Разумеется Японская Империя собиралась идти домой. Эта странная записка от СССР, конечно её насторожила, но не более того, к тому же, адресована она была вовсе не ей, а Рейху. Тем не менее, стоило ей выйти из здания и сделать несколько шагов в сторону, думать о чём-то кроме этого перестало быть возможным. Перед тем, как уйти несколько часов назад, немец вышагивал по коридору, мял в руках какую-то бумажку, судя по всему, как раз это письмо, и выглядел раздражённым, сильно встревоженным. Интересно, всё ли в порядке?.. Или Союз всё-таки решил нарушить договор и напасть первым? Нет, вряд ли, он не стал бы… Пройдя ещё метра два, азиатка сначала замедлилась, а затем совсем остановилась, пустым взглядом уставившись куда-то вперёд. Что уж говорить, она побаивались коммуниста, поэтому полностью уверенной в его миролюбии быть не могла. Тревога невольно заставила поёжиться. Посомневавшись ещё пару минут, Японская Империя посмотрела сначала на небо, окрашенное последним лучом заходящего солнца, потом на себя, в отражении стеклянной поверхности, тяжело вздохнула, мученически запрокинула голову к небу, с немым вопросом: «За что мне это?», и развернувшись ровным шагом направилась в другую сторону. Окончательное решение в её голове уже сформировалось и звучало так: «Пойду, посмотрю как он там, и если всё в порядке, то просто уйду, подумаешь время потрачу, может прогуляться захотелось!». Конечно, было больше похоже на отговорку, но девушка с внезапной чёткостью осознала, что если не сделает это, то потом не уснёт, будет всю ночь, ну или по крайней мере ближайшие несколько часов, ворочаться, не в силах отделаться от размышлений о том, что же всё-таки произошло с Рейхом и где он вообще находится. Да, глупо, особенно если вспомнить кто она такая, но хоть и не хотелось этого признавать, она волновалась.

***

Одна бутылка уже была пуста и Союз взялся за вторую, которую Рейх ему по доброте душевной уступил. Точнее, не по доброте душевной, а за ненадобностью, так как трёх рюмок ему вполне хватило, чтобы упиться в усмерть, но причина такой щедрости была коммунисту совершенно не важна. Вопреки всем ожиданиям, немец не начал буянить или заводить задушевные разговоры, даже тихо уснуть не соизволил, чем очень расстроил собеседника, который с таким нетерпением ждал эффекта от ударившего в голову алкоголя. Особенно огорчало то, что парень не стал открытым и откровенным, ведь это могло бы очень пригодиться, но увы. Ни одним классическим качеством напившегося Нацистская Германия не обладал. Он сидел на своём месте в закрытой позе, недобро стрелял глазками из-под козырька чёрной фуражки в сторону галдящей компании в другом конце помещения, явно очень раздражаясь, и на пьяного-то на первый взгляд похож не был. Тяжело и немного завистливо вздохнув, Союз откинулся на спинку стула, он всё ещё был трезв как стёклышко и испытывал досаду от того, что не может захмелеть от трёх рюмок, как этот фриц. Также причиной огорчения стал зашедший в тупик разговор. После последнего глотка коньяка, когда немец нетрезвым голосом заявил, что больше «этой дряни» пить не будет, иначе «все внутренности расплавятся от жжения», стало понятно, что с улыбкой на лице он о своих планах рассказывать не будет. Коммунист и так пробовал к нему подступиться, и эдак, всё без толку. Нацист стал даже более замкнутым и злым, над шутками не смеялся, на провокационные вопросы не реагировал, даже в ответ на откровение ничего не сказал, только неопределённо пожал плечами и со скучающим видом повернулся к окну, будто оно интересовало его больше, чем собеседник. Пока не открывал рот, вообще казался прежним и только лёгкое заикание, картавость и неясные звуки в речи его выдавали. Два раза Рейх пытался встать, но тут же покачивался и с обречённым видом падал обратно на стул. Союз уже начал задумываться о том, чем мог так сильно Рейха обидеть, вдруг причина в какой-то сказанной не к месту фразе, но на ум ничего не приходило. Что творится в голове у нациста оставалось только догадываться. У него, по правде говоря, вообще не получалось на чём-то сконцентрироваться, мысли смешались в сплошную кашицу, перед глазами стол стремительно плыл под потолок, а лампа свисала, казалось, где-то над самой головой, ещё немного и макушкой случайно заденешь. Это немцу не нравилось. Он точно знал, что так быть не может, но это всё-таки происходило. Говорить тоже не хотелось, звук собственного голоса вызывал у нациста приступ омерзения, причём чем громче он говорил, тем отвратительнее получалось, поэтому сначала парень перешёл на шёпот, а потом и вовсе замолк. Советскому Союзу это явно не нравилось, он изо всех сил пытался его разговорить, но Рейх только плотнее сжимал зубы, держать себя в руках было невыносимо, словно держать очень тяжёлый предмет за ручку из лезвия, которое сильно резало руки, причиняя жуткую боль, впиваясь и глубоко входя в плоть. Жутковатое сравнение, но максимально чётко описывающее это состояние. Тяжело, очень тяжело, но Рейх не мог себе позволить проявить открытую агрессию. После нескольких неудачных попыток убраться подальше, каждая из которых проваливалась из-за шедшего волнами пола, который больше походил на океан во время шторма, парень лёг корпусом на стол, положил голову на руки и уставился на стену, которая тоже вела себя как-то неправильно, но он уже с этим смирился. Внезапно до слуха нациста донёсся стук обуви об пол, мгновенно заставивший его встрепенулся. Каждый шаг отдавался в ушах, как удар колокола, будто шли не по полу, а по его голове, но Нацистская Германия всё равно обрадовался, в глазах внезапно появился едва заметный блеск. Было в этих звуках что-то неуловимо знакомое, выделяющееся из общего хаоса и враждебности, внезапно стальная пружина внутри, которую он держал уже из последних сил, медленно выпрямилась и исчезла. Стало очень спокойно. Немец прикрыл глаза, чтобы хоть ненадолго перестать видеть эту адскую свистопляску и почувствовал лёгкое прикосновение к плечу. Да, это точно она, сомнений быть не может.