Милан и сам не понял, как поддался Эмилевским чарам.
Началось всё с согласия подготовиться к олимпиаде. Он не то чтобы хотел добиться успеха или, что ещё смешнее, выиграть приз у умных ребят из больших городов. Скорее, он просто желал доказать себе, что способен мыслить нестандартно, что умеет виться между решениями закостенелых троп и выходить к оригинальному пути. Но в этом, он и сам прекрасно понимал, ему мог помочь только Эмиль — с его забавной уверенностью в победе, разделом шкуры неубитого зверя, то есть выигрыша, и целым тайником знаний, хранившихся в его голове.
Милан пришёл к нему после уроков на следующий же день, готовый сказать своё «Да». Однако на столе его уже ждали подготовленные раскрытые учебники, чистые тетради и нетерпеливый Эмиль, с порога озадачивший его загадкой. Милан, удивлённый, ошарашенный и попросту сбитый с толку, первые минуты выглядел вовсе не как победитель регионального этапа олимпиады. «Как этот прохвост узнал, что я согласен? Я ведь не говорил и виду не подал!». Если бы Милан только знал, что Эмиль точно увидел его ответ, ещё когда они говорили об этом в первый раз…
Первое занятие, хаотичное, отрешённое удивлением Милана и напором Эмиля, пролетело быстро и, как показалось, бесполезно. Милан чувствовал себя тупым и ограниченным, задачи, рассказанные учителем, никак не решались, логики в их предложениях он тоже не уловил, а объяснения, хоть и разжёванные, нагревали мозг до жалобного стона. «Может, зря я взялся за это? Очевидно, что не потяну… — расстроенно думал он под конец, записывая домашнее задание в тетрадь. — Эмиль объясняет правда здорово, будь, конечно, перед ним кто-то посообразительней. Наверное, мне стоит продолжить отцовское дело и тоже стать рыбаком… Буду ловко высчитывать стоимость рыбы, исходя из цены за килограмм!».
И сам себе подивился. По губам скользнула грустная улыбка.
Неожиданно рядом оказался Эмиль и, сверкнув своим пронзительным взглядом, вдруг усмехнулся.
— Надеюсь, ты не начал в себе сомневаться? Это ведь только первое занятие — конечно, будет сложновато… Всё же программа не обычная, а олимпиадная! Или ты уже продумал своё серое будущее в качестве простого рыбака?
Милана возмутил, застал врасплох его вопрос.
— Да что вы знаете о рыбаках? И вообще о простых профессиях, как вы сказали… — вспылил он и резко поднялся из-за стола. — Люди живут такими жизнями и счастливы! Им не нужны какие-то там высокие знания!
— Но ты — не из тех людей, — коротко отрезвил его Эмиль, посмотрев прямо и смело. Они стояли близко, всего-то в двух шагах, и Милан вдруг ощутил себя пристыженно, мерзко. Чего он опять разнервничался? И на учителя зачем-то накричал…
— Послушай, Милан, — Эмиль примирительно улыбнулся и легонько дотронулся до его плеча; прикосновение обожгло, чуть не заставило юношу отдёрнуться, но это показалось бы ещё более дико, поэтому он застыл на месте. — Я понимаю — тебе сейчас нелегко. Что бы тебя ни грызло, оно определённо важно. Но ты же хотел попробовать себя в сложностях? Испытать свой разум?.. — тяжёлая зелень глаз заплясала огоньками. — Ты исключительный, Милан, и это не просто лесть учителя, который вздумал украсить своё резюме выходом ученика в финальные стадии. Ты много отличаешься от остальных ребят, в тебе есть… особенная тяга к знаниям, — Эмиль наконец убрал с него ладонь и отвернулся к окну. — Даже одно то, как ты стремишься к учёбе, с каким любопытством читаешь параграфы и всегда ищешь дополнительные материалы… Тебе не хватает малого: верной руки, которая тебя направит.
— И вы взяли на себя такую ответственность? — иронично ухмыльнулся Милан. — Вывести сына деревенского рыбака в люди? Не многовато ли?..
Потом осадил себя за издевательский тон и шероховатый сарказм, которые Эмиль принимал спокойно и сдержанно. Лица он его не видел, только светлый затылок и чуть неровный ворот рубашки. Почему-то едва удержал себя от неосознанного движения — настолько просто и по-дружески вёл себя с ними Эмиль, что класс уже научился воспринимать его как старшего товарища, а не сурового учителя. Правда, когда надо было им стать, он в него охотно преображался…
— Получается, взял, — неожиданно прохладный и низкий голос окатил Милана ледяной водой. Эмиль полуобернулся к нему, и глаза, одни блестевшие на его спокойном лице, подёрнулись колючей изморозью задумчивости. Около вечно подвижных губ залегла складка; брови тяжело сомкнулись на переносице, придав лицу угрюмое, даже искусственное выражение, какое просто не вязалось с этой золотистой роскошной кожей, миловидными чертами, чувственным ртом и ямочкой с одной стороны. — Может, и многовато, может, ты и прав… Но я не могу смотреть, как ты, много лучше своих сверстников, пытаешься быть, как они, пытаешься себя принизить, когда твой предел — куда выше.
Милан смутился от этой холодной и даже жестокой похвалы. В голове тут же зароились сомнения, хотелось опрокинуть на Эмиля возражение: «Да как я могу быть лучше остальных, если неделю назад ходил в гей-клуб?! Узнал бы о том мой отец, не пустил бы на порог дома никогда…». Насчёт отца Милан, быть может, думал сгоряча, но всё остальное щипало его разум вопросами.
Однако попробуй сейчас ответить Эмилю что-нибудь не то!
— Прости, — учитель спохватился быстрее и повернулся к нему прежний — улыбающийся, беспечный и лёгкий. — Я не должен был так с тобой говорить… — Милана тронул до глубины души нежный зеленоватый взгляд, виновато пущенный в его сторону; вся та горделивость, все те мелкие обиды, даже чёртова сигарета — всё пропало в тот миг, разлетевшись на мелкие бледные осколки. Милан уже простил его — сразу за всё, и если и питал теперь презрение, то только внешнее, по инерции, в душе уже давно признав учителя хорошим человеком. Одной лишь юной поре это было свойственно с такой быстротой и отчаянием…
— Всё в порядке. Это я зачем-то накричал на вас, извините, — хрипло буркнул Милан, спрятав руки в карманах, и опустил взгляд. — Я просто почувствовал себя невероятно глупым. И захотел сдаться…
— Вот это уже ожидаемо! — Эмиль улыбнулся, как прежде, и изящным, точёным движением откинул свою мягкую чёлку назад. Милану нравилось то, как он это делал: вовсе не его грубые друзья, барахлившие волосы грязной пятернёй! — Ты, главное, не отчаивайся. Так только в первое занятие. Потом будет обязательно легче. Выполни те уроки, которые я тебе дал, и посмотрим, что будет в следующий раз.
Милан кивнул, сконфуженный и смущённый, и поскорее собрал тетрадки в рюкзак. Дома он с ожесточением сел за задания, обложился учебниками и так просидел до ночи, пока не осязал тонкую, прекрасную логику в решении задачи, которую ему сегодня объяснял Эмиль. Ради того пришлось даже оттолкнуть жаждущего поиграть с ним в мяч Николу и нагрубить недовольному его ночной учёбой отцу. Но озарение, блестящее и райское, снизошло на него лучшим подарком из всех возможных. Довольный собой, Милан лёг спать и во сне продолжал видеть строчки из учебников, свои каракули и красную ниточку, по которой его вёл сияющий Эмиль.
Дальше и правда пошло легче. Милан больше не чувствовал скованности перед учителем и быстро увлёкся его страстью раскапывать самые сложные примеры. Эмиль не пытался стать ему другом, словно понимал, что в юноше это вызвало бы только злость и презрение. Он умел держать дистанцию и при том быть понимающим, добрым, внимательным. Милан, успокоившись в том, что они точно не подружатся и его не будут докучать и дразнить друзья (а те уже с неодобрением отзывались о его излишнем внимании к урокам), расслабился и позволил обаянию Эмиля подхватить себя на мягких крыльях судьбы и нести дальше: к неизбежному сближению, от которого он так отчаянно убегал.
