После тренировки, где Милан вновь промахивался так, будто держал лук впервые, а Стефан хвалил, словно он поразил все мишени, они отдыхали на своём диковатом, каменистом бережку, вход к которому охраняла жгучая крапива — обходить её надо было осторожно, незнающий сразу обожжётся… Но они полюбили это уединённое, полностью скрытое от любопытных глаз место. Противоположный берег обрывался крутым склоном, который увенчивали редкие деревца. С их же стороны росли густые кудрявые ивы с серебристыми листочками. Пахло всегда сыростью, мхом и полынью — она заменяла здесь мягкий ковёр.

Милан, кажется, мог бы закрыть глаза и по памяти пересчитать лиловые точки клевера, рассеянные под их телами; а ещё мог бы наизусть вспомнить все темы, которые они со Стефаном обсуждали, и его разные реакции… Например, он часто смеялся тихо и осторожно, как робкий ручеёк, но если растормошить в нём искренность и расслабить до уязвимого блеска в глазах, то смех его уже звенел и раскатывался по округе самой прекрасной и мелодичной трелью в мире. Так же было и с разговорами: пока не растопишь тяжёлый, крепкий замок на его сердце, не услышишь истории, которые и правда его волновали. Стефан боялся показаться наивным или слабым, а потому вечно рисовал свой образ равнодушными, серьёзными и бесконечно искусственными мазками, добиваясь того манекена, которого звали племянником главы. Но Милан уже с их первой встречи видел глубже: там, где прятался одинокий приятный юноша с кучей хобби и без понимающих друзей, открывались десятки милых историй, признания и мечты.

Однажды Стефан сказал, что хотел бы стать скульптором, но пока что его умения слишком посредственны, а времени на их оттачивание попросту нет. Милан подумал, как было бы здорово увезти Стефана из этого холодного насмешливого города в солнечно-солёный Герцег-Нови. Поселить в своём простом, ужасно скрипучем доме, выделить комнатку для мастерской — там будет пахнуть красными яблоками и терпкой гипсовой пылью, а по вечерам ходить к морю, чтобы Стефан из покатых волн ловил идеи для своих будущих скульптур. Одна лишь несбытная мечта, да и только! Милан знал, что никогда и никак она не обретёт себя в реальности… да и глупо воображать, даже не зная, что думает человек, с которым связаны эти мечты.

«А я бы приносил тебе свежие абрикосы, букеты цветов из сада и миску только что отваренных креветок. Запускал бы новые идеи через окошко и вид на залив. Стирал бы пыль с твоего лица и узнавал во всех скульптурах что-то близкое, что-то знакомое…» — а мысли тянулись дальше, не глядя на то, что уже и разговор их закончился, и тема давно переменилась, и прежняя откровенность вдруг схлопнулась до маленькой точки, навсегда обрубив прежний путь к домику с садом, в котором они, хотя бы иллюзорные, могли быть счастливы.

Милан отправился к Деяну в лавку сразу после короткого отдыха. Стефан всё хмурился, провожая его взглядом, и детская ревность простодушно сияла мрачными камнями сквозь прозрачную лазурь его глаз. Милан тихонько улыбался этой горячей наивности: всё более опасными, ускользающими и призрачными становились между ними отношения, и он больше не мог их ни объять, ни зацепить. Что ж, если то было угодно речке, по которой они пустили свои судьбы, то пускай её поток несёт их дальше, вечный и неумолимый.

В лавку Милан заходил в весьма меланхолическом состоянии, но всякие мысли быстро вымело из головы, стоило наткнуться на любопытный, горящий страстью и постоянным движением зелёный взгляд. Деян выскочил к нему навстречу и ободряюще похлопал по плечу — не забыв при этом, которое из них было здоровым:

— Ну что, отпустил тебя твой деспотичный ревнитель? — Милану стало и неловко, и смешно.

— С грехом пополам, — он огляделся вокруг — знаменитую лекарскую лавку он видел впервые. — Уютно здесь у тебя…

— Это ты ещё не видел закромов! Пойдём, познакомлю со складом и расскажу вообще, что здесь происходит… — Деян увлёк его за собой в полушутливом объятии, и Милан, обычно чуравшийся прикосновений от не слишком близких людей, чувствовал сейчас лишь спокойствие.

Лавка у Деяна была своеобразной и полностью подходила своему назначению особой атмосферой. Темноватый, чуть сумрачный большой зал со стрельчатыми потолками, разделённый на три части широкими арками с колоннами. Выскобленный до серости потолок, на котором только угадывались контуры каких-то стёртых рисунков. Серый гранитный пол, массивные каменные колонны. Шкафы большие, украшенные затейливой резьбой, протянулись по всему периметру; за прозрачным стеклом в ряд стояли бесконечные разноцветные бутылочки и флаконы, шкатулки и коробки, пучки трав и мази. Прилавок виднелся один, в конце серединного зала, и почти весь утопал в тени. Рассеянный свет давали старые медные бра, горевшие тускло и простуженно, как сверчки.

Прохлада, аромат бальзамов, травяная эссенция растворов, скрип обуви по натёртым плитам и гулкое эхо, вьющееся по колоннам и улетающее к остроугольному потолку — всё это напомнило Милану какую-то старую итальянскую лавку, в которую его таки уговорили однажды зайти. Чарующее уединение и хрупкая надежда так и повисли в этом пряном до головокружения воздухе. Деян вёл его специально медленно, давая всласть рассмотреть рельефные ниши, пустые без статуй, и подвешенные прямо к потолку целые букеты из сухих целебных трав. Их горький запах сразу бил в нос.

— А я ведь приглашал тебя зайти раньше… — в голосе Деяна даже проскользнули непривычные, глухие нотки обиды. Милан посмотрел на него и улыбнулся с покорным, чуть виноватым видом.

— Прости. Я и правда хотел. Но время как-то незаметно ушло на тренировки и прочее…

— Да ничего, я всё понимаю! — Деян снова ободрился, и его лицо, замиравшее грубым камнем без внутренней силы, теперь вновь ожило, засияло, обратилось энергичной красотой. — Стефан тебе гораздо ближе, это не может видеть только слепой.

Милан густо покраснел от мысли, что же ещё могло быть очевидно и не видно лишь слепому, но Деян оборвал эту тему и подвёл его к шкафчикам в левом зале.

— Вот здесь хранятся настойки против головной боли, тебе нужно будет потом их перебрать отдельно, но а пока — идём на склад!

Милан толком не успел разобрать, какой из шкафов был нужным, как его увели обратно в центральный зал, а оттуда — за дверь у прилавка. Короткий тёмный коридор вывел их к ещё более тёмному и мрачному помещению, сплошь заставленному стеллажами, полками, комодами, ящиками и шкафами. Любую поверхность занимали готовые лекарства или их экстракты, разложенные для сушки травы или измельчённые порошки. Темнота и грандиозность склада контрастировали с его беспорядком, который так отчаянно скрывался в чёрных проплешинах тьмы. Деян быстро щелкнул выключателем, и, потрескивая, над их головами постепенно зажглись длинные светодиодные лампы.

