Du bist so schön, so wunderschön

Ich will nur dich, immer nur dich anseh'n

Lässt die Welt um mich verblassen

Kann den Blick nicht von dir lassen

<...>

Du bist schön wie ein Diamant

Schön anzuseh'n wie ein Diamant

Doch bitte lass mich geh'n

(Diamant - Rammstein)

— Может это ты её заразила своим гриппом? Все-таки она тебя на руках после того выступления тащила. 

— Не говори ерунды, я давно здорова. Тут что-то другое.

Невольным свидетелем примерно таких разговоров в Доме Очага становилась Арлекино в последнее время. Лежала ли она на влажных от пота простынях без сна, встречала ли особенно важных гостей, мастерски не выдавая страшной измотанности, проходила ли сквозь ряды воспитанников перед отбоем, они доносились до неё и путались в волосах подобно липкому репейнику, и вычесать их из длинных прядей не выходило. Любые слова по непонятной причине начали причинять ей вред, бившись внутри нее как мошки об окно. От них не было спасения — потому что кроме них ничего больше не было, ведь голос давно уже по неведомой причине решил покинуть ее голову. В какой-то момент он просто взял и незатейливо убежал ручейком пока она отвлеклась, и ей в голове вдруг сделалось невообразимо пусто и одиноко. 

Страшно, что тоска по голосу терзала её сильнее, чем женщина могла бы ожидать. В принципе, она знала, что он рано или поздно выветрится из головы и заменится каким-нибудь другим навязчивым мотивом. Это было очевидно, учитывая что Арлекино не позволяла себе каким-либо образом воспроизводить вслух ту чудесную мелодию, не считая моментов когда она, не в силах держаться, иногда прошептывала отдельные особенно запавшие в голову строки. Женщина боялась испортить своей пародией тот удивительнейший из всех тембр, какой редко можно услышать даже в просторных залах центральных консерваторий. Но её страх все же сыграл с ней злую шутку, ведь голос действительно взял и упорхнул, оставляя вместо себя пустоту. Но лучше бы в голове и продолжало быть донельзя чисто, чем так, как стало сейчас. Отголоски всяких разговоров перемешивались безобразно между собой, как перемешиваются разные цветастые оттенки детского пластилина и рождают затем из себя откровенно некрасивый цвет, а он в свою очередь, как правило, складывался в очередной эпизод тиннитуса, который, как показалось в кафе-шантане, начинал сходить на нет.

Он только что застал её опять. Тысячи маленьких звонарей затрезвонили в миллионы ещё более маленьких колокольчиков снова, когда её тело было погружено в теплую воду ванны. На приёме водных процедур настояли несколько приближенных воспитанников, которые прекрасно видели дрянное состояние хозяйки кабаре. Раз уж сегодня случился внеплановый выходной для Дома (оборудование сцены, в частности устройство рояля, вчера отказало), она не стала сопротивляться их предложениям, но вопреки их ожиданиям она не могла расслабиться даже в уединении. Лежавшие вдоль тела руки дернулись от такой предательской внезапности своего же тела, пустив по поверхности воды рябь, а зажатую губами сигарету стиснули между собой два ряда зубов. Голова закружилась. Интенсивность ушного шума превысила все свои привычные показатели, показалось, что еще чуть-чуть, и по черепу побежит трещина. Не выдерживая, она вытянула остатки сигареты мокрыми пальцами изо рта и бросила ее куда-то за бортик ванны, зажала нос и спустила верхнюю часть тела прямо под воду, сгибая в коленях ноги. Шум начал усиливаться прежде чем резко стихнуть, она выпустила изо рта пузыри воздуха и вынырнула, удовлетворившись кратковременной тишиной.

Арлекино наклонилась вперёд, выдернула затычку из слива и перегнулась через холодный бортик ванны. Грудь обжег ледяной акрил. Она уперла горячий лоб в пясть ладони, ощущая как уровень воды начинает снижаться. Мокрые волосы прилипли к лицу неприятной массой, по ним на пол начали скатываться капельки. Она тупо уставилась на размокший на полу окурок, вокруг которого сформировалась небольшая лужица — на деле, она смотрела куда-то вдаль и мысли были заняты совсем другим, нежели испачканной пеплом уборной.