Проснулись они со Стефаном поздно. Милан очнулся даже первым и с удивлением обнаружил спальню друга не пустой. Усмехнувшись его безмятежному, прекрасному сну, он отправился вниз на кухню — готовить завтрак и собирать себя из остатков прошлой ночи. Безумное, сладостное очарование его маленького концерта Стефану знатно перешиблось тревожным сновидением. Милан опять позабыл о том, что это прошлое, что оно потому и осталось лишь в памяти, оттого что давно закончилось, утекло, рассеялось… Нет больше ни напряжения от домашних заданий, ни волнения от будущей олимпиады — и самой олимпиады тоже нет! И нет Эмиля, который бы волновал юношеское восприимчивое сердце, сам осознавая, как кружит голову наивному ученику, и при этом отказываясь понимать эту очевидную правду…
Словно тоже увидев нечто дурное во сне, Стефан вышел к завтраку, скопировав его настроение. Несмотря на выспавшийся вид, посвежевшее лицо и унявшиеся синяки под глазами, он казался отстранённым и холодным. Поздоровался сухо и задумчиво, вопросы пропускал через один, а улыбнулся так вообще к концу трапезы — так блекло и призрачно, что Милан уже начал сомневаться, а была ли прошедшая ночь. Тонкая грань отделяла здравый смысл от огненной пропасти. Стефан был близко, прижимался к нему, отдавал раскуроченную душу во владение — безграничное и властное. Стефан любил его музыку, любил его раны, его неровное звучание, его сколы на сердце и, может быть, даже его самого…
Но утром, как в сказке, чары рассеялись, и остался туман грустной реальности.
К дяде Стефан уже не успевал и решил посвятить часы до полудня отдыху и чтению. Даже толком не поговорив, они разбрелись по комнатам. Милан мучился контрастом его поведения: один раз впитав его ласку, только на секунду ощутив тёплое дыхание меж губ, он больше не мог их забыть; он будто отравился, заболел, обезумел. Тоскливое объяснение, совсем как тучи за окном, проплыло мимо его головы: Стефану просто стыдно. Столь откровенное поведение явно не входило в его строгие рамки, прочерченные ещё дядей. Наверняка он сконфужен и думает, что опозорился. Не найдя больше внятной причины, Милан успокоил себя тем, что нужно дать ему время.
Да и вообще… чего он хотел добиться этой близостью? В его чувствах ещё алел тугой комок из неразрешённых сомнений, чернильного страха и сверкающего всеми острыми углами изъяна. Он даже не знал, было ли хоть что-нибудь правильного в его влечении к Стефану; желал ли он просто заткнуть саднящую дыру в сердце или обратиться в покорную морскую пену, ласкающую ноги возлюбленного — без шанса на нечто большее?..
Тренировка прошла в таком же задумчивом темпе и пользы не принесла. Милан пулял из лука во все стороны, кроме мишеней, а отдалившийся Стефан наблюдал равнодушно и только изредка подсказывал невпопад. На любимом берегу они не задержались и сразу пошли в город. В нём царило невиданное с начала подготовки к соревнованиям оживление: на площадях открыли разноцветные шатры со вкусностями, а народ толпился у импровизированных деревянных сценок и обсуждал какие-то плакаты. Милан сразу догадался, что случилось: до главного зрелища всего года у защитников оставалось совсем немного.
Стефан рассказывал, что за две недели до главной битвы проходили соревнования между воинами, чтобы выявить лучшего, который и будет защищать честь своего народа. Мечники и бойцы готовились к этому мероприятию задолго, оттачивали навыки, ковали тело мышцами. Строго проверялись все аспекты: сила, ловкость, смекалка, хитрость. Сложная система отбора, ничуть не хуже, чем в европейском футболе, сталкивала группы защитников до тех пор, пока их не оставалось всего четверо. Из двух полуфиналов в решающий поединок попадали только двое; проигравшие же могли побороться за так называемое третье место: возможность получить хорошее содержание от самого главы и должность при дворце. Второму же месту доставались почести, денежный приз и место подле Драгана на основном соревновании; плюсом к этому шло то, что, если вдруг главный воин занемогал по какой-то причине, его должен был подменить именно тот, кто занял второе место. В общем, победитель получает всё, а проигравшие уходят, как пелось в одной песне; только потом Эмиль расскажет ему, что вовсе не о спорте там шла речь, но юный Милан поймёт его лишь годы спустя, когда и сам окажется таким же проигравшим.
Настроение поднял только Деян. В его лавке по-прежнему стояли липкий сумрак и приятный беспорядок, а он сам, привычно растрёпанный и радостный, встретил Милана так тепло и ласково, будто старого друга. Уязвлённый утренней холодностью Стефана, Милан позволил утащить себя в чарующую болтовню лекаря. А тот говорил обо всём: и о скандалах в стане защитников, которые хотели попасть на соревнование, и о засохшей календуле, и о порой невыносимом Андрее, что с каждым годом становился всё вспыльчивее и необузданней. На этот раз Деян решил помочь ему на складе — в магазине всё равно стоял колокольчик, входившего они бы услышали. Андрей очень вовремя отсутствовал — его отправили разносить заказы. «А то бы каждый наш взгляд пропускал через свою суровую оценку», — шутил Деян и улыбался заговорщически, понимающе, лукаво сверкая красивыми зелёными глазами. Милан с облегчением выдохнул и даже успел позабыть об отстранившемся Стефане.
Работа неслась бодро и весело, оторвав себя от привязки ко времени.
Следующие три дня прошли в похожем темпе. Стефан понемногу оттаивал, сделавшись под конец как будто прежним. Даже на тренировке подошёл к Милану и поправил его позицию, нежно коснувшись лопаток и расправив плечи.
Работа же у Деяна кипела: удалось отсортировать и подсчитать почти треть всего содержимого! Сам Деян тоже старался помогать, но чаще всего находился в лавке или принимал пациентов. Андрей, с колючим взглядом синих холодных глаз, не оставлял их вдвоём ни на минуту, если вдруг слышал голоса внизу, и всегда находил себе занятие, чтобы не показаться странным. Деян откровенно над ним посмеивался и с удовольствием наблюдал его вытягивавшееся лицо, когда просил его куда-нибудь сходить с поручением — на полчаса или больше. Милан ощущал себя между молотом и наковальней: с одной стороны, портить отношения со своим учеником, которому после работы он растолковывал школьные предметы, он не хотел, но с другой — ревность мальчишки была жгучей, эгоистической и просто смешной. Грех было не подразнить его!
Андрей как будто понимал важность Милана для себя и уважал его знания, способности объяснять. Но на уроках держался по-взрослому самодовольно, хватался за материал с отчаянной жестокостью и всем видом подчёркивал холодную вежливость, которую питал к новому учителю. Милан и чувствовал себя рядом с ним неуютно, и не мог при этом возразить что-нибудь существенное — учеником Андрей был прилежным!
Но всё-таки юношеское сердце оказалось хрупко и податливо. Придя на четвёртый день на занятие, Милан похвалил Андрея — и вполне заслуженно — за отлично сделанное домашнее задание. Мальчик зарделся, сконфуженно опустил голову вниз и спрятал уязвимый взгляд за пушистой чёлкой. Милан понял — лёд тронулся, и решил закрепить успех: признался, что в своём возрасте усваивал то, что понял сейчас Андрей, за время, гораздо большее. Мальчишка затрепетал, открылся и порывисто коснулся его руки. «Пожалуйста, расскажи мне всё, что знаешь! Я хочу быть ещё лучше!» — запальчиво воскликнул он, уже в следующую секунду испугавшись собственного порыва. Милан же, про себя улыбаясь этому чистому стремлению, не посмел втоптать юношеское сердце в грязь и, глядя ему в глаза, пообещал, что научит всему, что знает.
Умиротворение длилось недолго, ровно до того дня, когда в гостях у Деяна решили собраться все вчетвером. Случилось это спустя неделю, как Милан начал работать в аптекарской лавке. Смягчение к нему Андрея обосновывалось, оказывается, ещё и тем, что они с Деяном теперь почти не пересекались — в последние дни того загрузила работа с пациентами. Милан почти поверил, что нашёл ключик к беспокойной душе ученика, а тот просто-напросто успокоился, счастливый их разлукой…
Стефан обещал прийти к шести вечера. Деян, как всегда, возился в кабинете. Андрей же, испросив у него разрешения куда-то сходить, покинул лавку. Милан старательно разбирал завалы трав, банок, спрессованных брекетов и ящиков, мыслями витая вокруг своего друга и допуская глупые просчёты в вычислениях. Стефан стал совершенно прежним, но вот таким, как той ночью, не бывал больше никогда. И не просил его играть на флейте… В груди вязко помешивался чан с серой тоской. Милан и впрямь отравился тогда, вдохнув дурманящего воздуха, околдовался, затопив себя в омуте лазурных глаз, проиграл, позволив сердцу выкинуть такую убийственную шутку и на миг засомневаться в своём проклятии — как он думал, вечном, что укрывало его от всякой любви. Он скучал по искреннему, слабому, настоящему Стефану; а тот, видно, такого презирал и старался получше спрятать. Но всё-таки это лучше, чем прохладное смущённое общение…
В общем, окунувшись в подобные мысли, Милан не сразу заметил Деяна. Тот тихо вошёл на склад и окликнул его, задумавшегося, пока он завис над тетрадкой и пытался вспомнить, какую цифру высчитал только что.