— Чтобы получить такое классное освещение, мне пришлось буквально манипулировать Драганом, а ни он, ни я такое не любим, — сконфуженно бросил Деян, рассматривая потолок. Милан же опустил взгляд ниже и хмыкнул, увидев, в каком плачевном состоянии был сам склад.

Как будто по нему прошёлся смерч и растрепал строгий порядок, в каком и следовало храниться лекарствам. В отличие от шкафов в зале, здесь баночки и миски перемешались в апокалиптическом хаосе, цвета, как палитра художника, били по глазам, а пучки трав, бесхозные, забытые, валялись прямо под ногами или в углах. Всюду вскрытые коробки, нераспакованные порошки, наполовину отвёрнутые пробки у бутылей. Таблички у полок давно уже не соответствовали тому, что на них стояло.

Деян аккуратно провёл Милана рядом с выпотрошенными стеллажами и вовремя наклонил его голову вниз, чтобы он не уткнулся лицом в гирлянду соцветий, растянутую между полками, как нарядный флаг.

— Да, у нас тут есть нюанс, так что всегда смотри по сторонам… — ладонь задержалась в его чёрных кудрях и игриво взлохматила их. — Мне и правда стыдно за весь этот бардак, но я только сейчас наконец имею хоть какое-то время, чтобы разобраться с ним, — Деян тяжело вздохнул, а Милан, внезапно приласканный простым, незамысловатым движением, не мог оставить его с этой тяжестью.

— Тебе совсем не о чем переживать, Деян! — ладони сами вцепились в его плечи и развернули к себе; зелёный взгляд — но совсем не тот, не жгучий тёмный малахит, не цвет тосканского мрамора, а скорее ласковая зелень — зажегся интересом и любопытством. — Я тобой всерьёз восхищаюсь, ты все эти дни только и делал, что спасал чужие жизни, не глядя на усталость и измождение!

— Это моя работа, ничего особенного… — пытался отнекиваться Деян, но Милан сжал его плечи сильнее и ещё ближе потянул к себе.

— Хотел бы я быть хоть на долю достойным твоего благородства!..

— Милан, не говори так… — зелёные глаза, непривычно дрогнув от напора восхищения и доброты, забегали — в поисках спасения, выхода, возможности не смотреть на Милана, и всё равно скатывались обратно. Ладонь настигла ту, что лежала на плече, и сжала смущённо, порывисто; Милан почти поверил, что Деян желал приложить её к своей щеке и хотя бы так охладить себя, но… Момент, исполненный безрассудного тяготения, лопнул сам, расхлестав ледяные брызги по щекам: то внезапный голос прорезал упругую тишину:

— Я вам не помешал? — надтреснутая ревность так отчаянно-звонко скользила в вопросе, что Милан даже пристыдил себя: нужно ли было сейчас касаться Деяна и говорить ему подобные вещи? Они отпрянули друг от друга и врезались в стеллажи; покачнувшись, те, к счастью, устояли, но пара сухих кореньев полетела Милану на голову. В дверях, подкравшись тихо, как Стефан, стоял златовласый Андрей, очаровательный в своей злости и кидающий ядовитые взгляды на них.

— Ты чего так пугаешь? — первым опомнился Деян и легко улыбнулся прежней, лукавой улыбкой. — И кстати, ты доделал тот отвар, о котором я тебя просил?

Андрей, всё ещё буравя Милана колючим взглядом синих, холодных глаз, скрестил руки на груди и ответил учителю:

— Вот я как раз потому и пришёл. Мне нужна помощь, я, кажется, перебросил тысячелистника…

— Так ты знаешь, как разбавить концентрацию, — Деян подошёл к нему и осторожно потрепал по светлой макушке. Суровость, так не подходившая этому свежему, почти детскому лицу, тут же сменилась привычным смущением. — Просто сделай отвара в два раза больше, вот и решение. Или всё равно ещё раз показать?

— Лучше показать… — прошептал сконфуженный, красный Андрей, и Деян, взяв его за плечи, повёл из склада наверх, по незаметной лесенке, примостившейся в углу. Милану он бросил многозначительный взгляд, и тот всё понял, остался на месте и походил по складу, прикидывая пока объёмы работ. Но рациональные планы в голову не шли, там трепетали забавные мальчишеские ревности, язвительный тон Стефана и ледяной взгляд Андрея. «Надо мне быть поосторожней, а то ещё нарвусь на месть этого юноши…» — думал он, когда вспоминал ученика лекаря. Отчего тот был так привязан к Деяну — это он сказать мог и без знания их предыстории: попробуй не проникнись этим добрым, заботливым, всегда готовым помочь юношей, когда за всю свою жизнь ты видел только жестокость и злобу! Да, его чрезмерная активность и болтливость иногда утомляли, но во всём остальном он казался почти идеальным — насколько это безыскусное слово вообще могло дать определение человека достойного…

Но и всё же таким, как Стефан, он не был, и Милана уже начинало пугать это дурацкое, несвоевременное, смешное сравнение! Стефан не подходил никаким рамкам, не втискивался ни в одни границы для осмысления, и оттого ставить его образ под пристальный анализ собственной души Милан не мог. Он мог сравнивать Андрея, Деяна, кого угодно — даже, прости господи, Эмиля, но Стефан… Стефан разлетался на десятки нежных моментов, на горстку влекомых взглядов, на соцветия их топлёных вечеров и необъяснимость обоюдоострых, сжигающих прикосновений.

Милан кое-как вылез из дурмана, в какой превращались его мысли, стоило знакомой голове с юрким хвостиком затесаться в них. Деян спустился к нему и, улыбнувшись ярко, вздохнул при этом тяжело и качнул головой.

— Ох уж этот Андрей… Ты, кстати, обязательно говори мне, если он вдруг начнёт тебя донимать чем-нибудь. Юное сердце так ранимо! Он меня ревнует абсолютно ко всем людям. Одно время даже подозревал Стефана и так обозлился на него, что тот теперь его недолюбливает. В общем, пойми его: переходный возраст, все дела… — говорил Деян легко и даже беспечно, но за первым впечатлением крылась топкая привязанность к непростому мальчику и вся россыпь проблем, которые их всю жизнь преследовали. Милан только кивнул, не желая продолжать этот скользкий разговор.

Деян повёл его к столу, где лежали распахнутые жёлтые тетради со столбцами цифр и рублёных имён. Коротко объяснил суть работы: нужно было пройтись по каждому заголовку, будь то ингредиент, готовое лекарство или всего лишь пучок травы, и посчитать, сколько его лежало на складе. Потом записать новую цифру рядом со старой и прибрать всё в одно место, которое тоже приписать рядом с названием. Милану показалась эта система слишком шаткой и ненадёжной, о чём он только вежливо намекнул Деяну. Но тот, словно ожидал это услышать, согласно закивал и наперёд перечислил все недостатки. Однако переходить на что-то другое времени уже не было: сейчас нужно было просто всё пересчитать и прибрать. Во время изготовления лекарств он вёл собственный список: что ушло, куда и для чего. А к этим огроменным тетрадям обращались только во время глобальной инвентаризации, как сегодня или несколько лет назад, когда они с Андреем только пришли.