Если она правильно помнила, сегодня Панталоне хотел встретиться с ней.

Размышляя, так ли сильно ей нужна встреча с этим человеком при ее нынешнем состоянии, она сделала усилие и поднялась на скользкой поверхности ванны. В глазах потемнело и сразу же прояснилось, в щеках поднялся нездоровый жар и через мгновение пропал, как бывает при долгом нахождении в душном месте. Она успешно перешагнула бортик, сменив еще теплую акриловую поверхность дна ванны на холодную плитку, и укутала обнажённое тело в халат. Действительно паршиво — подумалось Арлекино, когда она протерла кулаком запотевшее зеркало и разглядела себя в разводах на стекле — действительно паршиво выглядит. Как долго у неё уже не выходило заснуть? Именно нормально заснуть, закрыть глаза на крепкие шесть часов, а не рвано просыпаться среди ночи и хватать ртом воздух, не понимая ничего. Тёмные пятна под глазами превратились в мешочки и лицо само, кажется, немного постарело. Собственный вид с распахнутым халатом и распущенными волосами выглядит неестественным и неухоженным даже после ванны. Она через силу нажала на свою поясницу и выпрямила спину — та звучно щёлкнула — и повернулась к зеркалу спиной.

Может быть, встреча с Панталоне немного ее оживит. Или разозлит — но злость будет всяко лучше бесконечной апатии.

Наскоро промокнув волосы полотенцем и завязав крепкий узел на халате, она вышла из комнаты (не забыв, конечно же, убрать с пола окурок). Уборная для жителей Дома находилась под первым этажом вместе с кухней, так что ей предстояло пройти наверх к себе два этажа в надежде что её в подобном состоянии никто не увидит. Выходной день в этом благоволил — большая часть воспитанников предпочла провести день вне заведения, тем более что на улице немного потеплело в сравнении с прошлой неделей. На первом этаже она заметила только Фремине — мальчик старательно копался в устройстве рояля. Он настолько сосредоточенно прокручивал что-то ключом внутри, что, наверное, не увидел бы женщину даже если бы она решила подойти к нему вплотную. Несмотря на то, что инструмент время от времени неестественно щелкал под его напором, а его лицо иногда принимало граничащую с испугом эмоцию, Арлекино в его способностях не сомневалась. "Коль сам играешь — не лезь и оставь дело мастеру" — эта старенькая поговорка могла относиться к кому угодно, но только не к Фремине.

— Ой. Извините, Отец, — из задумчивости женщину вывела Линетт, с которой она столкнулась, когда уже почти добралась до своей комнаты. Девочка неглубоко, но вежливо поклонилась.

— Вижу, ты уже успела поправиться? — вероятно, глупый вопрос с очевидным ответом, особенно учитывая как твёрдо Линетт уже стояла на ногах и какая привычная аура молчаливой уверенности от неё исходила. Предвидя от воспитанницы лаконичное "да", Арлекино сразу спросила следующее. — Почему ты не ушла со всеми? Сегодня выходной.

— Вот, — вместо долгих объяснений девочка вытянула перед собой небольшую деревянную коробку без крышки. Послышался металлический лязг, – Фремине попросил принести это и помочь ему.

— Ты в этом разбираешься? — Арлекино спросила у неё, задумчиво разглядывая покоившиеся в коробке резиновые клинки и ауслезерные ключи всех размеров и форм. Зная девочку с самого её детства, о её вероятных познаниях в механике женщина слышала впервые.

— Нет. У него не выходит поднять какой-то вирбельбанк.Вирбельбáнк – достаточно тяжелая многослойная деревянная доска с отверстиями, в которые запрессованы вирбели, натягивающие струны рояля.

