Японская Империя вытащила всё нужное, пока парень жадно ел, осторожно помогла ему надеть свежую рубашку. Сложнее всего было со сломанной рукой, она висела вдоль тела, и хотя не причиняла особого беспокойства, была серьезной проблемой. По возможности не стоило её тревожить, к счастью не было похоже, чтобы кость была раздроблена или сильно смещена, но неосторожное падение или резкое движение могли сделать из этой неприятности настоящую беду. Иногда он невольно поджимал руку, но морщился и опускал в прежнее положение, так что, похоже, что главной проблемой был дискомфорт.

«Его состояние было бы гораздо лучше, возьми я обезболивающие…», — японка озабоченно нахмурилась, робко приобняла немца одной рукой. Было видно, что ему тяжело долго сидеть. На удивление жар немного спал. — «По крайней мере теперь его раны должны начать заживать, еда и лекарства — то, что необходимо в первую очередь. Надеюсь только, что Союз не сорвёт на нём злость, это я никак не смогу проконтролировать». Она прикрыла глаза, незаметно пробралась руками под ткань рубашки, провела по забинтованному торсу, бокам. Парень не обратил на это внимание, слишком поглощённый едой. Тощий, израненный, измотанный долгим заключением. Сейчас его тело было слишком худым и хрупким по сравнению с тем, что она помнила, Империя осторожно погладила, ощущая, что местами бинты стали немного влажными из-за впитавшейся крови. Она замерла, прижимаясь к его спине, стараясь понять, что чувствует.

Никогда до этого между ними не складывался такой тесный контакт, но сейчас она не испытывала неловкости. Ещё совсем недавно между союзниками проходила вполне чёткая черта, исключающая тактильность и фамильярность, они оба были холодны сами по себе, и при общении выдерживали разумную дистанцию, но сейчас что-то поменялось. Ей необъяснимо сильно хотелось дотронуться и прижать, защитить, позаботиться. «Может, потому, что я увидела в таком состоянии того, кто всегда казался мне самым сильным в моём окружении. Такой несчастный, разбитый и страдающий, без слёз не взглянешь, даже у меня ком в горле», — она тихо вздохнула, уткнулась лбом в его лопатки, прикрыв глаза. — «Что со мной такое, мне почему-то нравится его трогать… Чувствую себя успокоенной. Обнимать кого-то всегда было так приятно? Хотя не думаю, что это было бы возможно с кем угодно другим».

Немец продолжал есть, с запозданием заметив, что делает ЯИ. От её действий по коже невольно пробежали мурашки, нежность, с которой союзница приобнимала и поглаживала его через слой бинтов, ввела его в ступор, так что несколько секунд ушло только на то, чтобы прийти в себя и продолжить трапезу. Прикосновения её маленьких ладоней вызвали щекочущее чувство в груди, до одури сладкое, но комком подступающих слёз горчащее в горле, будто плавленый жжёный сахар. Он постарался не отвлекаться и не обращать внимание на её действия, пытаясь подавить ощущение неловкости, быстро нарастающее с каждой секундой. «Почему я так напряжён, мне не больно, но не получается расслабиться… Зачем она это делает?..» — он почти вздрогнул, невольно выпрямил спину. — «Ох… Прижалась, так тесно, похоже, прислонилась лбом?.. Тепло, но… Мне казалось, прикасаться ко мне неприятно, тем более сейчас, но она всё равно это сделала. Ч-чёрт… Чувствую её пальцы, это, наверное, первый раз, когда меня касаются тут не с целью навредить. Она не брезгует?..».

