аспирант только искренне расхохотался и небрежным движением пригладил светлые, растрепавшиеся от ветра волосы.

— Ну и ну! Что ж, пусть так, — беспечно ответил он, когда успокоился. — Важна не столько цель, сколько сам путь. Если я выйду отсюда, научившись хоть чему-то, это уже будет достижением.

Его наигранность и спокойствие — впрочем, откровенное — разозлили Милана. «Да кто он, чёрт возьми, такой?». Светлая кожа с приятным золотистым оттенком — и это тут же отметало догадки о том, будто он родом из Черногории. Нет, черногорцы или бледны, как привидения, заточенные на пыльном континенте, или черны, как Милан — живущие у вечно взволнованного моря. Блестящие, мягкие волосы, уложенные на прямой пробор, обрамляли с двух сторон умное, загадочное, лукавое лицо. Не столь оно было смазливым, красивым или даже обаятельным, как завораживало, гипнотизировало взгляд терпкой жаждой рассмотреть его получше, разобрать каждую чёрточку в отдельности, чтобы решить — да оно же совсем обычно! Но дойти до этого так сложно, почти нереально…

Глаза тёмно-изумрудного цвета — в них по искорке снисхождения. Светлые размашистые брови, маленький нос, острый подбородок, щёки округлые и полные румянца. Почти амур из учебников по истории, только значительно повзрослевший! Да и те, по легендам, стреляли любовью, а этот — только иронией и своим превосходством.

— Ну что, разве ничего не ответишь, бунтарь? — засунув руки в карманы, небрежно бросил аспирант и ухмыльнулся. Милан смутился порывисто, резко, до грохочущего сердца: в те годы если стыд — то отборный, если злость — то самая честная.

— Да вы вообще… Больной какой-то! — задыхаясь негодованием, Милан развернулся и рванул в школу. Путь назад, некогда изученный до последнего камешка и бугра, теперь цеплял ветками за одежду, подсовывал кочки под ноги и кидал в лицо охапки паутин. Но Милан, только сильнее раздражаясь, не замечал преград и рвался вперёд — подальше от удушающего стыда! Впервые за много лет кто-то, кроме родителей, довёл его до такого унижения…

Милан не страшился своих последних слов, сказанных, возможно, будущему преподавателю. Пусть хоть тройки ставит, хоть отца вызывает — уже всё ушло на второй план. А что стало важным, и не скажешь сразу… В школу приезжали всякие преподаватели, особенно молодые: чересчур умные, по-европейски вежливые, ранимые, вдохновлённые высшей идеей привить дикарям с побережья Черногории культуру. Но никогда среди них не было таких: спокойных, властных, уже знающих, что их ждёт, не дрожащих перед опасностями. Милан и сам не знал, как понял это по пятиминутному разговору с аспирантом, чьё имя даже не узнал. Но что-то потаённое, сумрачное, авторитетное крылось в нём — в самой его раскрепощённой позе, ленивом тоне, непринуждённых движениях и бьющих колко словах.

До урока оставалось пять минут. Милан бежал по солнечным, бликующим от теней деревьев коридорам и едва не пропустил нужный класс. Всё здесь казалось старым и поношенным: громоздкие угрюмые парты, прямиком из разваленного советского союза, бугристые чёрные доски, грубые куски мела, деревянные облупившиеся рамы окон. В конце класса — массивный старомодный шкаф, где хранилась всякая учительская мелочь, по типу треугольников для черчения, больших циркулей, бумаг и так далее. А за ним — маленький закуток, «кабинет», где учитель мог в тишине проверить тетради или выполнить нудную бумажную работу от завуча. Самый обычный класс в деревенской школе, да только что для подростка скрипучие половицы или потёкшие потолки, если в окно склоняли ветки цветущие яблони — дички, вдалеке виднелось манящее зеркало залива, а сквозь открытые форточки залетали лепестки, сладко убаюкивающие ароматы, жужжащие пчёлы и обещания ласкового ветерка о лучшем будущем?