Линетт наградила последнее слово неуверенной интонацией и неправильным ударением. Арлекино улыбнулась про себя. Всё такие же дети. Большинство её воспитанников, в частности троица с названными родственными связями, уже вошли в тот возраст, когда их стоит называть юношами и девушками. И все равно ведь у женщины не выходило — все-таки знала она их с детства, и внутри своей головы, когда она думала, скажем, о Лини, она говорила именно "мальчик", а не "юноша". Слишком много времени она провела с ними, слишком долго она учила их жизни и в целом выживанию в обществе, и в конце концов приобрела граничащую с материнской привязанность. Не только к троице — наверное, к каждому, кто проживал здесь когда-либо. Но привязанности не суждено было расти: Арлекино рубила на корню все её сорняки во благо каждого участника этих взаимоотношений. "Её" дети не будут в кабаре вечно — достигнув совершеннолетия они обретут ту самую желанную отрочеством взрослую дееспособность и покинут свою маленькую родину, и только из-за местного правила (вернее крепкой традиции, которую все без исключения приняли за правило) они будут отдавать часть своих доходов на блага и развитие Дома, который когда-то их вырастил.

Воцарившееся на короткое время молчание Линетт нарушила первой:

— Вам стало лучше после ванны?

Арлекино сама не поняла, что она ответила на вопрос, ведь как на зло в висках снова что-то навязчиво запульсировало именно в этот момент, словно негромкая фраза разорвалась фейерверком в голове, что оглушило её по-настоящему. Насколько было ясно по реакции девочки, женщина ответила ей что-нибудь наподобие "спасибо за беспокойство, мне лучше" или просто обошлась кивком. На том они и разошлись — Арлекино, наконец, смогла удалиться к себе, а её воспитанница отправилась помогать вытаскивать тяжелую деревяшку из недр инструмента.

Когда она закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной, она в очередной раз поблагодарила Господа и архитектора здания за удалённость её спальни в целом от любых источников звука. Небольшой разговор с девочкой за несколько фраз привёл к пульсирующей мигрени, благо, пока без тиннитуса. А ведь сегодня она собиралась встретиться с Панталоне, чей мягкий голос, конечно, обладает необыкновенной убаюкивающей интонацией, но звучит громче и яснее голоса тихой воспитанницы. К тому же он явно пригласил её в какое-то людное место. "Вот он сволочь, конечно" - сказало что-то внутри само собой. Унижений он сейчас от Арлекино не заслужил, но раз уж она питала к нему неприязнь с первого рукопожатия и раз уж он как на зло выбрал такое место, она позволила себе мысленно оскорбить его. Размышляя о том, что же будет происходить внутри её бедной головы после шума разговора с ним, она уселась перед трельяжем, и на неё моментально взглянули три копии. Взглянули с нескрываемым укором, спрашивая своим видом почему это она имеет право тут находиться и не исполнять обещанного. Если женщина не сумела выполнить простенькое обещание, касающееся какого-то там голоса, то как она продолжит нести на плечах клятву об ответственности за Дом? Не станет ли она очередным позорным пятном? С губ сорвался вздох.

Если раньше осколки шансонетки заставляли кожу кровоточить, то сейчас они распались в пыль и отправились в плаванье по каждому кровяному сосудику, безжалостно раздирая его изнутри. Она понимает, что стоит впервые за долгое время сдаться и признать, что обещание невыполнимо. Будь у неё поменьше воли, Арлекино завесила бы зеркала тканью, лишь бы никакое из её отражений не осуждало её, а может и вовсе разбила хотя бы одного из своих зеркальных свидетелей. Но женщина всегда славилась своим несгибаемым внутренним стержнем, так что наверняка она сумеет пережить неудачу — точно знает, сумеет — а потом и вовсе уверить себя в том, что голос — её сон. С Сочельника прошло уже не меньше месяца. Пора отпустить образ, который она себе выдумала от одиночества и признать, что таких стеклянных тел не существует.

Через час волосы полностью высохли, а приталенный пиджак вновь обнял плотной тканью тело женщины. Она готова к выходу.

***

Заведение, куда пригласил её Панталоне, иначе как кабаком назвать было нельзя. Даже снаружи место выглядело именно так, как то, что воображаешь у себя в голове, когда произносишь этот палиндром вслух. Чтобы туда попасть, требовалось пройти через узенький грязный переулок, а затем найти определённый закуток и спуститься по кирпичным ступенькам в подвальное помещение. Ей-богу муравейник — думалось женщине, когда она спускалась по этой страшной в своём гололёде лестнице, перила к которой придумать забыли. Дверь была как две капли воды похожа на дверь остатков кафе-шантана (что-то кольнуло её изнутри), а над входом висела вывеска, закрытая бумажкой с большими буквами "ПРОДАНО". По крайней мере становилось ясно, почему Панталоне со всей его тягой к вычурности пригласил её сюда. Она отворила дверь.