Милан всё отлично понял и решил взяться за первое попавшееся: пересчитать бутылочки с успокоительным сиропом. На запах он был густо-травяной, с каплей спирта, и наверняка хорошенько разогревал грудь, стоило тёмной жидкости попасть внутрь. Деян показал ему несколько хитрых тайников, которые он сделал, единственно только чтобы обмануть себя и потом ничего не найти: за картинной рамой, в побитом ящике, под доской пола. Потом, убедившись, что Милан начал понемногу ориентироваться в лабиринте стеллажей и шкафов и даже не ударялся головой о коробки, покинул его, сказав, что должен делать то же самое в лавке и при этом обслуживать клиентов, если они придут.

Милан схватился за работу бодро и радостно, сам от себя не ожидая такого рвения. Пыльные бутылочки с успокоительным находились просто везде; шаткая стремянка привела его в мир высоких полок и дальних углов стеллажей, так что в какой-то момент пришлось начать счёт заново. Обжёгшись на этом, Милан вскоре решил писать количество карандашом — чтобы потом стереть и вывести новое, если вдруг в местном хаосе он найдёт ещё такое же лекарство. От паутины и грязи нос щекотало, и пару раз он чихнул. Испросив разрешения у Деяна, он раскрыл стрельчатые, неудобные и скрипучие окна — старые рамы так плохо поддавались и опасно дрожали, что он всерьёз испугался, не разобьёт ли всё к чертям. Но — обошлось, и теперь кристально-чистый, напоенный ароматами мелиссы и хмеля ветер залетал на склад и шуршал растяжками сухих трав.

Милан на мгновение выглянул в окно и удивился, хотя то, наверное, было ожидаемо увидеть рядом с лавкой лекаря: за домом располагался квадратный уютный сад. Маленькие грядки ровными и короткими линиями прорезали всю его площадь; нашлось место даже крохотной теплице, в которую Деян, с его ростом, наверняка вползал на четвереньках. Всё так плотно поросло травами — целебными или полезными в изготовлении других лекарств, что сквозь них не проглядывал даже кусочек плодородной земли. Каждая грядка или лунка обозначалась отдельной табличкой — что за растение и когда было посажено. Несмотря на первое впечатление дикой запущенности — в том виноваты кудрявые усики вьюнов, разлапистые листья крапивы и безмятежно сплётшиеся кусты боярышника, Деян держал сад в порядке и строгости. Каждая травинка блестела от влаги и сочности, ни один жёлтый листик не тронул привередливые растения. Милан едва удержал себя от того, чтобы не перепрыгнуть через подоконник и походить по ароматному саду, но побоялся, что ненароком ступит мимо и помнёт драгоценные травы.

Время пролетело незаметно, и вот уже часы отстучали пять вечера. Тетрадь с жёлтыми страницами радовала весьма скудно: Милан разобрал только первые шесть наименований, зато кое-что отыскал по другим, расположенным вообще на других листах. Как лучше работать, он немного понял и в следующий раз решил применить новую тактику: разбирать, например, отдельный шкаф или стеллаж, чтобы по нему сортировать бутылочки и коробки, а затем идти к другому. Руки приятно побаливали от постоянного таскания ящиков, перебирания банок и необходимости двигать стремянку туда-сюда. Ноги тоже слегка покалывало — хотя он носился только по складу и толком их не напрягал. Присев на перевернутый ящик, Милан пригладил встопорщившиеся волосы и недовольно оценил свою физическую форму: раньше он бы вычистил половину этого помещения за день, а теперь это растягивалось на долгую неделю…

Деян, приоткрыв дверь, огляделся и одобрительно закивал головой:

— Какой же ты аккуратный и внимательный! Я бы сделал всё наспех и обязательно обсчитался…

— Деян, я же не прибрал тут и десятую часть…

— А результат уже виден! Ты молодец, Милан! — лекарь подошёл к нему и лёгким движением смахнул прилипшую паутинку с его макушки. — Твоя помощь и правда неоценима, поверь, — подмигнул, а затем добавил громче: — Кстати, не хочешь остаться на чай? У нас тут истинно английские традиции, между прочим! Андрей, поставь чайник! — обратился он к вездесущему Андрею, который уже бдительно спускался по лестнице, не смея оставить учителя и Милана одних. Хмуро кивнув, юноша снова пошёл наверх, а Деян вопросительно поглядел на Милана. Тот коротко засомневался, подумав о Стефане, но его мысли тут же угадали — легко и весело:

— Да не потеряет тебя твой друг! У вас будет целый вечер впереди, а мы с тобой, между прочим, можем поговорить всего лишь какой-то час… Так что соглашайся! А ещё у нас на вечер припасены пастила и мармелад — самые лучшие, ты таких точно не пробовал.

Милан поддался уговорам, согласный на чаепитие, как только его озвучили, и сказал, что подойдёт через пару минут. Деян отправился следом за Андреем, чтобы накрыть стол. Сверху раздались позвякивание посуды, шипение чайника, бесконечный шорох упаковок и негромкие разговоры. Милан улыбнулся, предчувствуя домашнюю обстановку чужой семьи — а Деян с Андреем казались именно семьёй, и прибрал за собой. Закрыл тетради, растолкал коробки по углам, чтобы не упасть на них завтра, и пошёл вслед за хозяевами дома на верхний этаж — там, где располагались жилые комнаты.

Две спальни, гостиная, столовая и душевая — всё полнилось уютом, простором и светом. Самая обыкновенная мебель приятно оттенялась бежевыми накидками и обивкой, светло-фисташковые стены кое-где прерывались незамысловатыми картинами и пейзажами, шкафы с книгами, деревянными шкатулками и рамками придавали комнатам весомость, а маленькие пёстрые подушки развеивали серьёзность своими узорами. Милан с интересом оглядывался по сторонам. Какого-то особенного стиля у этого жилья не было, но бесконечно ласковая, домашняя атмосфера просвечивала сквозь мелочи: раскиданные тетради на столике, приколотые к полкам маленькие бумажки с забавными напоминаниями «Поливать цветы хотя бы раз в неделю!», потемневшие от засохшего чая кружки, забытые там, где их променяли на интересную книгу.

Милан видел спальни только мельком, через приоткрытые двери: это были просторные комнаты, светлые и с подрагивающими на ветру занавесками. Винтовая лестница вела из гостиной на чердак; он ещё помнил, что именно там ночевали лекарь с учеником, когда всё здесь занимали пациенты. Теперь комнаты ничем не напоминали бывший госпиталь; к тому же, Милан слышал, что внизу целая комната отводилась под палаты, и именно там теперь отдыхали последние больные.

— Проходи, садись за стол! — бодро подозвал его Деян, пронёсшись мимо с чайником. — Мы решили накрыть в гостиной, эту комнату менее стыдно показывать, чем остальные. Столовую мы с Андреем как-то слишком… загрязнили, мягко сказать.

Милан краем глаза разглядел кухню, которая как раз соединялась со столовой: неказистая, отделанная кремовой плиткой с дубовым столом и резными стульями. Только вот раковины показались больно заваленными чем-то: кастрюлями, тарелками и приборами. Наверное, именно этого постеснялись хозяева; Милан мог их понять, хотя сам бы без проблем уселся и в столовой.