Империя стиснула руки, мягко приобнимая, вдруг заметила, как его грудная клетка начала слабо пульсировать из-за ускорившегося сердцебиения. Решив, что он слишком взволнован из-за всего произошедшего, она немного ослабила хватку, начала тихо напевать что-то себе под нос, всё ещё прижимаясь к нему. Впервые за долгое время ей было спокойно, в груди стало тепло, несмотря на то, что ситуация не располагала к оптимизму. Оставаться надолго было слишком рискованно, стоило уходить как можно скорее. Он мелко вздрогнул, невольно чуть задрал подбородок, когда она провела руками выше, осторожно огладив грудную клетку, чтобы проверить, не намокли ли там бинты. Девушка заметила это, отпустила. Рейх замер, до дрожи смущённый ситуацией и тем, что выдал свою реакцию, отвернулся, чтобы она не увидела его выражение лица.

— Ты уже поел? Думаю, мне уже нужно уходить, прости, что не смогу остаться дольше, — она начала складывать медикаменты и пустую бутылку обратно в сумку, решив, что эта реакция — следствие его нервозности из-за прикосновений. — Я попытаюсь вернуться в ближайшие дни, обещаю тебе. Постарайся не отчаиваться, я уже говорила, что найду способ тебе помочь.

— Уходишь?.. — сердце болезненно сжалось, будто вот-вот разорвётся. Прежде чем успел подумать, он протянул руку, сжал её штанину, стараясь удержать, вдруг опомнился, выпустил. — Да, я понимаю… Нельзя, чтобы кто-то заметил тебя.

Японка остановилась, на секунду замерев, снова повернулась к нему. Сейчас немец выглядел уже лучше, но явно всё ещё страдал от боли и температуры, ей тяжело было смириться с тем, что придётся оставить его, без возможности проконтролировать ухудшение состояния. Она присела рядом, в последний раз нежно прижала его к груди. Он невольно приподнял руки, но так и замер не в силах пошевелиться из-за охватывающих его чувств. «Не оттолкнул, похоже, этот нарушающий личные границы способ проявить внимание не неприятен ему. Я рада, хотя и не думала, что когда-нибудь захочу так сделать», — она подержала притихшего Рейха ещё несколько секунд. — «И всё-таки слишком худой, такой хрупкий… В следующий раз принесу больше. Как не хочется расставаться…».

— Я буду ждать… — она кивнула, медленно отстранилась. Его лицо выражало что-то среднее между смущением и тоской, казалось, ещё немного и он заплачет. Девушка невольно приподняла уголки губ, протянула руку, чтобы погладить его по волосам.

— Когда только ты успел стать таким чувствительным? Что же, если сейчас не уйду, так и не смогу заставить себя, постарайся не пораниться до моего следующего визита, ладно? Не скучай сильно.

Неловкое прощание вышло немного нелепым, но азиатка всё равно решила постараться говорить с ним мягче и ласковее, пусть это иногда звучало как-то странно. Закрывая дверь, она не могла не чувствовать гнетущую атмосферу одиночества, он не смотрел ей вслед, так и застыв в той позе. Повторив про себя, что обязательно скоро вернётся, она провернула ключ в замочной скважине, заперла дверь и ещё пару секунд стояла перед ней, прежде чем взяла себя в руки и смогла уйти. Теперь Нацистская Германия снова остался один.

***

Звуки шагов из коридора заставили задремавшего немца приподняться, открыть глаза. Поступь была тяжёлой и гулкой, поэтому после секундного замешательства, он сразу понял, что это не вернувшаяся зачем-то союзница. В двери щёлкнуло, она со скрипом распахнулась. Нацистская Германия почувствовал, как болезненная судорога пробежала от живота по всему телу, мышцы невольно напряглись, он замер, будто парализованный, не решаясь поднять глаз, потупившись в пол. Союз постоял молча несколько секунд, плавным движением закрыл за собой дверь, похоже, пристально рассматривая пленника всё это время.