— Эй, Милан! Всё в порядке? — горячая ладонь легла на плечо и легонько встряхнула его. Только тогда он очнулся и с удивлением поглядел на лекаря, словно увидел впервые. — Ты кажешься каким-то печальным… Не пора ли отдохнуть? Хочешь чая с жасмином?
Одному только Деяну было под силу излечить душевные недуги простым чаепитием, и Милан согласно кивнул, хотя сделал сегодня мало. Мгновение, и дымящиеся чашки стояли на столе, раздвинув завал из тетрадей и жёлтых листков. Лекарь вальяжно уселся рядом на стул и мелко проглядел записи; Милан чуть не сгорел со стыда — со вчерашнего дня он успел разобрать всего два наименования, а ведь прежде мог за несколько часов пересчитать десятки баночек и коробок… Но Деян довольно улыбнулся и кивнул. Мелкие распущенные кудряшки качнулись вслед за головой и топорщились в разные стороны ещё сильнее. Только сейчас Милан понял, что в его образе казалось необычным: сегодня лекарь не собрал прежний строгий пучок. Густая грива непослушных волос придавала его виду нежный и домашний оттенок.
— Ты просто чудо, Милан! — Деян раздавал похвалы искренно, и никто бы не посмел в них сомневаться, глядя в честные зелёные глаза. — Без тебя тут бы всё погрязло в хаосе. Ты так аккуратно прибираешь каждую полку!
— Да я сегодня, наоборот, что-то расслабился… — Милан устало вздохнул, потёр глаза и наконец прикоснулся к горячей чашке; нутро приятно обожгло терпким, ароматным чаем. Деян умел заваривать по-особенному, говоря о каком-то секретном ингредиенте. Но Милан думал, что это была просто любовь, какую юноша питал к любому делу, которым увлекался. — Ты… я тебя разве не отвлекаю от дел? Кажется, ты говорил, что ждёшь какого-то пациента…
— Это я сказал специально для Андрея. Чтобы он не отказывал себе в походе на финал — ему нравится глядеть на все эти соревнования, стрельбу и мечников. А если б узнал, что я свободен, то остался бы здесь, подобно церберу! — Деян признавался во лжи так невинно и по-доброму, со светлой простой улыбкой, что Милан не выдержал и откровенно расхохотался. Лекарь подхватил его смех, и минуту они заливались радостью, сладостно помешанной с сарказмом. Знал бы Андрей, что послужило поводом к ней, обиделся бы на них смертельно!
Успокоившись, они взглянули друг на друга, и Милан вдруг спохватился:
— Уже сегодня финал? Так скоро? — Деян кивнул. — Как быстро летит время! И кто в него прошёл?
Деян дёрнул губы в разные стороны, обнажив зубы, и пожал плечами.
— Честно говоря, я мало за этим слежу. Даже не могу сказать, кто боролся против зверя в том году, а ты говоришь про финалистов… Придёт Андрей — у него спросим. Он просто обожает рассказывать про всех этих воинов, знает, кто в чём хорош и у кого какие слабости.
— Не думал, что у него такой интерес к этому… — Милан всерьёз изумился открытию. Хотя Андрей больше не казался ему робким стеснительным мальчиком, какое впечатление давал о себе в первые встречи, всё же страсти к боям он за ним не замечал. Правда, во время уроков они не то чтобы много разговаривали о чём-то постороннем… Милан, конечно, увидел в нём довольно упёртый и сильный характер, но мало представлял себе этого тонкого светловолосого юношу на трибунах местного стадиона, где проводили отбор и сами соревнования.
Деян, чуть прищурившись, внимательно понаблюдал за ним, а потом усмехнулся и дотронулся до его кудрей — как оказалось, чтобы стряхнуть сухие травники. Хотя сердце пропустило сомнительный удар — Милан всё ещё остро реагировал на чужие прикосновения…
— Господи, да что мы всё про Андрея и про Андрея? Он и так ходит за нами неотступной тенью. Мне порой кажется, что я никогда не бываю один, а его ревнивый взгляд прожигает меня сквозь стены… — Деян даже фыркнул от недовольства, но на его лице оно смягчилось до насмешливой тени. Милан иногда думал, что лекарь не умел по-настоящему злиться; во время ссоры со Стефаном он сохранял такую выдержку, о какой можно было только мечтать. — У тебя… всё хорошо, Милан? — осторожно спросил и даже чуть наклонился вперёд. — Ты в последние дни выглядишь каким-то чересчур задумчивым.
— Пустяки! — Милан совсем не умел врать, и сомнения расцвели на его лице, подобно жутким сорнякам. — Точнее… ничего страшного. Мне нужно просто кое над чем подумать…
— Запомни: иногда мысли — то ещё болото! И нужно изредка вылезать из него… — с видом наставника важно произнёс Деян, подняв палец кверху; и тут же благодушное выражение сменило серьёзность, так не идущую ему. — Что ж, смотрю, ты не настроен на откровения… Тогда на них отважусь я! Ведь давно обещал тебе свою историю, правда? А слушатель из тебя, как известно, просто чудесный!
Милан благодарно улыбнулся другу и кивнул. Что Деяну точно не изменяло, так это его внутреннее чутьё о состоянии человека. Видимо, пропустив через себя сотни чужих судеб, он научился тонко различать грани характеров и желаний. Милан сейчас точно не хотел углубляться в рассказ о себе и Стефане — к тому же, он толком не знал, что говорить, ведь собственное сердце скрывалось за толщей замков и запретов и сулило одни лишь надрывные открытия…
А вот послушать о чужих перипетиях — с радостью!
— Пойдём в сад. Погода сегодня прекрасная. Не переживай, я отведу тебя в такое место, где не будет пахнуть тысячелистником — знаю, он тебя раздражает, — Деян уже обратился в себя прежнего, говорливого и активного, и потащил Милана за руку к выходу. Тот успел только прихватить чай и позволил тащить себя через узенькие грядки и клумбы.
— У тебя в саду были целые качели и ты их скрывал? — Милан охнул от удивления, когда, обогнув с виду глухую стену из зарослей шиповника, они вышли к крошечной лужайке, на которой стояли широкие качели под навесом. Разросшиеся яблони и рябины плотной лиственной шапкой утаивали её макушку от любопытных глаз из сада. С другой же стороны высился забор. Настоящее место для свиданий!
— Ну, я её и не скрывал… Вот же она, надо всего-то обойти деревья! — довольный его изумлением, Деян разомкнул их ладони и прошёл вперёд. Улыбнулся загадочно, обольстительно, приятно; одна такая улыбка озаряла его лицо, простовато сложенное и местами неуклюжее, флёром притягательности; распущенные наивные кудряшки добавляли к нему чувство, будто он только что сбежал из райского сада — или звал в него, тут уж как судить. — Присаживайся, не стесняйся! И бери чай, потом поставим чашки на землю, ничего не случится…
Милан давно таких качелей не видел — разве что в детстве, когда ещё ходил в гости к обеспеченным друзьям. Они могли себе позволить такую роскошь в саду. Качели Деяна, хоть и выглядели чуть потрёпанно, а ткань на их подушках кое-где оборвалась, ничем им не уступали. Милан присел, дождался Деяна, и они одновременно легонько оттолкнулись, чтобы неспешно покачиваться туда-сюда. Пружины не скрипели, ветерок доносил только сладкие запахи зацветающих фруктовых деревьев и клевера, а ласковая тишина изредка взрывалась трелью неугомонных пташек. Кучевые облака с серыми завитками быстро проплывали над головой. Милан почти забыл, для чего они сюда пришли, растворившись в сияющем умиротворении.
Деян поёрзал рядом и оказался совсем близко. Его расслабленная поза– одна нога небрежно подогнута, корпус чуть развёрнут к собеседнику, а рука — на спинке, подпирает голову, не вязалась с сосредоточенным и даже напряжённым взглядом и поджатыми губами. Милан глянул на него и тут же опомнился: у кого из них здесь прошлое вообще не пестрило позорными кляксами? Конечно, Деян только с виду хотел быть равнодушным…
— Знаешь, всегда так глупо начинать историю о самом себе… особенно если ничего грандиозного в ней нет. Но все ждут, что ты начнёшь с детства и именно там-то отыщутся ответы на все вопросы, которыми тебя потом забросает жизнь, будто гнилыми помидорами, — Деян вздохнул и качнулся сильнее; губы потянулись в едкой, печальной улыбке. Милан чувствовал его локоть около своего плеча — сидели они близко, так что с придыханием наблюдал перемены на его лице.