В гостиной около дивана стоя небольшой стол; остальное пространство занимали книжные полки и шкафы, столики поменьше для работы, письменные принадлежности, два кресла, музыкальный проигрыватель — не новенький и не блестящий, но принимающий самые настоящие кассеты, оттого и вызвавший в Милане чистую зависть. Два окна рядом с колонками выглядывали в сад; созревающие бутоны яблонь ласково стучали по стеклу. Пахло вездесущими травами, что пропитали каждую балку этого дома, и воском от всюду разбросанных свеч, в стеклянных мисках или простых подсвечниках.

Милан неловко сел на стул, решив, что диван должен остаться хозяевам. К тому же, там восседал ещё хмурый и недовольно поглядывающий на него Андрей. Но Деян, ворвавшийся с очередными тарелками и чашками, запротестовал и усадил Милана на место помягче. Смущение заискрилось в воздухе, когда под боком так близко оказался питавший к нему раздражение ученик. Точнее, Милан только догадывался, что именно вызывал в нём; а это нетрудно, помня, в каких щекотливых ситуациях они с Деяном сегодня оставались… Милан отдалённо даже мог разделить бурные чувства юноши — не так давно он сам чутко отслеживал любые долгие взгляды на объект своего восхищения, что уж говорить об Андрее, так болезненно привязанном к своему спасителю…

Но неожиданно первым нарушил молчание именно юный лекарь:

— А ты сможешь преподать мне математику? Ты говорил, что разбираешься в ней… Хочу помочь Дею и тоже разбирать склад, — Андрей говорил спокойно и равнодушно для человека, ещё минуту назад смотревшего презрительно и ревниво. Милан подивился его резкой перемене: даже бледное лицо разгладилось от яростных хмурых линий, пересекавших лоб и линию рта. Он снова стал простым невинным юношей, с зачёсанным налево пробором и пушистой чёлкой.

Но вот его просьба поставила Милана в тупик.

— Даже не знаю, захочешь ли ты видеть меня своим учителем… кажется, у тебя уже есть один, — он намеренно сказал так, скрыв за поверхностной иронией собственный страх — страх вновь прикоснуться к тому, что ещё некогда бередило ему душу. Аккуратно выполненные домашние задания, трепетно ожидаемые оценки, но что самое главное — забавные комментарии, всякий раз отличные друг от друга; решённые примеры из олимпиадных листовок, любовно написанные в клетчатом блокноте с размытой Венецией на обложке — его подарок.

«— Неужели в мире и правда есть города, подобные Венеции?

— Конечно есть: Париж, Лондон, Рим…

— Тогда, мне кажется, невозможно быть несчастным, просто зная, что такие роскошные города вообще существуют! Вот я только взглянул на эту площадь — как её, Сан-Марко? — а меня уже берёт трепет. Неужели где-то строят дворцы с такой любовью и обожанием? Неужели где-то площади существуют, лишь чтобы люди на них праздно гуляли, а не устраивали обязательный рынок?..

— Не отвлекайся, Милан, помечтаешь потом. Лучше внимательно вчитайся в задание… Я обязательно покажу тебе Венецию вживую. И Париж, и Лондон… что захочешь!»

Трудно сказать, сдержал ли он обещание или нет. Милан, пожалуй, мог бы накопить на поездку, если бы год пожил, затянув пояс, вот только теперь ему это было не нужно. Ни Рим, ни Париж, ни Лондон. В чём очарование этих столиц, если они не наполнены любовью? Зачем смотреть на величественные фасады их домов, если потом нельзя перевести взгляд на пронзительные томные малахиты?..

— …Эй, Милан! Всё в порядке? — это уже звал Деян, и его крепкая ладонь осторожно тормошила за плечо. Милан очнулся и обругал себя за излишнее упоение прошлым; что оно сейчас, никому не нужное, покрытое мраком позора и пылью бесконечных дней? Андрей вновь прожигал его гневным взглядом, решив, что он специально замолчал, дабы привлечь к себе внимание и руки Деяна.

— Простите, что-то я задумался… — объяснил Милан. Лекарь понимающе кивнул и пододвинул к нему чашку с ароматным земляничным чаем, а ещё простую фарфоровую тарелку с россыпью разноцветных кусочков пастилы и мармелада. И уж если сам лекарь советовал такое лечение, то кем был Милан, чтобы противиться?

— Так ты будешь моим учителем по математике или нет?! — вопрос, заданный резко и настырно, прорезал домашнюю тишину зигзагом молнии. Милан отчасти понимал раздражение Андрея: он ведь куда-то уплыл в своих фантазиях, на предложение не ответил, да ещё и нарвался на очередное прикосновение любимого учителя…

— Андрей, а ты почему так разговариваешь? — Деян хмуро поглядел на ученика с другого конца стола; его голос умел быстро переходить из мягкого и благодушного в твёрдый, что кремень. — Ты случайно не позабыл, что вообще-то просишь?..

— Не ругай его, Деян! — всплеснув руками, тут же вступился Милан со смущённой улыбкой. — Это я всё виноват, толком не ответил на его вопрос, а он ведь просил, ещё когда ухаживал за мной… Андрей, — тут он повернулся к насупленному и сердитому юноше, уткнувшемуся в чашку, — я готов обучить тебя математике, только с одним условием: пусть занятия идут не дольше часа, иначе, если Стефан узнает, то потом опять придёт ссориться с Деяном… А ссорятся они со вкусом, — Милан послал многозначительный взгляд лекарю, и тот легонько усмехнулся, тряхнув выпавшими из пучка кудряшками.

— Хорошо… спасибо, — видно было, замечание учителя ещё травило ему душу, как любое резкое слово в таком возрасте, но, приободрённый тем, что добился своего, Андрей потянулся к миске с пастилой и жадно утащил чуть ли не половину.

Чаепитие, кроме своего начала, прошло радостно и по-семейному тепло. Милан даже с тоской понял, что для полного счастья им не хватало только Стефана. Деян, бравший бразды разговора на себя, очень тонко подмечал настроения сидящих за столом и умел растормошить даже скрытного Андрея. Заметив в Милане тонкую меланхолию, он добавил как бы между делом, что в следующий раз было бы неплохо пригласить сюда Стефана, ведь двери его дома открыты для старых друзей. «Только бы он перестал на меня дуться!» — подмигнул Деян, и Милан сообразил, что роль миротворца теперь лежала на нём. Что ж, это казалось не так трудно… Главное, чтобы эти двое не превращали уютное чаепитие в жаркие дискуссии. Видимо, это тоже теперь лежало на плечах Милана.

Время, охочее до приятных событий, как до лакомств, неслось быстрее, стоило случиться чему-то хорошему. Солнце покатилось набок, протянув тоскливые рыжие плети в окна, и гостиная наполнилась тем дрожащим, предзакатным светом, режущим и ярким, который обещает после себя только печальную тьму. Милан засобирался домой — в его голове ещё не могло уложиться, что он вызвался быть учителем такому непростому ученику, как Андрею. К нему, думалось, знал подход лишь Деян… Нужно было продумать и план занятий, и простые примеры, чтобы не сбивать его с толка; обучить не только примитивным математическим операциям, но ещё и разным процентам — они сильно помогут Андрею в изготовлении лекарств. А как он вообще смешивает их сейчас? На глазок?..