— Хм… Как странно. Не помню, чтобы давал распоряжение тебя лечить. — он подошёл ближе, нацист увидел, как сапоги остановились всего в нескольких сантиметрах. Голос мужчины звучал леденяще спокойно. — Объяснись. — парень продолжил молчать опустив голову, когда коммунист вот так нависал над ним, почему-то не выходило пошевелиться, казалось, сделай он даже слишком глубокий вдох, тут же будет бит. — Молчание не поможет, тебе лучше сознаться, пока я говорю спокойно. Стоило оставить тебя без присмотра, и вот на тебе… И как давно это началось? Выглядишь плохо, так что, похоже, совсем недавно? Кто тебя лечил?

Рейх снова не ответил, отвернулся. В следующую секунду в животе всё свело от боли, он завалился на бок, забившись в судорогах и с усилием едва дыша. Союз молча занёс ногу для второго удара, за это время он выяснил одно: Если немец не хочет отвечать, уговаривать и угрожать нет смысла, может помочь только язык боли. Парень сильно вздрогнул от второго удара, весь сжался, выгнулся, будто вот-вот стошнит, но изо всех сил напрягся, стараясь прекратить этот приступ. Союз остановился, дав ему время отдышаться и справиться с тошнотой. Из невольно прикрытого рта, на пол капнула кровавая слюна, ариец шумно сглотнул несколько раз, дрожащими пальцами цепляясь за пол, будто это как-то поможет.

— Повторю ещё раз: Кто?

— Не м… — с усилием выдохнул он.

— Не м?

— Не могу… сказать… — бинты на торсе медленно багровели, становясь липкими и тяжёлыми.

— Не можешь? — коммунист нахмурился, носком сапога надавил на раненое место. — Мне не хочется повторять это снова, не трать моё время и скажи, я так или иначе всё равно узнаю.

— Убей, не скажу… — Рейх сморгнул невольные слёзы, постарался оттолкнуть ногу, всё ещё затруднённо дыша. Он так и замер согнувшись, ощущая приступы острой боли при попытках изменить положение. На сопротивление не было сил, кратковременный момент активного противостояния вышел только благодаря недавней еде и лечению, но сейчас он снова начал терять кровь и чувствовал как стремительно убывают силы. Ему не осталось выбора кроме как лежать скрючившись, не в силах отстраниться от жёсткого носка обуви, причиняющего столько дискомфорта. Слова выходили с трудом. — Делай со мной что хочешь… Не втягивай в это… ещё кого-то…

Мужчина тяжело вздохнул. Нацистская Германия подавился дыханием, захрипел, пока не способный говорить.

— За это время я насмотрелся на твою агонию, так что это больше не вызывает чувства исполненного отмщения, поэтому мне не очень-то хотелось снова заниматься этим. Чтобы ты знал, я не так уж люблю пытки, ты единственный кто вынуждает меня прибегать к ним. Сегодня я не зол, поэтому можешь сам выбрать, что мне с тобой сделать на этот раз…

Нацист не отреагировал, обмяк, больше не пытаясь изменить положение. Перед глазами потемнело от боли, стало совсем дурно. В нём не осталось той панической воли к жизни, что была раньше, так что он уже некоторое время перестал активно сопротивляться, просто замер в тяжёлом ожидании того, когда это наконец закончится, без надежды избежать новых травм.

— Не будешь молить о пощаде? — как бы на всякий случай поинтересовался Союз. Парень осмелился поднять на него глаза.

— Мы оба знаем, что пощады не будет, — ответил долгим выдохом, с дрожащими нотками в голосе. Приступ стал слабее, он медленно выравнивал дыхание, а СССР пока не бил. Взгляд немца был встревоженным, но выражал обречённость и едва уловимую усталость, ненормально блестел, как у бешеного животного. От боли у него начался приступ бреда, в голове помутилось и наружу шли даже те слова, что до этого он оставил бы при себе. Пленник сухо сглотнул. Рана всё ещё пульсировала, но уже не вызывала острых спазмов, у него получалось дышать достаточно глубоко, чтобы суметь продолжить: — К тому же, я уверен, это только бесило бы тебя ещё больше. Что может быть более мерзким, чем фальшивое раскаяние только ради смягчения наказания? Я знаю об этом как никто другой, у меня в ногах валялись так много раз, но разве это остановило меня хотя бы единожды? Конечно нет.