— Я так кичусь, только потому что боюсь, вот и всё… — тихо добавил он в конце, и взгляд подёрнулся рябью сомнения. Между бровями легла такая тёмная и непривычная складка, что Милан едва не отговорил его от этой затеи. Видно, ничего хорошего нырок в прошлое не приносил… Но Деян быстро собрался и начал — поспешно, неуклюже, спотыкаясь, ровно так, как и должно звучать такой истории:
— Я родился недалеко от города Тиват — тебе он наверняка знаком. Все жители Боко-Которской бухты мечтают перебраться поближе к нему, потому что он потихоньку превращается в туристический городок, застраивается гостиницами, а люди едут туда на отдых со всей страны. Кажется, что работа найдётся для каждого! Видимо, как-то так думала моя мать, когда ехала туда, сбежав от родителей в шестнадцать лет с любовью, как ей тогда думалось, всей её жизни… Но что-то пошло не так, и ветреный юноша бросил её, оставив одну в большом городе. Возвращаться в родную деревню ей не хотелось, поэтому она стала искать возможности остаться в Тивате: для начала поступить на какую-нибудь работу, пусть и малооплачиваемую, и обзавестись крышей над головой. Первые дни пришлось совсем тяжко, но вдруг совершенно внезапно на одной из улочек чуть в стороне от центра ей предлагают прекрасные условия — неплохие деньги для девчонки её возраста, да и жильём работодатель обеспечит… Только вот моя мама не знала, что эта профессия вопьётся в неё клыками и уже никогда не отпустит. Да, Милан, я родился в семье проститутки…
Догадка подступала к Милану неохотно и грустно. Ну а что он ожидал услышать от истории, в которой юная девушка переезжала в большой развивающийся город без денег, без парня и без толкового образования? Теперь всё начинало понемногу складываться — по крайней мере, почему Деян как-то обмолвился, что был родом из неблагополучной семьи.
— Посмею надеяться, что ты теперь не захочешь меня презирать… — Деян бросил на него короткий беспокойный взгляд и нервозно оттолкнулся ногой от земли, резко качнув их. Милан ощутил, как кольнуло в сердце от этого чистосердечного признания: словно все в прошлом открещивались от Деяна, только узнав, что он сын порочной женщины… Как глубоки и опасны стереотипы, засевшие в умах людей! Милан со злостью мог предположить, что они думали: наверное, Деян какой-то прокажённый, больной, извращённый, раз рос в такой среде… Не жалость, но безумное сострадание и даже понимание такой ситуации, когда тебя все сторонятся, толкнули Милана к нему и заставили прикоснуться к ладони, крепко сжать её и, откинув то, какими они кажутся со стороны, торопливо проговорить:
— Думаешь, я из таких людей, которые судят человека по его происхождению? Уж поверь, клеймо образованного рыбака из деревни научило меня многому…
Деян мягко улыбнулся его порыву и легонько погладил большим пальцем тыльную сторону его ладони. Горячее прикосновение отпечаталось волнующим оттиском в душе. По коже прошелестели мурашки.
— Ты так считаешь только пока… Дальше будет только грязней. Но — не стану тебя томить, рассказываю! — Деян разорвал их прикосновение и как-то съёжился, спрятался в свой защитный комок, скрестил руки на груди, решив, что так боль не достанет его, не хлестанёт по щекам, как обычно.
— Моя мать точно не желала такой профессии, но выбора не было. Как и все девушки, попавшие в публичный дом, она думала, что это временно, что ей нужно немного потерпеть, прежде чем приличная сумма накопится и она сможет уйти. Но как бы не так: владельцы таких заведений знают, чем запугивать девушек, как манипулировать их желаниями и на что нажать, чтобы оставить юную пташку у себя в клетке навсегда, пока она способна выполнять свою роль и удовлетворять желания клиентов. И так моя мама осталась там сначала на год, потом ещё на один, а потом не успела оглянуться, как вся её молодость оказалась под гнётом секса и ненависти. Место, где она работала, было популярным хотя бы по той причине, что находилось недалеко от центра — приезжим туристам не надо было ехать куда-то в глухие дебри, чтобы добыть себе удовольствий. Да ещё и славилось оно своей чистотой и анонимностью. Так что работы было полно, и юной, ещё не утратившей своей невинности девушке пришлось несладко…
Деян сделал паузу, чтобы допить остывший чай. Рассказ ещё даже не добрался до своей кульминации, но в сердце уже встревоженно зудело: что могло ожидать мальчика, родившегося в такой атмосфере?
— У матери родилось пять детей, считая меня, — жёстко продолжил Деян, стиснув чашку между пальцами. — Все девочки, я — единственный сын. Как ты понимаешь, общей у нас была только мать, о своих отцах мы едва ли догадывались… Точнее, про своего я могу сказать одно точно: он был защитником. Даже они, оказывается, спускались вниз к людям ради удовольствий… — лицо Деяна исказилось таким холодным, непроницаемым камнем, что Милану на мгновение почудилось, будто он весь — одна жестокая неумолимая статуя, а вовсе не тот беспечный лекарь и помощник во всём. — Тебя, быть может, удивляет, что в наш вроде бы прогрессивный век у жрицы любви появилось так много детей. Но на самом деле, в таком публичном доме, да ещё и не слишком официальном, как тот, тиватский, контрацепция была делом случайным и нестрогим. Рожали много и часто. Детей, особенно девочек, быстро пристраивали для особых утех, за которые можно было получить круглую сумму. Все такие семьи жили в доме рядом с местом работы, поэтому малыши уже с самого начала погружались в мрачную и гнетущую обстановку вечного насилия, побоев, пошлостей и выпивки. Мне во многом повезло родиться мальчиком и средним ребёнком, потому что к тому времени мать уже свыклась со своей грязной жизнью и не колотила ни в чём не повинную первую дочь, которую родила уже в семнадцать лет. Пока я был совсем маленьким, происходящее вокруг доходило до меня в том невинном флёре, какой ещё есть у детей, вне зависимости от места их рождения. Кажется, в том общежитии даже организовали что-то наподобие детского сада для малышей, чтобы, пока их матери занимаются нелёгким ремеслом, за ними кто-нибудь приглядывал. Нас учили только алфавиту и цифрам, толком складывать буквы в слова мы не умели, а днями напролёт или рисовали, или играли. Няньки, такие же проститутки, просто не работавшие в определённую смену, смотрели только, чтобы мы не ушиблись и не разодрались. Но годы летели быстро, и я повзрослел…
— К счастью, природа не наделила меня особенной красотой, — грустно улыбаясь, говорил Деян, а кудряшки, откинутые ветром, мягко падали ему на лоб и ещё сильнее подчеркивали одухотворённость лица, одновременно вызывая большие сомнения по поводу его последнего предложения. — Да, возможно, что-то симпатичное во мне и есть, но всё же я не так утончённо прекрасен, как, например, ты, Милан… — Деян посмотрел на него коротко и смущённо; в грудной клетке медленно расползлись тёплые розы, которых там быть просто не должно. — Хотя любая красота субъективна, всё-таки смазливым я не был: ни в детстве, ни в юношестве. И это, на самом деле, спасло мне если не жизнь, то психику. Моим более красивым ровесникам не повезло: как только им исполнялось семь или восемь лет, их начинали подпольно предлагать за бешеные деньги всяким извращенцам… Я видел, какими они выходили после ночи ужасов, Милан: это были больше не дети, но измождённые, разочаровавшиеся во всём старики в теле ребёнка, — Деян осмелел, поднял голову и выдержал долгий взгляд; позабытая боль вспоротым змеем рвалась сквозь его чистую весеннюю зелень. — Меня же, как и остальных дурных мальчишек, отправили заниматься чёрной работой: помогать на кухне, драить полы, подбирать стекляшки от бутылок, которые разбивали просто в изобилии, стирать бельё, таскать тяжёлые вёдра, сундуки и всё в таком духе. Отчасти это только звучит невыносимо для маленького мальчика, которому бы пойти в школу, развивать свой ум, играть с ребятишками, но, как я вижу сейчас, мне крупно повезло. По крайней мере, со мной не сотворили ничего мерзкого, пока я был маленьким; и я не закончил свою жизнь самостоятельно в отрочестве, как многие из тех мальчишек, которых подвергли изнасилованию — они уже просто не могли выдерживать такие пытки…
Деян говорил хорошо, даже с равнодушием стороннего рассказчика, но всё равно сквозь трещинки его выдержки пробивались плети жуткого страха — когда он спотыкался, когда сипел, когда взгляд темнел от печальных воспоминаний. Милан жаждал обнять его, прижать к себе, вернуть то утраченное тепло, какого ещё хотел недолюбленный мальчик внутри него, но понимал: сейчас это лишне, рано и нелепо. Деян сможет только плотнее укрыться своим панцирем и больше не подпускать к себе никого.