Деян, проводив его до порога лавки, потянул за рукав, остановил и тепло улыбнулся:

— Спасибо тебе большое за помощь. Ты даже не представляешь, как много для меня это значит! Я искренне тебе благодарен… — зная, что за ними пристально наблюдал Андрей, Деян усмехнулся, закатил глаза и только похлопал Милана по плечу, а затем отступил, давая ученику облегчённо выдохнуть. — Зови в следующий раз Стефана к чаепитию. Может быть, я вас ошарашу и сыграю что-нибудь на лире…

Прощание затянулось ещё минут на пять: Милан восхищался и поражался Деяном, при этом не верил, что он мог играть на столь изящном, древнем и прекрасном инструменте! Не то чтобы тот был слишком хорош для Деяна, который казался немного простоватым для такой музыки, вовсе нет… просто у Милана никак не вязались изгибы и тонкие струны лиры с этим человеком, не складывалось в голове, как он мог играть на ней и порождать красивые, витиеватые ноты, уводя воображением куда-то в Древнюю Грецию. Но Деян обещал, что сыграет, и теперь Милан ожидал этого с плохо скрываемым предвкушением.

Дома нелёгкий день, к удивлению, продолжился. Вместо соскучившегося Стефана и уединённого ужина, потом обязательно перетекавшего в шахматную партию, Милана встретили суета и несколько посыльных, переносивших что-то из повозки в дом. И Стефан, стоявший у входа и невесело глядевший на эту процессию.

— Что случилось? — по его скрещенным рукам и хмурой складке Милан сразу догадался: что бы ни лежало в телеге, оно лишь отягощало Стефана. Юноша чуть посветлел, заметив его, но тут же с тяжёлым вздохом разочарованно объяснил:

— Такие вот подарки посылает мне мой друг… Ты только глянь! — Стефан остановил одного посыльного, мальчишку лет двенадцати, и попросил его раскрыть коробку. Мальчик послушно откинул крышку и развернул из ткани прекрасно начищенную саблю — блестящую в свете фонарей и очень тонкую. Стефан поблагодарил его и попросил отнести в дом. Затем остановил второго мальчишку, и предметом в его коробке значился коллекционный лук со стрелами: отделанные роскошной, даже вычурной позолотой и украшенные мелкими лазуритами по древку, они казались неуместными в их темноватом, простом доме, где больше всего любили обычные книги, деревянные рамки, незатейливые статуэтки и прочие мелочи.

— Это прислал Дмитро? — удивлённо спросил Милан. Стефан презрительно фыркнул и кивнул. — Зачем? Ты… непохоже, что рад этому.

Друг ухмыльнулся и приподнял бровь.

— По сути, ему всегда было плевать на мои чувства и на то, что я думаю, поэтому неудивительно… — он сказал это так просто и при этом с такой нажимной, отчаянной грустью, что Милан невольно глянул на него. Губы плотно сжаты, глаза льдисты и просвечивают раненым сердцем, и только подбородок неумолимо гордо тянет своего обладателя наверх, подальше от пропасти с лихорадочным прошлым. Но Стефан быстро запрятал это выражение и договорил чуть равнодушным тоном: — А вообще, он прислал этот подарок в качестве извинения, если вдруг я держу на него зло. Приписал так: «Ты ведь любишь коллекционировать оружие, поэтому добыл тебе самое лучшее». Но он забыл, что это моё увлечение прошло ещё много лет назад, а то оружие, которое хранится у меня сейчас, я держу ради тренировок и оно всё достаточно простое и неказистое.

— Не сможешь… вернуть подарок назад? — тихо спросил Милан, и так зная ответ. Стефан поджал губы, и на миг его брови мелко взлетели наверх.

— Нет, Милан… Ну, подумай сам: как я сейчас разверну всех этих мальчишек, уже перетаскавших половину в дом? А что они потом скажут Дмитро? Да он их загнобит, если они вернутся с прежней поклажей! К тому же, кое-как мы всё же разместим это добро в комнатах, остальное пусть осядет в подвале. Потом я спрошу дядю, не нужно ли ему или армии что-нибудь из этого… В общем, разберёмся, не переживай, — Стефан легонько толкнул его в бок и улыбнулся ещё натянуто, но уже не так хмуро, как прежде. Мальчишки тем временем опустошили повозку и, поклонившись Стефану, повели лошадь прочь от их дома.

Милан и Стефан зашли в прихожую.

— А с чего это Дмитро вообще вдруг вспомнил о тебе? Мне показалось, какое-то время вы не общались… — Милан кивком головы позвал друга за собой на кухню и поставил воду кипятиться. Заварка одиноко смотрела на своих хозяев со дна чайника мутной коричневой жижей и склизкими листьями — что ж, придётся делать новую! Пока Милан разбирался с этим, Стефан задумчиво уселся за их узкий, но такой полюбившийся стол, подпёр голову рукой и тихо ответил:

— Потому что он чёртов эгоист и всегда думал лишь о себе! Не так давно у него были какие-то проблемы в семье: ссоры с женой по поводу и без, ребёнок, с которым — вот новость! — надо заниматься, и всё в таком духе. Уж не знаю, что у них там было такого страшного, но, как я слышал, брак стоял на грани развода… — Стефан принялся нервозно расстёгивать пуговицы куртки, которую позабыл оставить в коридоре. Дома они всегда ходили в более простой одежде, заменяя рубашки — футболками, а красивые утончённые штаны из чёрного батиста — удобными спортивками. Но сейчас, в погоне за горячим чаем и желанным уединением, они даже позабыли раздеться.

— В общем, пока у него в жизни всё было плохо, он, конечно, прекрасно обходился без меня и даже не спрашивал, почему мы вдруг резко перестали общаться. А как всё наладилось, так он и вспомнил, что у него, вроде бы, где-то завалялся друг, которого можно затащить на попойку… — Стефан вновь скривился и повесил куртку на спинку стула. — Неуместные дорогие подарки, назойливое внимание и даже желание уколоть тебя побольнее, зная, что это сделает неприятно мне тоже, — всё это лишь показное, Милан. В Дмитро нет ни капли искренности. Он всё это делает только для себя, для удовлетворения своего эго. Хотя это делать странно, но просто сравни ваши подарки… — голос Стефана наконец смягчился, и глаза подёрнулись ласковостью первых летних ирисов. — Вот он прислал нагромождение бесполезных для меня вещей, дорогих, но таких бездушных. А ты… — Стефан на миг смутился и опустил взгляд, — ты попал в самое сердце, подарил частичку себя. Стоит мне прикоснуться к браслетам или камешкам, как я тут же вспоминаю тебя и то, как ты это дарил… Звучит глупо, правда? — он сконфуженно сцепил пальцы и отвернулся, светя лишь пунцовыми ушами.