В самом деле, типичный оживленный кабак: отовсюду слышатся тосты и громогласные звоны стаканов, кричат играющие, в их руках шуршат карты да звенят монетки, а от скверного освещения приходится щуриться. Он и изнутри был самым настоящим муравейником со всеми его бесконечными проходами, внутри которых сновали, что удивительно для подобного места, женщины. И был бы кабак самым обычным кабаком, если бы не выделяющаяся на фоне пьяниц фигура, большая и тёмная, чем-то устрашающая своим отличием от остальных посетителей. Заметив Арлекино, фигура мягко улыбнулась и помахала ей рукой, подзывая. 

— Признаться, я уже тебя не ждал. Ты научилась опаздывать?

— Переходи сразу к делу, — сказала Арлекино еще только подходя к столику. Она села напротив Панталоне и нахмурила брови. Её голос приобрёл тон ещё далёкий от угрожающего, но уже близкий к нетерпеливо-недовольному. Любил же он начать издалека и вилять словами, пока его оппонент совсем в них не запутается и нечаянно согласится на худшее для себя условие.

— Не стоит на меня сразу нападать, — он сложил руки в замочек, перстни на длинных пальцах стукнулись. Отражающийся в очках свет мешал определить, куда именно он смотрит, — не спеши. Будь добра, оцени сначала моё новое приобретение.

Арлекино уже открыла было рот, чтобы ещё раз повторить сказанное ранее, как вдруг перед их столиком выросла фигура женщины, которая, судя по всему, здесь работала. Она наклонилась и что-то шепнула на ухо Панталоне — Арлекино не могла слышать что именно, но зато имела возможность прекрасно видеть одеяния его собеседницы. Сказать, что её обтягивающее платьице было до ужаса вульгарным — не сказать ничего. Оно было так сильно мало ей и так неуютно стягивало ее бедное тело, что она время от времени пыталась его растянуть, то дергая за подол, то тут же поправляя сверху, пытаясь прикрыть глубокое декольте. Впрочем, Панталоне на неё не смотрел, его взгляд больше был озабочен своими руками, пока он слушал её. Когда она закончила, он, не глядя, лениво махнул рукой — иди, мол, мне не до этого сейчас. Когда женщина отошла, он опять обратился к Арлекино, которая в это время успела внимательнее разглядеть внутренности помещения. Только когда глаза немного привыкли к местному освещению, она среди прочего заметила непристойность места.

— Ну? — спросил мужчина, откидываясь на спинку стула, встречая её непонимающий взгляд.

— Это публичный дом? — вопрос женщины прозвучал скорее как твёрдое утверждение. Она была не столько растеряна, сколько раздражена невыясненным мотивом встречи.

Он кивнул.

— Да! И не только он, — он наклонился вперёд и выудил из кармана что-то звенящее. Ключи. — Это еще и мой презентик для тебя. Знаешь ли, за долгие годы нашей с тобой дружбы. 

Он улыбнулся ее замешательству и хотел продолжать, однако женщина смерила его полным недоверия взглядом и перебила:

— Я не понимаю.

— Позволь мне разъяснить ситуацию... — он снова вальяжно откинулся назад и очки блеснули. Его слова приобрели такую интонацию, как будто он был сейчас экзаменатором, который с грустной улыбкой объяснял непутевому ученику невыученный билет. Только вот Арлекино отказывалась принимать роль безответственной студентки и краснеть от непонимания, и продолжала пронизывать его взглядом, — Дорогая, пожалуйста, не смотри на меня так (он вложил в вежливо-елейное обращение такой неприятный оттенок голоса, что женщина в очередной раз вспомнила почему встречи с ним такие невыносимые).

Он кашлянул, возвращаясь к теме.