— Однако этой удачной судьбы избежали мои сёстры — только потому, что были девочками. Я… знаешь, в детстве мы не сразу поняли, что происходило у нас под боком: что такое секс и чем торгуют наши матери. А потом осознание пришло, но как-то естественно и совершенно не выбиваясь из рамок мира — другого-то мы и не знали… Мы думали, что так правильно: и насилие, и извращения, и опасные практики. Сёстры с малых лет приходили к утру изодранные и в кровоподтёках, чуть хныкали, держались за низ, но не показывали слабости, не кричали, не устраивали истерик. Поэтому только гораздо позже я увидел, чем была вся моя жизнь… лопнувшим пузырём больных фантазий, и только. — Деян помолчал, чтобы отбросить волосы назад и поставить чашку на траву; теперь они замерли, покачиваясь по слабенькой инерции. Милан забыл о существовании этого райского сада — так его увлёк и поразил рассказ о тёмной стороне весёлого черногорского курорта, куда он и сам в своё время желал уехать навсегда, восторгаясь его показной раскрепощённостью и свободными нравами.
— Где-то с девяти или десяти лет я постоянно дезинфицировал порезы сёстрам и матери, накладывал мази на ужасные гематомы, несколько раз даже зашивал раны — и всё это они получали от жадных, похотливых клиентов. Это тоже было частью нашей мерзкой жизни — жизни самых настоящих отбросов… Я подглядывал, как это делали доктора, которые приходили к нам редко и только в самых запущенных случаях. Они были щедро вознаграждены за своё молчание, и потому в полиции о нас ничего не знали. Меня… не сказать, что всегда тянуло к тому, чем я занимаюсь сейчас. Просто так вышло, что без этого навыка я бы пропал — не столько физически, сколько морально. Я бы не помог самым близким себе людям, не спас бы десятки остальных поломанных судеб… Однажды я вытащил с того света юношу, когда он хотел покончить с собой. Один из тех мальчиков на одну ночь, он просто не выдержал давления… Его забрали в больницу, он окреп и, я слышал, уехал далеко-далеко от проклятого города. Тем спокойнее становится моей душе, когда я думаю, что чудо ещё возможно…
— В борделе стали замечать, что я неплохо справляюсь с ролью доктора. Проплаченные доктора к тому времени куда-то пропали, то ли боясь полиции, то ли осознав, какая жестокость творилась за нашими стенами. А найти новых было нелегко и трудно: мало ли, кому проговорится случайный докторишка… Поэтому уже тринадцатилетним я бегал по больницам и подглядывал, как и что делали врачи при разных диагнозах. Меня интересовал только определённый спектр болезней, наиболее характерный для нашей сферы — половые инфекции, простуды, все виды ран, простые переломы, заражения, но не всегда удавалось подслушать или подглядеть нужное. Первыми моими книгами были не приключенческие истории, а смятые инструкции в коробках от лекарств… Да, кое-как меня обучили чтению — точнее, я выбил это умение с трудом, потому что читать времени у меня не было, только ночью. Я прятался под одеялом с фонариком, открывал засаленные любовные романы — единственное чтиво, которое удавалось найти в борделе, и водил пальцем по строчкам, складывая знакомые буквы в слова и мучаясь над их значением. Страницу я мог разбирать несколько дней, поэтому учение шло мучительно долго, а мой словарный запас ограничивался претенциозным набором писаки бульварного романа. Пару раз меня ловили на краже книг у работниц борделя и жестоко колотили — я и не думал, что женщины могли быть такими злыми и обезумевшими… В общем, читать я умел, ошибочно считался в нашем публичном доме самым грамотным и поэтому меня любили отправлять в аптеки за покупками разных лекарств, особенно тех, что не продавали на руки простым покупателям, только врачам. Как-то, уговорами и взятками, я умел забирать эти лекарства, ведь иначе моим знакомым и друзьям грозила смерть…
— Я бы мог так не стараться, ведь ни к чему хорошему это не привело. Но, кажется, даже если бы знал финал всей истории, то не смог бы отрешиться, быть равнодушным и холодным к проблемам окружавших меня людей… — Деян вздохнул и склонил голову набок, тщетно пытаясь спрятать разворошенное гнездо своих чувств. — Я был юн, наивен и поразительно склонен к добру. Я ещё верил, что сумею сделать всех счастливыми и превратить наш бордель в обитель Рая на земле. Гнусные люди вокруг меня пользовались этим, и в четырнадцать лет я лечил почти всех работников и работниц нашего дома — за абсолютное ничего, разве что теперь меня стали получше кормить и выдавать на пару тумаков меньше. Ты можешь себе представить, какое лечение мог прописать неграмотный мальчишка, учившийся только на практике и подглядываниями за врачами?.. — Милан печально улыбнулся на его вопрос и ответил мягким взглядом. — Конечно же я ошибался, некоторым моим пациентам становилось лучше, некоторым — хуже, и владельцы борделя делали всё, чтобы скрыть свои тайны, поэтому иные — со слабым здоровьем, запущенной инфекцией — умирали, наглухо заточённые в четырёх стенах, как в тюрьме… И был ли наш публичный дом чем-то другим? — горестно воскликнул Деян. — Только с виду — лоск, красота, творческий разврат, искусные жрицы любви и вседозволенность, а за закрытыми дверями — нищета, болезни, насилие, наркотики. Чувствуя на себе большую ответственность, я, с тем юношеским максимализмом, пытался стать ещё лучше, ещё сильнее разобраться в медицине и даже выкрадывал карты больных из поликлиник, чтобы читать диагнозы и ход лечения. Тем временем мои сёстры росли, а с ними — их рабочая нагрузка. Одним прекрасным днём старшая сестра пришла, бледная и ослабшая до ужасного зелёного оттенка, и сообщила, что беременна. Делать аборт в наших условиях — всё равно что убийство, проще, как ты уже понял, было родить. Женщина, выполнявшая роль, если хочешь, повитухи (хотя так странно говорить это слово в нашем веке!) — покинула нас: то ли по состоянию здоровья, то ли насмотревшись на здешние ужасы. Её должность брали на себя поочерёдно разные девушки-работницы — они ничего в этом не смыслили, действовали, скорее, по наитию. Хорошо, что перед принятием родов руки хотя бы мыли… Короче, в борделе как-то справлялись с деторождением; если уж кто и рожал, то поднимали на уши весь дом. Только какие-то сложные случаи осмеливались отправлять в больницу: всё же потерять ценный экземпляр, да ещё и будущий источник денег в виде ребёнка, было дорого. К тому времени я уже вдоволь насмотрелся на эти жестокие, карающие роды, где над женщиной или совсем ещё девушкой насмехались, издевались, где её унижали за работу, которую порой она даже не выбирала. Я слышал, как они кричали от боли, просили убить их, лишь бы больше не чувствовать таких раздирающих спазмов. В тайне ото всех, если мне удавалось повидаться с такой девушкой перед схватками, я выдавал ей немного обезболивающих — сколько мог, чтобы не навлечь подозрений… Но ты и сам понимаешь, как это ничтожно мало, чтобы справиться с болью во время родов.
— Короче говоря, теперь, когда на подходе была моя сестра, я не мог быть в стороне и ограничиться лишь горсткой таблеток. Не мог отдать её в руки настоящих мучительниц, какими, оказываются, бывают такие же девушки, как она. Поэтому приготовил целое мероприятие по тому, как бы мне за короткий срок научиться принимать роды. Да, Милан, пока мои ровесники наслаждались жизнью, изучали новое, играли в футбол, встречались с девчонками и только помышляли о запретном, я караулил на верхушке дерева родильную палату, в жалюзи которой специально проделал дырку, чтобы наблюдать за процессом и действиями врача. Иногда мне приходилось ждать часами, пока женщина не разрешится от бремени, и я едва не падал с этой дурацкой ветки — настолько затекало всё тело! Кроме этого, я читал специальную литературу — какую сумел доставать, конечно. Ну, и нетрудно представить, что за жалкие месяцы я не мог овладеть тем, чем владели опытные врачи или даже повитухи — учитывая, что у меня не было столько возможностей узнавать новое. Я копил из своих сбережений на хорошие лекарства, кое-что крал со складов больницы, едва не был пойман и жил на грани невротического припадка, не иначе. Ещё никогда я так сильно не переживал — вся моя жизнь до того момента казалась лёгкой и беспечной. Всё же речь шла о родной сестре… Она, кстати, быстро согласилась доверить мне и себя, и своего нерождённого ребёнка. Сказала: «Кто угодно, лишь бы не наши мегеры…». Это уже о многом говорило об уровне родов в нашем борделе.