— Звучит так хорошо, как я и не могу мечтать, — в груди расцветал маленький лекарственный сад — совсем как у Деяна рядом с домом, когда он слышал такое: тёплые нежные стебельки ласкали самые запретные мысли, а их горьковато-полынный запах отрезвлял невозможным. И так вовремя их смутную идиллию прервал свист вскипевшего чайника…

Вечер прошёл в знакомой обстановке, только вот после шахматной партии, где Стефан похвалил его за новую опробованную тактику, чуть более скучную, но действенную, последовало не раздельное чтение в разных креслах, а «Милан, садись на диван и расскажи уже, чем тебя мучил сегодня Деян!». Совершенно банальный неумелый рассказ прервался просьбой самого Милана: «Почитай мне что-нибудь вслух… неважно что. Пожалуйста». Всякий раз Стефан неохотно соглашался на такое, оправдываясь тем, что смущается собственных интонаций и вообще того, о чём ведётся речь в тексте, будь это даже безобидный философский трактат. Милан же необъяснимо жаждал увидеть, услышать, прочувствовать то, как Стефан пропускал сквозь себя слова и преображался, отринув всякую неловкость. Жаль, что длилось это недолго…

Но сегодня Стефан удивительно легко согласился и даже не стал спорить: только с меланхоличной улыбкой кивнул и отправился к шкафу, чтобы выбрать книгу. Взял небанальное: томик со стихами. Милан, ожидавший увидеть опять нечто пространное, даже изумился и повнимательнее вгляделся в друга. Безмятежный и спокойный, он раскрыл книгу на оглавлении, выбрал какое-то особое произведение и нашёл его страницу. Глубоко вздохнул и тихо начал. Милан с трудом прорывался сквозь витиеватые метафоры к смыслу, завороженный тонким, преисполненным духовного лицом Стефана, и только вился послушной змейкой за его голосом, то взлетая к прокажённому Раю, то низвергаясь в привычный всем Ад…

Его удивляло, как защитники, далёкие от людей, всегда подчёркивали свою непохожесть и выделяли её, но при этом так увлечённо и проникновенно изучали людское искусство, внимали их музыке, прозе, поэзии, что это не могло оставаться незамеченным. Всё-таки они любили людей и, созданные по их подобию, с малыми лишь отличиями, втайне желали с ними сблизиться, взять только лучшее, и отстраниться от всего того, что причиняет боль, от жутких предрассудков и стереотипов. Но в итоге, кажется, переняли всё и стали такими же…

Стефан, непривычно мягкий и расслабленный, в приглушённом свете казался ещё лучше, ещё прекраснее, хотя Милан спрашивал себя, как можно быть ещё сказочнее, чем сейчас. Волосы чуть выпали из хвоста, падая на лицо мягкими тёмными прядями; в глазах плыли строчки, как точёные камешки под толщей воды, а губы, чувственные, розовые, плавно и трепетно двигались, следуя за звуками, за мыслью автора и распаляя сознание всё чётче вбирать в себя смысл. В какой-то момент, переворачивая страницу, Стефан внимательно посмотрел на него и улыбнулся только самыми уголками губ; тихому, иллюзорному, манящему «Ложись головой ко мне на колени, так будет удобней» Милан поверил не сразу. Но сразу подался, будто так и нужно было, будто и не было в мире ничего более естественного, чем это интимное положение, в котором уже никто не верил ни в какую чёртову дружбу.

Но стихи, как чары, как колдовское зелье, сгладили непримиримые углы реальности и соткали вокруг мягкий мир задумчивых грёз. Милан аккуратно примостился головой на коленях Стефана и взглянул снизу верх на коричневую потрёпанную обложку и его лицо, частично скрытое книгой. Светлые глаза то и дело окунали его в прохладное озеро своей глубины, но эта прохлада не казалась отчуждённой — скорее желанной, освежающей. Как-то медленно и неловко одна рука освободилась от держания книги и подкралась к голове Милана. Пальцы ласково опустились в чёрные взлохмаченные кудри, впитавшие в себя сегодня всю пыль и лекарственную отдушку склада, и погладили осторожно, только пробуя, ещё боясь, что Милан недовольно встряхнёт головой и попросит прекратить глупости. Какая бы это была глупость!.. Ведь Милан лежал, затаив дыхание, и мысленно молил о большем, о смелости, о безумстве…

Под конец, прогнав смущение, Стефан уже чуть откровеннее ласкал его волосы, перебирая кудри пальцами, как самый драгоценный в мире материал, и обвивая их кольцами вокруг. Милан только старался придать лицу спокойное выражение — тело горячо отзывалось на любое касание Стефана. Отчего-то вдруг вспомнился Деян; сегодня он тоже дотронулся до макушки Милана — шутливым и дружеским движением. Как же оно отличалось от того, что делал сейчас Стефан! Тело тоскливо и звеняще дрожало под его кроткими пальцами, словно нежный струнный инструмент, оглашая всю округу о своих желаниях, привязанности, тайне. Милан испугался, что забудется, невольно закроет глаза, откинет голову чуть назад и тихонько простонет, чем уж точно разобьёт и момент, и их дружбу, бесспорно нежную, но пока всё-таки дружбу.

К счастью, конфуза удалось избежать. Милан и сам толком не понял, как закончилось их наваждение, но вот голос Стефана оглушился до сдержанно серьёзного, а он сам поднялся с его колен и неохотно сел рядом. Магия выдохлась и оставила их смущённо изумлёнными и опечаленными. Милан понимал, почему так: эти моменты — исключение, но не реальность. И трудно представить, когда станет наоборот…

Ночью ему снилась странная фантасмагория из обрывков чужих судеб и своей жизни. Он то был завистливым, полным острых комплексов защитником, влюблённым в прекрасного Лиярта, то изнывал сердечной тоской по грубоватому, душевно слепому другу, который мучил его близостью и насмехался над его невинностью, то обращался во вспыльчивого умного ученика, воспылавшего первой, незрелой, угловатой привязанностью к своему учителю. Перед глазами, мелькая в итальянской гамме лиловых, зеленоватых и белых цветов, рисовались быстрые картинки трудноотличимых эпизодов. Вот он жаждет поцеловать хотя бы один каштановый локон Лиярта или быть достойным коснуться его ладони губами. А вот он, голый и позорно возбуждённый, пытается скрыть свой срам перед другом, чьё чуть загорелое тело лежит рядом на песке; властная рука прижимает его к себе и насмешливо треплет по волосам — «Это же по-дружески, ну чего ты стесняешься?». Но вот Милан снова обращается в себя и сидит, уязвлённый, перед Эмилем, стараясь за его рассказом об итальянских художниках Возрождения скрыть, как он хочет другого, до ужаса другого, чего пока толком и вообразить не может…

Однако это — поспешность, забег вперёд, к неизбежному и печальному концу. Сновидения тоже имели свой сценарий и выстраивались хорошо, верно и точно, будто хроники, а потому эпизод заглох, остепенился и обратился в тот, где Милан, ещё равнодушный к своему учителю, но уже заинтригованный его методами, внимал его рассказу о том, как решать олимпиадные задачки. Оливковый свет класса, жужжание шмелей за окном, аромат цветущих яблонь… Вот бы вновь — хоть на секундочку — стать тем же мальчишкой!.. Он ещё мало знал боли, а трепет ожидаемых чувств потихоньку вспарывал его грудную клетку — мучительно сладко и тягуче, как и бывало в таком юном возрасте.