— Поэтому ты ни разу так не делал с самого первого дня? — задумчиво спросил Союз, немного заинтересованный таким ответом. — Мне казалось, что это гордость.

— Гордость?.. — поджатые сухие губы растянулись в болезненной улыбке, казалось, что он сейчас либо тихо рассмеётся, либо заплачет. — Посмотри на меня. Думаешь, во мне ещё осталось хоть немного гордости? Всё, что у меня ещё есть — искалеченное тело и остатки эго, исказившиеся, пока я медленно сходил с ума запертый здесь. Это не гордость, это ненависть, я так ненавижу тебя, что не буду слушать, даже если это приведёт к мучительной агонии, даже если сойду с ума окончательно, ненависть будет единственным, что останется ясным до самого конца.

Апатичный затравленный взгляд подвздёрнула пелена ярости. Слова о ненависти разбудили дремлющие чувства, которые прорвались неконтролируемым потоком сквозь остатки его здравомыслия, подхваченные утопающим в бреду сознанием и зацикленные до бесконечности, как единственное, за что вышло уцепиться. Рейх лежал, не в силах самостоятельно приподняться, но смотрел снова глаза в глаза, источая животную ненависть. СССР нахмурился, это была явно не та реакция, что он хотел.

— Просто признайся, кто тебя вылечил и почему. Ты же знаешь, что такие меры тебя не спасут, ты всё равно медленно умрёшь тут в одиночестве. К тому же, не припомню, чтобы отдавал ключи кому-то из твоих союзников, неужели кто-то решил продлить твою агонию?

— Хватит спрашивать, просто побей меня наконец… — зашипел Нацистская Германия, медленно повернулся на бок, дождавшись, когда режущая боль в животе станет чуть слабее. — Чем быстрее умру, тем мне же лучше…

— Не находишь это странным, зачем тебе продлили жизнь, если даже ты всё прекрасно понимаешь? — СССР будто не слышал его, ткнул сапогом в расплывающиеся по белой ткани красное пятно. Парень дёрнулся, невольно зажмурился, сдержав вздох сквозь сжатые зубы. — Но ещё более странно, что ты этого безумца не хочешь выдавать. А, кажется я понял… Неужели тебе обещали освобождение? — Рейх вздрогнул, спрятал взгляд, вспышка агрессии быстро потухла, оставив его жалким и страдающим. Перед глазами уже было темно от боли, он старался смотреть так, чтобы в проблески света не видеть собственной крови, чувствуя быстро поступающую дурноту. — Вот как. Что ж, мне очень жаль тебя огорчать, но ты останешься тут в любом случае. Неужели ты рассчитывал выйти наружу после всего, что сделал? Не напомнишь, о каких пытках ты ранее с таким наслаждением рассказывал?

— Хватит… — в голове мгновенно всплыли красочные картины того, о чём сказал Союз, немец почувствовал, что его сейчас стошнит. Воспоминания о том, как он причинял боль, смешались с тем, как мучили уже его, заполнили мысли липкой густой кашей. Он схватился за голову, сжался, беспомощный, как напуганный ребёнок. Кошмарные образы встали перед глазами и не заканчивались, не уходили, подпитываемые страхом.

— Ладно, можешь не говорить, — неожиданно легко согласился коммунист, пару минут понаблюдав за тем, как пленник, скорчившись, извивается на полу в приступе паники. — Похоже, произошло непоправимое, мне на мгновение показалось, что я испытываю жалость. Мерзкое зрелище, не могу больше на это смотреть. Тем не менее я не хочу, чтобы ты сбежал. Забавно, мне казалось, что ты уже достаточно обессилел, чтобы мне не пришлось больше использовать это.