— Срок подошёл очень быстро, я даже не успел подготовить себя к тому, что мне предстояло увидеть. Я листал рисунки, видел издали, как проходят роды, но… вспомни себя в четырнадцать лет. Хотелось бы тебе увидеть подобное, не самое приятное зрелище? Да, это всё естественный процесс, теперь мне уже известно, что некоторые мужья хотят поддержать своих жён и присутствуют рядом. Однако это не то же самое, что принимать роды… Скажу сразу: всё прошло успешно. Моя сестрица родила здорового, хорошего мальчика. Я не мучил её и влил огромную дозу обезболивающих. Она почти не страдала и кричала, только когда приходилось выталкивать плод из себя. Я выгнал всех из комнаты, даже свою мать, потому как в процессе родов, когда сестра начала усиленно тужиться, она вдруг запричитала что-то о своей уходящей молодости и стала изрыгать проклятия в адрес ещё не родившегося внука. Так что я решил изолировать источник безумия, дабы не расстраивать сестру… Все были счастливы и здоровы. Кроме меня. Кто бы мог влить обезболивающее мне — только не для тела, а для мозга? Чтобы отключить все мысли, притупить чувства и обнулить нервное напряжение? — Деян устало приложил ладонь ко лбу и на миг закрыл глаза. — Я был истощён, ослаблен и очень раздражителен. Сестра сердечно благодарила меня, да только я больше не мог смотреть на неё как прежде, всё видел перед собой развороченное кровавое нутро. Я ведь не был наивным ребёнком и до того момента уже не раз становился невольным свидетелем жестоких сексуальных сцен, однако повзрослел именно тогда. Точнее, даже не повзрослел — скорее, окаменел душой, очерствел сердцем, как написали бы поэты. Только в моём случае не было ничего поэтического…
Деян тяжело вздохнул и нервно оправил рукава свободной кофты. Обычно во время работы он носил красивую рубашку со стоячим воротником из тёмно-серой узорчатой ткани, повторяющей рисунок длинной курточки, но сегодня, из-за дел на складе, он оделся более по-домашнему. Милан разглядывал его теперь с любопытством и пристальным вниманием. Вот что он точно не мог предположить за этой светлой, радостной душой! Четырнадцать лет — словно роковой гребень, о который бьются хрупкие корабли юных душ: Милан окунался в свои больные фантазии, Деян принимал роды сестры, а Ромео с Джульеттой погибли от собственной же любви. Подобное наблюдение вызвало только глухую, терпкую усмешку; конечно же, реальность чуть сложнее этих совпадений…
— Но, как я уже говорил, люди в борделе поняли, что на меня можно неплохо так подсесть, и совсем скоро я начал принимать все роды… Отказать не мог — мне было жаль всех этих девушек и порой даже совсем взрослых женщин. Владелица борделя, злобная и мерзкая тётка в годах, ловко манипулировала моей природной добротой и оставляла меня то увещеваниями, то угрозами. Я превратился в самого настоящего врача для нашего маленького сообщества. Оставаться в тени больше не получалось, как бы я ни хотел… Время шло, я рос. Год проходил за два, изнуряющая работа высасывала из меня все соки. Всё та же владелица борделя вдруг обратила на меня своё внимание, но уже не как на лекаря. Она заметила, что я, хоть и не повторил судьбу гадкого утёнка, который превратился в прекрасного лебедя, но уж точно похорошел собой, стал выше, окреп, даже оброс мышцами — навык лазанья по деревьям и побеги от полиции пришлись кстати. Ну, и как бывает в подростковом возрасте, в лице тоже изменился и теперь казался если не привлекательным, то по-свежему симпатичным и молодым. Владелица решила воспользоваться ситуацией и получить с меня прибыль. О её интригах я узнал постфактум… Она сразу поняла, что продать меня гомосексуалистам не выйдет — я был слишком простоват для их утончённых вкусов, которые требовали только красивых, изящных мальчиков. Тогда спрос нашёлся среди дам старшего возраста — за пятьдесят и более лет… Да, и такие наведывались в бордель, ведь секса хотелось всем. Владелица же провела тайные переговоры и уже совсем скоро заключила выгодную сделку. Как бы мне хотелось навсегда вытряхнуть эти воспоминания из головы… — внезапно потеряв голос, прошептал Деян и стиснул пальцы в кулаки. — После тех ночей я больше никогда не чувствовал себя чистым… — его лицо резко ожесточилось, некогда мягкая линия рта изогнулась в искривлённой ухмылке, а взгляд подёрнулся патиной тоски.
— Меня опаивали — хорошо, что обычными транквилизаторами, а не настоящим наркотиком, иначе бы я потом здорово подсел. Затаскивали в специальную комнатку и отдавали в распоряжение похотливой тётке. Конечно, я думаю, мне повезло гораздо сильнее, чем другим юношам из нашего борделя: их по-настоящему насиловали, а здесь, скорее, я был всего лишь безучастным зрителем, на которого просто насаживались. Но… — голос снова ухнул вниз, и подбородок опасно задрожал. — Они прыгали на мне, Милан, так яростно и грубо, будто это не я в них входил, а они — в меня. Столько похоти, алчности и тёмной страсти я не видел ещё ни в одном живом существе, хотя с детства жил в борделе! — шипел он от злости и боли, стискивал рукава кофты и щурился бессильным от застывшей обиды взглядом. — Я даже толком ни разу не кончил… мне повезло, что я был как под кайфом и помнил только смутные обрывки. Женщины, с уже дряблыми телами и обвисшими грудями, в избытке наслаждались мной, таким юным и мужественным… Откровенно сказать, принятие родов стало для меня жуткой травмой и я, в отличие от своих ровесников, перестал испытывать возбуждение — к кому бы то ни было, хотя возраст, сам понимаешь, был самый сочный. Но это… это отвратило меня от секса навсегда. Я стараюсь вести себя просто, забавно, радушно, но внутри я сломан, Милан. И ты — лишь четвёртый человек в мире, которому я открываюсь…
Не вытерпев, Деян вскочил с сидения и прошёл пару шагов по лужайке. Милан видел, как его трясло, как колотило от гнева и боли. Спина содрогалась от спазмов прошлого, а пальцы искали спасительной опоры. Милый, несчастный Деян… Кто бы мог предположить такой груз за его беспечной улыбкой? Кто бы мог разгадать травмированного, навсегда потухшего мальчишку за этим вечно болтливым и весёлым парнем? Милан поднялся следом и подошёл к нему. Даже протянул руку, но остановился: нужно ли ему прикосновение? Не напомнит ли оно об ужасных изъянах внутри, которые оставили ему похотливые твари из борделя?..
Но Деян всё решил сам. Обернулся, тяжело вздохнул и заговорил чуть спокойнее, хотя голос казался сорванным, а на лице мелькали грузные тени отчаяния:
— Мне показалось, ты можешь меня понять… и не осудить. Вот теперь я перед тобой — во всей своей мерзкой красе. Совращённый мальчик, выросший среди блуда, насилия и травли. Мальчик, который в шестнадцать лет всё-таки решился сбежать и бросил свою семью. Он умолял хотя бы младших сестёр пойти вместе с ним, вырваться из порочного круга, пока они не обзавелись своими детьми, но те, уверенные, что их обязательно найдут и накажут, запуганные и выпотрошенные, никуда не хотели идти. Я… — Деян сорвался и закрыл глаза; в них, как драгоценный бриллиант, сверкнули непрошенные слёзы. — Я позорно сбежал, оставив их там, и до сих пор не могу себе этого простить. Но как мне было убедить? Они смотрели на меня стеклянными глазами, вырывались из хватки и грозились закатить громкую истерику, если бы я надавил чуть больше. Я понял, что надо спасать себя, — Деян посмотрел на него, и влага медленно потекла по его прежде розовым, горячим щекам. — Иначе бы я тронулся разумом, я и так чуть не схожу с ума, когда вспоминаю все те ночи, ту грязь, себя… — сдавленно шептал он, отходя назад и потряхивая головой; лицо его исказилось от боли до такой неузнаваемости, что Милан испугался: вспышка неизвестности полыхнула на миг и обожгла, едва не лишив сознания. Но потом прошло, отпустило. Он увидел: перед ним только измождённый, жаждущий тепла человека. И сделал к нему первый шаг.