Милан очнулся, дрожа, как от лихорадки. Сны, промчавшись сквозь его разум огненной толпой, вместо успокоения и отдыха вернули ему ужасное изнеможение. Он поднялся на кровати и, тяжело дыша, протянул руку к стакану с водой. Прохлада чуть успокоила его, но спать уже не хотелось. За окном ещё клубилась угольно-туманная ночь, часы показывали на циферблате три. До рассвета — долгая пропасть. Милан встал и подошёл к окну. Колючий страх защипал в груди, когда он отодвигал занавеску — совсем как в ту страшную ночь. Видение матери, разбудившее его, мёртвая лань, предвестница нападения чёрных зверей, и маленький мальчик с растерзанным сердцем…

Милан дёрнулся — от боли и ужаса. Но сегодня каменная извилистая улочка пустовала. Только бледные рыжие всполохи играли мотыльками в её зияющей темноте. Нет, сегодня ему точно не заснуть — он понял это, когда взглянул на кровать. Ворочаться с боку на бок, только зря утомлять себя насильным сном — изводящее занятие. Милан оделся и решил сходить к реке — чистый хрустящий воздух отрезвит его разум от взбалмошных остатков чужих видений.

До последнего не хотел, но всё-таки взял с собой флейту — попробовать лишь пару глухих нот, просто коснуться губами выемок и вновь почувствовать себя волшебником, как когда-то давно. Но глубоко в душе знал, что так не будет: он уже никогда не сумеет играть, как прежде, в нём затух огонёк страсти и жажды. Весёлые пасторальные мелодии только обволокут его в тоску. А для знакомых печальных созвучий уже недостаёт ни терпения, ни сил, ни отчаяния — хочется лишь закрыть сердце от новых страданий и никогда не пускать туда истинного откровения, способного расшевелить струны хоть на миг…

Если заиграет на флейте — точно пропадёт. Милан это чувствовал, но решил, что справится, отделается фальшивой пятисекундной трелью и вновь забросит чудесный материн инструмент на долгие годы. Он надел куртку — на улице стояла колкая прохладца — и тихонько вышел из дома; флейту сунул за пояс, искренне надеясь, что не воспользуется ею.

Берег утопал в лиловом сумраке. Речка журчала свою колыбельную, чуточку злясь на всех бессонных спутников — для кого же она расточала свои усыпляющие песенки? Милан осторожно шёл вниз по крутому спуску; в нос всё отчётливее ударял запах горной воды и клевера, разросшегося по всему её берегу. Увидев знакомые валуны, юноша прибавил, но вдруг, пройдя ещё пару шагов, замер — в тени камней скрывалась фигура.

Конечно же, только Стефан мог сидеть там, как будто чувствовал стремление Милана окунуться в заунывное музыкальное прошлое! Милан усмехнулся и покачал головой: значит, откровение неизбежно. Значит, тем омерзительнее будет казаться та ложь, которой он наскоро прикрылся, когда друг спрашивал его о увлечениях… Но сумел бы он поступить иначе? Сердце до сих пор выло растерзанным призраком, стоило разговору зайти о флейте; Милан выходил в ночь уязвлённым и раненым, но теперь знал: если кто и должен увидеть его таким, то только Стефан.

— Не думал, что тебя тоже мучает бессонница… — голос прозвенел тихо и ласково, сплетаясь с водой, родной стихией, так естественно и чарующе, что Милан захотел окунуться в него. Он подошёл ещё ближе и разглядел Стефана в сумраке: тот сидел, привалившись к камню, прижал одну ногу ближе к себе и бездумно оглядывал бурное русло. Наверняка он услышал Милана ещё наверху — уж очень громко тот шуршал кустами и скрипел калиткой, прежде чем спустился.

— На самом деле, нет, — хрипло ответил и тут же прокашлялся — ночью связки всегда как будто напрягались и укутывались в чёрное покрывало. — Проснулся среди ночи и понял, что больше не смогу заснуть. А ты… — Милан помедлил, выбирая вопрос, — ты ещё не ложился?

Он помнил о кошмарах Стефана, о тайне, которую ему поведал Деян. Друг глянул на него мягко и беззаботно, ответил лишь сумрачной улыбкой и подвинулся, уступая место рядом с собой. Ночь была лунной, ясной, иссиня-свежей, но светило брезжило где-то за домом, оставляя им мутные клочки. Правда, этого хватало, чтобы разобрать лицо Стефана и берег вокруг…

— Ты же ведь знаешь, что меня мучают кошмары? — спросил легко и просто, будто речь шла о мелочи; Милан вздрогнул и повернулся к нему. — Тебе, наверное, рассказал-таки Деян, он мог… Я не собираюсь злиться на него, не думай! — Стефан усмехнулся и заправил непослушные волосы за ухо; браслеты нежно звякнули у него на запястьях. — Просто… это как-то неловко. Мне не хотелось признаваться тебе в этом. Такой взрослый парень — и всё равно не может справиться даже со сном…

Стефан сидел близко, прижимаясь к нему плечом, и Милан просто не смог задушить в себе желание перехватить его ладонь. Пока — только согреть, но как бы хотелось осыпать поцелуями… Жадное, гложущее желание. И при этом до боли тоскливое, что сразу обрубало все домыслы о низком, пошлом, недостойном. Милан бы делал только то, что нравилось Стефану, отдал бы себя в плен его страстных мечтаний и добивался сладкой поволоки в его глазах.

Но, трезво выдохнув, он посмотрел на реальность: только невинное прикосновение, вот и всё.

Стефан же выжидающе смотрел на него, дыша мелко и настороженно, боясь сдвинуться и обрушить интимность момента. Для ответа Милан собрал себя не сразу.

— Это твои шрамы на сердце, их нечего стыдиться, — говорил, опустив взгляд; если наткнётся на манящие лазуриты, поддастся соблазну и очарованию ночи, припомнит то чтение стихов на диване, те ласковые поглаживания по волосам и единение их душ. — Если б я только узнал, как можно тебе помочь, Стефан, то сделал бы что угодно!

— Возможно, в тебе это уже есть… осталось только открыть, — прошептал друг, всколыхнув дыханием упавшие на лоб кудри. Милан вздрогнул, ощутил себя открытым, беззащитным, разгаданным и… невероятно значимым. По крайней мере, сейчас, для него. Это уже будет не игра юного мальчишки, пытающегося в хитросплетениях сочных звуков и неловких свистов признаться учителю; это будет не экзамен, который он каждый раз сдавал, открываясь Эмилю, зная, что должен быть лучше, искуснее, талантливее. Это будет откровение — и маленькое самоубийство.