Рейх вздрогнул, почувствовав, как его крепко схватили за лодыжку, протащили по полу в сторону. Что-то твёрдое и обжигающее резко сдавило чуть повыше выступающей косточки, он невольно вскрикнул, попытался выдернуть ногу, но только натянул цепь. Спустя пару секунд успокоился, ощущение ожога оказалось всего лишь холодом металла, не могло причинить вреда. Его за щиколотку посадили на цепь, которая всё это время валялась в углу, пленник занервничал, осознав появившиеся ограничения. Он уже знал, длины не хватит, чтобы даже добраться до двери, теперь он физически был привязан к этому месту.

— Навевает воспоминания, первое время тебя приходилось так сдерживать, чтобы не скрёбся в дверь, — мужчина присел рядом, оценивающе посмотрел ему прямо в глаза. — Да, теперь у тебя совсем другой взгляд, похоже, ты уже умер? Больше не вижу тут кровавого психопата, только его блеклую худую тень. Скоро всё закончится, думаю, с тебя хватит. Честно говоря, не ожидал, что ты выдержишь так долго, ты достаточно заплатил за свои действия, чтобы мне больше не хотелось тебя мучить, — парень ничего не ответил. Он должен был испытать облегчение, он очень давно хотел смерти, но почему-то в груди сжалось. «ЯИ… Ох, чёрт, я не должен даже думать о ней… Мне нельзя сомневаться, если коммунист увидит, что я колеблюсь, может передумать… Не хочу в агонии мучиться тут ещё пару месяцев, будет лучше, если он убьёт меня наконец, сделает то, что я не могу сделать сам». — Охо, что за взгляд? У тебя ещё осталось о чём жалеть?

— …

— Можешь не отвечать, мне плевать. Я не буду больше ничего спрашивать.

— Когда ты это сделаешь?..

— Так не терпится?

— …

— Посидишь пока, мне ещё надо поймать твоего тайного гостя. Теперь никуда не денешься, так что уж потерпи ещё неделю-другую. Хотелось бы мне казнить тебя каким-нибудь жестоким способом, но хватит этого, по крайней мере перед тем, как убить тебя, я буду милосердным. Что скажешь, стоит ли просто пристрелить как бешеную собаку? — язвительная улыбка появилась, но быстро сошла с его лица. Мужчина продолжил уже более спокойным голосом, с усталыми хрипловатыми нотками: — Может, усыплю тебя, гуманнее будет эвтаназия посредством инъекции, к тому же не придётся мозги со стенки соскребать, разве не этого ты хотел больше всего?

Рейх не слушал, сжался в комочек, переживая безысходность и бессильное отчаяние. Раньше он был бы только успокоен и спокойно дождался своей смерти, тем более, что коммунист пообещал сделать её лёгкой, раньше просто тихо уйти было его единственным желанием… Было. До появления Японской Империи. «Теперь мне хочется бороться, спастись, даже несмотря на бессильное истерзанное тело, несмотря на панические приступы, с которыми я ничего не могу поделать, но… от одной только мысли, что придётся противостоять СССР я чувствую такую опустошённость. Я не справлюсь, он сломает меня снова, если попытаюсь, то только буду расколот, раскрошен и растёрт в мелкую пыль… Тяжело дышать, холодно, похоже, я потерял много крови…», — он прикрыл глаза, ощущая, что проваливается в зыбучую черноту, боль была слишком сильной, вытянула остаток энергии. Зрение отключилось первым, медленно угасал слух, так что голос мужчины доносился совсем неразборчиво. Уже теряя сознание, он с облегчением подумал: — «Хорошо, что он не стал бить всерьёз, будь его удары хоть немного сильнее, у меня были бы снова сломаны рёбра… Отделался парой ушибов, может, даже смогу встать, когда она снова придёт сюда… Прости, ЯИ, похоже я снова принёс столько проблем».