Деян же, заметив его движение, дёрнулся назад и закрыл лицо руками.
— Мне очень стыдно! Обещал себе держаться, не разводить драму, ведь сколько лет прошло… А теперь я уже не в силах говорить дальше. Впутывать в этот отвратительный рассказ ещё и Андрея, то, как мы познакомились, просто уничижительно по отношению к нему. Прости, Милан, — Деян отнял ладони от лица и потухшим, усталым взглядом посмотрел на него. — Может, я и не должен был так вываливать на тебя всё это дерьмо, толком не спросив разрешения. Просто… теперь я чувствую себя разворошенным, почти униженным и едва ли не обнажённым перед тобой. Но не чувствую отторжения, — Деян говорил чуть спокойнее, но вот у Милана в груди от этих слов ворочались тяжёлые булыжники. — Я смотрю на тебя и вижу трещины, сколы, царапины на твоём сердце. Вижу почти себя. Что тебя уничтожило — не знаю. Любовь? Видимо… Любовь запретная? А какая же ещё, только такая заволакивает глаза туманом, а душу — отравой, уже навечно… И ты сам: столь роскошный, столь сладкий… боюсь представить, кто тебя обворожил, кто вручил надежду, а потом её отобрал… Мы разные, но по изъянам схожи.
Каждое слово хлестало Милана по щекам раскалённым прутом, вот только теперь он не мог понять, отчего ему нравилось… В какой миг в сердце обвалилась горячая пропасть, когда осколки томительного чувства полетели книзу и почему вспыхнули за поясом смутной, грозовой жаждой? К Деяну он бросился жалобной, стонущей волной — так, должно быть, русалочка из сказки неслась пеной на камни, думая разбиться навсегда, но проклятие собирало её заново и вело дальше в бесконечной, бессмысленной жизни.
Милан крепко обвил его туловище руками, сцепив пальцы сзади. Деян прижал его к себе, держа за плечи — ещё сомневаясь, дрожа, но уже отпуская свою волю. Хрупкое, чистое тепло разгорелось между их сердцами. Милан утыкался носом в твёрдое плечо и, закрыв глаза, вдыхал горько-лекарственный, терпкий аромат. Деян щекотно выдыхал ему в шею, и колючки насмешливо цепляли обладание Милана, надрывая его, балуясь, подталкивая к опасному. Никто из них не хотел знать, как выглядело это трепетное объятие со стороны; ведь даже скорее не объятие — а слияние, лихорадочное утешение, последний осколок счастья двух потерянных людей!
Милан опомнился, что так и не ответил на болезненное откровение, поэтому подобрался к уху и осторожно прошептал:
— Я восхищён твоей силой. Пожалуйста, не переставай быть светом. Но если хочешь — изредка, со мной — превращайся обратно во тьму. Я приму тебя любым…
Милан бы и сам не сказал потом, что же на него нашло, как эти гротескные слова выцарапались его голосом. Но правда выскочила — и теперь лови её последствия. Показалось, что Деян шевельнулся — в желании то ли подобраться ближе, то ли что-то ответить, но грохот реальности расколол их уютный, нежный, сотканный из качельной тени и яблоневых перешептываний мир:
— Какого чёрта вы устроили? — по голосу, твёрдому и сокрыто яростному, было трудно узнать Андрея, но так негодовать мог лишь он один. Будто шипящая молния прорезала их объятие, и они с Деяном отшатнулись друг от друга. Оба — растрёпанные, будто и впрямь застигнутые на неприличном, с красными лицами, неряшливо стянутой одеждой и стыдливо прячущимися взглядами. Милан уже понял, что Андрей впредь не даст ему спокойной жизни, и не мог поднять глаз, зато Деян пришёл в себя сразу и, отерев лицо от влаги и сентиментальности, улыбнулся прежней размашистой и невинной улыбкой:
— О, Андрей, ты уже вернулся? Как прошёл финал? Ты хоть на хорошем месте сидел, поближе к арене?.. — Деян сумел ловко развеять вуаль мрака и взрывной мальчишеской дерзости и ласковым словом, жестом, взглядом заставил Андрея позабыть обо всём. Он увёл юношу, приобнимая его за плечо, из сада и только у выхода коротко повернулся к Милану, пока Андрей увлечённо рассказывал о финале, и нежно, тепло улыбнулся. Никогда прежде зелень этих глаз не становилась изумрудом, настолько ярким и сияющим, что внутри начинало беспокойно, сладостно свербеть. Та тонкая экзальтическая грань между наивным восхищением и пресытившимся чувством! Милан, как пьяный, гулял по ней и всё не мог отделаться от дурмана в голове.
Мысленных пощёчин ему резво надавал Андрей — ведь их урок никто не отменял. Каким ненавистным взглядом он прожигал своего учителя! Ответы давал короткие и презрительные, будто делал одолжение, и вёл себя холодно, чуть-чуть не скатываясь в дерзость. Милан понимал, что разозлил его, но не мог про себя не усмехаться причине ревности — на его вкус, всё это были эгоистические восхищения наивного подростка! Желать, чтобы человек принадлежал тебе безраздельно — неважно, шла ли речь о любви или дружбе, — ну и кто из нас этим не грешил в школьные годы? Милан так точно… Поэтому он не поддавался на провокации Андрея и его острый язычок, а вёл занятие, как обычно. На ум пришли уловки Эмиля, когда тот укрощал его: внезапно прервать скучный и необходимый рассказ по теме урока каким-нибудь безумным фактом. Догадывался ли Андрей, что в Средние века уравнения решали геометрически, складывая кусочки квадратов с заданными сторонами в большой квадрат, а по оставшейся пустоте вычисляли неизвестную переменную? Или, например, думал ли когда-нибудь, что за теориями и теоремами, которые они изучают сейчас размеренно и вальяжно, раньше стояли целые интриги, подставы и битвы между учёными — конечно же, словесно, но бывало всякое…
Андрей, как всякий впечатлительный юноша, жадный до новых историй, отбросил всякую обиду и весь устремился к Милану. Синева глаз взбаламутилась интересом, линия напряжённых тонких губ разгладилась, и даже телом он как-то весь подался вперёд. Милан, про себя усмехнувшись, мысленно поблагодарил бывшего учителя; его старания оказались не напрасны, ведь перед ним стелился самый преданный, самый податливый ученик, которого себе только можно было пожелать.
Под конец к ним заглянул Деян и предупредил, что через пятнадцать минут начнётся традиционное чаепитие. Милан, ещё со смущением воспринимавший лекаря, улыбнулся и пообещал не задерживать урок. Андрей же, опомнившись, как будто снова увидел все свои подозрения наяву — в кроткой ли улыбке Милана, в необычайно ли смягчившемся голосе Деяна, — обратился в прежнего жестокого подростка. Как только дверь закрылась, он набросил на себя равнодушный холодный вид, и занятие окончилось напряжённо и неуютно.
Милан даже облегчённо выдохнул — если теперь так будет каждый день, то он может лишь молить о том, чтобы через неделю его уже позабывшаяся за хлопотами история с братом разрешилась, и они вернулись домой… Правда, Милан этого и желал, и не желал одновременно. Жалобы на юного Андрея — ерунда, в сравнении с тем, что ему придётся покинуть столь полюбившийся дом Стефана. И самого Стефана — ласкового, понимающего, только изредка прячущегося в свою спасительную холодную кольчугу…
Задумавшись, Милан совсем отвлёкся от своего ученика, а в нём между тем вызрели сочные плоды мести. Вопрос, изощрённо составленный, полетел ему в спину, как дерзкий тупой нож:
— Милан, а почему ты отказался от блестящей карьеры и стал каким-то рыбаком? — Андрей скрестил руки на груди и усмехнулся иронично, жестоко. — Ведь ты столько знаешь, так умён для банальной ловли рыбы!..
Последнее юноша произнёс скорее с издёвкой, чем искренне, и с видом давно уж одержанной победы презрительно смотрел на него. Милана вопрос не то что застал врасплох, но вдруг резко выдернул из безмятежной зыби грёз и встряхнул — грубо, как нашкодившего котёнка. Уж сколько раз он слышал такое! А всё не мог привыкнуть, не мог говорить равнодушно и прикинуться дурачком. Сейчас же, из-за внезапности момента и уязвимо распахнутой души, он не успел подготовить нейтральный ответ, не собрал всё терпение в кучу и предстал перед Андреем как есть — задетый, смущённый, жалкий.