— Ты ведь знал… или чувствовал, что я играю на чём-то. Что не договариваю о своих увлечениях… прости. Я не мог тогда сказать. А сейчас… кажется, готов, — безумно шептал Милан, прерывая короткие рублёные предложения на вдох и выдох, и всё не поднимал головы, страшась увидеть осуждение в голубых глазах. Но ладонь, крепко сжимавшая его руку, так же ласково и уверенно потянула его за подбородок выше. В животе рухнули небеса, когда он понял, как близок был Стефан, и как неотвратимо — их обоюдное наслаждение грехом, будь чувственные губы хоть на пару сантиметров ближе…

— Если готов — так начинай! — обдало тёплым дыханием щёку. Самообладание вернулось к Милану, только потому что Стефан отодвинулся от него, облокотился на камень, подперев голову рукой, и поглядел выжидающе, внимательно, любопытно. Милан дрожащими руками достал из-под куртки флейту и осторожно провёл пальцами по её корпусу — со дня покупки так и не рассмотрел толком. Матушка многое понимала во флейтах, поэтому приобрела отличную — деревянную, с затейливым цветочным орнаментом и довольно лёгкую. К такому инструменту надо привыкнуть, даже держать его казалось странно и неудобно; впрочем, Милан понимал, что сейчас даже его старенькая, потёртая и со сколами флейта мешала бы ему играть — всё из-за давно позабытых тренировок…

Милан поднёс её к губам, поставил совершенно негнущиеся пальцы на выемки и боязливо замер. Вот он, столько лет игравший на флейте, теперь сидел в глупой, напряжённой позе, как школьник, только вчера научившийся нотной грамоте! А всё из-за страха встретить среди музыки призраков своей давней жизни… вернуть звенящими мелодиями школьную куцую аллейку, старый класс математики с массивными кубами и шарами, Эмиля, смотревшего полушутливо, полусерьёзно, в красивой льняной рубашке фисташкового цвета, и тетрадку в клеточку, где были написаны уже давно не уравнения…

Милан очнулся и заиграл. «К чёрту! Вот он я — берите, нападайте! Хоть все призраки разом, хоть по отдельности. Видишь, Эмиль, кем я стал? Почти что тобой — мне сейчас даже больше, чем тебе было тогда, и теперь я понимаю, какое бремя ты нёс… Но оправдать твою жестокость и обман никогда не смогу! Я превратился в то, что ты из меня лепил, но… почему среди тех материалов не нашлось места счастью?».

Милан даже не репетировал и начал резко, болезненно, фальшиво. Первой мелодией полилась «Ода к радости» — и пусть её оригинал исполняли оркестром, он помнил версию и для флейты. Да и много ли для неё нужно? Россыпь нот, горкой поднимающихся на высоту счастья, а затем съезжающих обратно к меланхолии. И где здесь радость? Но ведь вопрос скорее не в этом, а больше в том, нужна ли она?..

Повторив незатейливый мотив, Милан наконец прочувствовал пальцами, как именно следовало зажимать выемки, и тут же начал следующую мелодию. «Сицилиана» Баха — бесконечно пасторальная, таинственная, нежная лента, обивающаяся вокруг позабытого, утраченного древнего танца. И сладость, и грусть, и тоска по ушедшему — всё это ощущали простые пастухи и смешливые крестьянки. Ничьему сердцу, даже грубоватому и ершистому, не чуждо было трепетное волнение любви. Милан играл усердно, стараясь больше не фальшивить, и силы просачивались сквозь ноты, наказывая его за долгие годы тишины. По лбу стекла холодная капля пота. Прошлое всё подступало, обжигая пятки, кусая за волосы, норовя подсунуть под внутренний взор свёртки с печалью, иллюзорной ностальгией и сожалением. Милан отбивался, как мог.

Последним он исполнил отрывок для флейты из «Болеро» — пластинка с этой композицией так и осталась лежать в проигрывателе у него на веранде. Величественный, неспешный ритм этой музыки прошёлся каким-то загадочным королём природы мимо них — не удостоив и взгляда, не уронив ни цветка со своей короны. Милан знал, что́ в этих сплетениях изящности и высокомерия манило, что приковывало к себе душу навсегда, и радостно вёл за собой Стефана, приглашая заблудиться навсегда.

Стефан же, расслабленный, разомлевший, довольный, слушал его со слабой улыбкой на губах и позволял вести куда угодно, отпускал скованную душу впитывать и яд, и счастье флейтовой музыки.

Милан закончил, опустил руки и вдохнул полной грудью. Тело вибрировало от сомнения, грусти и желания праздновать. В сердце скатался тугой комок из ещё зревших обид прошлого. Музыка только больно уколола его, но вовсе не вылечила, как он надеялся.

Милан запаниковал. «Неужели это было просто плохо и неуклюже? Неужели все мои чувства так и остались внутри?». Он посмотрел на Стефана, и все вопросы, как огоньки на востоке, разом погасли.

— Это… это было очень хорошо, Милан… — шептал он, подползая к нему ближе; глаза — дикие лесные водоёмы, горевшие и опасностью, и покорностью. — Так значимо, так красиво… Ты отличный музыкант. И мелодии твои… — Стефан помолчал, подбирая слово, и вдруг дотронулся до его руки. — Успокаивают. Успокаивают и очищают. Вот, почувствуй… — он поднёс его ладонь к своей щеке и прижал; Милан ощутил влагу — горькую, непрошенную, искреннюю. Стефан не просто признавался, он обнажал себя. Продолжая приближаться к нему, он говорил: — Кажется, я нашёл своё снотворное. Твоя музыка… слушал бы вечно. Слушал бы каждую минуту. Хоть так бы получше понять тебя… — шептал, припав к груди и цепляясь за куртку ладонями. Милан, ошарашенный, смотрел на него и ничего не мог поделать; проще было поцеловать его, чем оттолкнуть, чем ответить на вопрос, хотя и вопроса-то не было. Но Стефан поднял лицо выше и, прежде чем провалиться в желанную трясину сна, вызванного утомлённостью, прекрасной мелодией и умиротворением, прошептал в губы сокровенное, уничтожающее, до боли правдивое: — Но кто же разбил тебе сердце? И как собрать его вновь?..

Скользнув по губам только пьянящим, как вино, дыханием, Стефан упал к нему на грудь, и Милан подхватил его, чтобы он не соскользнул с валуна. Устал, всего лишь устал… Милан убрал флейту, аккуратно взял юношу на руки и понёс в дом. Тот оказался тяжеловат для своего изящного вида, но разве сейчас что-нибудь могло остановить Милана? Одна лишь эйфория подгоняла его. Слова били страшным колоколом по голове, как будто сигнальная тревога в Мараце. Только вот на сей раз в тревогу примешалась сладкая капля, мучительная капля — неизвестного, запретного, утомляющего. Он положил Стефана на кровать, накрыл лёгким одеялом и покинул комнату. Если бы остался, если бы засмотрелся на измождённое, бледное, но всё ещё красивое и сильное лицо, то, пожалуй, поверил бы в ответную страсть, лелеемую в собственном сердце уже долгое время.

Ложился Милан уже под утро, уверенный, что не заснёт. В груди сплёлся тугой комок из сомнений, тревоги и трепета. Дышалось тяжело, сипло, словно что-то встало поперёк горла и не давало вдохнуть. Милану были уже знакомы симптомы этой болезни. Этой старой, как мир, и такой отчаянно-прекрасной болезни… И вроде бы ему уже давно не четырнадцать, он должен был стать умнее и холоднее, но нет: Стефан подал один лишь маленький, откровенный знак, который мог быть всего-то ошибкой, всего-то помрачением сознания от бессонницы, а он ухватился за него, вцепился крепко и теперь лежал, смакуя подробности, краснея, как впервые.

Сон нагнал его поздно, но прошлое таки накинуло хомут на шею — миролюбиво и даже извиняясь.