— Ну… просто в какой-то момент решил, что это не моё.
— Ложь! Ты, видимо, просто испугался каких-то последствий! — жестоко и сердито парировал Андрей, уже нисколько не скрывая желания унизить его. Милан, будь причина его отказа от амбиций другой, не связанной с Эмилем, в отрыве от их сумрачной, грустной и такой предсказуемой тайны, вспыхнул бы, осадил глупого юнца и ледяным тоном попросил бы его держать границы. Но проницательный характер Андрея вонзился ему в сердце глубоко-глубоко; ещё одно короткое давление — и вот клинок будет уже на месте… Милан стоял, недвижимый, раскрытый и беззащитный. Как будто ощутив его мольбу о помощи на расстоянии, в комнату влетел Деян:
— Вы всё ещё занимаетесь?! С ума что ли сошли? Я уже всё расставил и приготовил, и Стефан только что пришёл. Пойдёмте! — понял ли Деян, что между ними произошло, или просто почувствовал это — неизвестно, но Милан благодарно ему улыбнулся и позволил увлечь себя за плечи. Прожигающий, острый, как натянутая леска, взгляд Андрея жёстко впился ему между лопаток.
Стефан, как всегда строгий, одетый в рубашку с длинным рукавом и синими вставками, уже ждал внизу. Деяна он одарил хмурым взглядом, но на Милане лазурь потеплела до солнечно-спелого оттенка. Лёгкая улыбка тронула бледные губы. Милан вдруг ощутил, что по нему соскучились — до безумной дрожи, до жажды единоличного владения. Одно лишь чаепитие отделяло их от желанного уединения…
За столом бразды разговора взял на себя, как обычно, Деян. После долгого откровения голос у него ещё хрипел, но тоска улетучилась из глаз и вёл он себя по-прежнему радостно и беззаботно. Милан кое-как научился смотреть на него без воспоминаний о случившемся у качелей. Думал ли он, что Деян способен на такую обволакивающую, сильную нежность? Простое объятие как-то выбило его из равновесия, очаровало и толкнуло в меланхолию. Но это всё ещё не равнялось тому, что он чувствовал со Стефаном; если прикосновения Деяна были россыпью звёзд, то Стефана — настоящей бесконечной вселенной.
Под конец все так расслабились, что даже обиженный нахмуренный Андрей начал улыбаться шуткам. Милан по привычке играл роль примирителя между Деяном и Стефаном, а те до сих пор притирались друг к другу. Стефан так точно — во всей его чуть напряжённой позе читалось то, что окончательно Деяна он не простил. А тот, в силу своего простодушного характера, не настаивал на горячей откровенности, боясь надавить и получить очередную ссору. Но в конце показалось даже, что они вернулись к прежним отношениям: Стефан стал скрытно, но улыбаться, а Деян делал вид, что этого не замечал.
— Я ведь обещал сыграть на лире! — опомнился вдруг лекарь, когда ни от чая, ни от зефира ничего не осталось. — Но сегодня, уж извините, не получится, — искренне раскаялся, прижав ладони к груди. — Я не успел подготовиться как следует, а играть импровизацию не умею. Лира — инструмент тонкий и капризный. Чуть ошибёшься — и звук будет противным, пресным, лишённым всякого волшебства. Вы-то вдвоём слышали, — он кивнул Стефану и Андрею, — но вот перед Миланом не хочу позориться. Пускай он услышит идеальную версию…
Деян посмотрел на него внимательно и с невинной усмешкой, а Милан изгибом брови пытался сказать ему, по какой чертовски тонкой грани они сейчас ходили. Андрей даже вспыхнул от гнева — не взорвался лишь из-за строгого Стефана, которого в глубине души побаивался. Однако мнимое затишье оказалось отсрочкой…
— Кстати, я тут подумал кое о чем любопытном, — расслабленно заговорил Стефан, вальяжно облокотившись на спинку стула. — Вот Деян играет на лире, Милан — на флейте, — в этот момент только у Андрея удивлённо округлились глаза — он упустил подобный факт о своём новом учителе. — Я, по-любительски, конечно, но всё-таки ваяю скульптуры. Андрей занимается врачеванием — даже если и ученик, он уже многое умеет. По своей сути, все наши занятия органично вписываются в область techneУ Платона и Аристотеля к области «techne» относятся врачевание, охота, домостроительство, ткачество, ваяние, пророчество, игра на лире и флейте, искусства управления государством, кораблём и колесницей © по Аристотелю и Платону… Причём из музыкальных инструментов туда входили только флейта и лира, больше ничего. Вам не кажется это забавным? — Стефан окинул их по-доброму насмешливым, спокойным взглядом, какой появлялся у него, стоило ему почувствовать себя раскованно, в своём обществе. Даже речь как-то сразу обогащалась, пронёсшись над столом витиеватой метафорой!
Милан понял его очень хорошо и кивнул удовлетворённо, со знанием дела. Такую цепкую мысль мог выдать лишь наблюдательный ум. Деян, не столь сведущий в таких тонкостях, иронично поморщился и с лёгким недовольством пробурчал:
— Ну и изысканный же темп ты задаёшь беседе, Стефан! Пожалей хотя бы меня, самого простого среди вас всех… Я, хоть и увлекаюсь игрой на древнегреческом инструменте, таких подробностей не знал.
И тут Милана окатило предчувствием дурного. Он резко перевёл взгляд на Андрея и не зря: его губы уже искрились от вовремя заготовленной, едкой, обидной шутки. Этот мальчик просто не мог придумать момент удачнее, чем сейчас! Ведь как ещё намекнуть, что, кажется, из Древней Греции они взяли не только понятие techne, но и опасные, двусмысленные отношения между мужчинами?.. Этого позора, да ещё перед Стефаном, Милан бы не вынес, поэтому воскликнул лихорадочно, даже подскочил на месте и ударил кулаком в стол:
— А что, если нам сыграть дуэт? Я на флейте, ты — на лире! По-моему, будет звучать вполне ничего.
И Деян, и Стефан изумились его рвению и посмотрели сначала испуганно, потом недоверчиво. Милан и сам себя уже не понимал и чувствовал теперь неизбежное смущение, нараставшее шишкой с каждой минутой. Зато Андрея, тоже поражённого его бурной реакцией, удалось отвлечь…
Первым опомнился Деян и ещё удивлённо, но с долей ласкового одобрения ответил:
— Отличная идея! Не зря ведь Стефан сказал, что только два этих инструмента признавали учёные умы Древней Греции… — улыбка скользнула по его тонким губам. — А они не могли ошибаться!
Милан понял, что глупо ошибся и навлёк на себя ещё больший гнев Андрея: теперь им с Деяном нужно будет время на репетиции. Зубовный скрежет юного лекаря слышался уже сейчас! С другой стороны, эта ревность уже переставала быть смешной, а только раздражала… Милан решил, что надо говорить с Андреем уверенней и больше не допускать таких промахов. И вообще: кому нужна была эта учёба — ему или едва научившемуся писать ученику?..
Дом лекаря они со Стефаном покидали в хорошем настроении: Милан успел оправиться от всех потрясений, жуткой истории Деяна и капризов его мальчишки. Стефан же как-то заметно притих — то ли по обыкновению задумался и ушёл в себя, то ли тоже остался недоволен музыкальным объединением флейты и лиры. Милан так устал от бесконечной ревности за день, что не придал тому значения, и связал всё ближе к ночи, когда ранимая душа распахнулась перед ним во всей печальной уязвимости.
Вечерняя партия в шахматы отменилась — Стефан неопределённо дёрнул плечами и признался, что устал, да и спал в последние дни отвратительно, так что лучше будет отдохнуть. Милан насторожился и как можно ласковее поинтересовался, всё ли в порядке и может ли он чем-то помочь. Ответом ему была грустная улыбка и покачивание головой.
Обеспокоенный вернувшейся бессонницей Стефана и при этом разбалованный здешним режимом, когда можно было вставать в десять утра, Милан не заснул до полуночи. То ходил по комнате, то делал вид, что читал. Ночь за окном заваривалась странной кофейной гущей, перемешивая в своём блестящем нутре крупинки сахара-звёзд и ленты молока-луны. В приоткрытое окно залетал терпкий, убаюканный жасминным ароматом ветерок. Дни становились всё длиннее, ночи — мимолётнее и проще; даже сама глубокая синева неба насыщалась нерастраченным за день светом. Всё кричало о приближении своенравного лета. Отметить его в горах было бы прекрасно и свежо, подумал Милан, но вряд ли возможно…
И как раз в эту минуту за дверью раздался стук.