— Знаешь ли, из всех моих коллег я ценю тебя больше всего. Не удивляйся. Мы двое очень схожи в нашем маленьком развлечении. Мы коллекционеры, дорогая моя, и в этом мы с тобой уникальны в нашей компании. Смотри же: ты собираешь себе талантливых детишек из каждого тёмного уголка, а меня больше интересуют бездушные здания из тех же уголков. Мы вместе, хочешь ты того или нет, образуем сливки маленького элитного общества, — Панталоне хотел продолжать, но снова столкнулся с её взглядом и хрустнул костяшками, понемногу теряя терпение, — теперь позволь мне разъясниться: презент – это не подарок. Это то, чем ты обмениваешься со своим другом-коллекционером, и то, что затем сближает вас. Понимаешь меня?

— Если ты снова настаиваешь на продаже доли Дома Очага, меня это не интересует. Сделай одолжение и не пиши мне больше писем.

— Неверно. Я предлагал тебе объединиться со мной, как объединяются в союзы коллекционеры. Тебе сейчас нужна поддержка, не так ли? Особенно при нынешней конкуренции. Наверное, уже слышала что владелец кабаре неподалеку обанкротился и повесился? Еще и так изощренно. Если ты продолжишь свою деятельность в одиночку, это может плохо кончиться, — в подтверждение своих слов он вынул из кармана шубы, покоившейся на спинке его стула, выпуск "Паровой птицы". Арлекино пробежалась взглядом по обведенной статье и что-то внутри нее моментально вспыхнуло. Хватило нескольких строчек, чтобы понять: газета перешла все границы дозволенного. Когда взгляд женщины упал на её же непропорциональную карикатуру, Панталоне, довольный реакцией, продолжил, пока она продолжала протирать дыру в газетных листах, — почему бы нам не начать настоящее сотрудничество? Все-таки, я на хорошем счету у "Паровой птицы". И ты могла бы, так выразиться, временно одолжить мне пару своих воспитанников...

— Довольно, — то, что должно было быть сказано с негодующим восклицанием, вылетело изо рта женщины самой спокойной, но самой угрожающей из всех интонацией. Посетители, не обращавшие на них до этого внимания, внимательно следили за событиями за их столиком, изредка перекидываясь фразами. Она уперла руки в стол — он мелко затрясся — и поднялась со стула. Панталоне смотрел на неё снизу вверх и очень хорошо понимал, что оступился в своих словах. Его лицо никак не изменилось, не приобрело другой эмоции, на тонких губах все ещё жила улыбка, и его недовольство выражала только вздувшаяся на лбу венка. Впрочем, он не посмел её остановить, когда каблуки застучали прочь от него. 

Внутри нее разбушевался настоящий пламенный ураган. Такое предложение, да ещё и прямо ей в лоб... Да ещё и проклятая Паровая птица, которая все никак не может отвязаться от Дома. В голове раздался пронзительный писк, вызванный вероятно не шумом, но кипевшим внутри негодованием. Арлекино сейчас могла бы спалить одним только своим гневом весь этот блядюшник дотла, но ее пыл быстро умерило одно неприятное обстоятельство: кажется, она глупо и безвозвратно заблудилась в многочисленных ходах кабака. Она остановилась в непонятном тёмном коридоре и оглянулась по сторонам. Арлекино решила пройти дальше — уже следя за маршрутом — и толкнула первую попавшуюся ей дверь, в надежде что это окажется хотя бы служебным выходом. Она не заметила болтающегося на двери листочка с мелким быстро выцарапанным "закрыто", и тем более не заметила ещё более мелкого "Фурина". Женщина зашла внутрь и замерла.

Все-таки не стекло. Её маленькая шансонетка была, пожалуй, фарфором, но таким затертым и истерзанным чьим-то неопытным обращением, что структура стерлась и стала совсем прозрачной. Арлекино приближается к спящей девушке так тихо и осторожно, как только может, не замечая даже ее ужасных условий проживания. Какой она из всех видов фарфора? Может быть, она тот костяной материал, из которого изготовлены старинные вазы, покоящиеся ныне за тысячами ограждениями в музее. А может, она как фарфоровый сервиз, закаленный и крепкий, что раз за разом выдерживает высокие температуры и не трескается. Женщина подходит так близко, что её ноги упираются в ложе шансонетки. Она заглядывает в её безмятежное спящее личико, и внутри неё просыпается давно забытый навязчивый страх совершения насилия. Она совсем другой, совсем неизвестный вид фарфора — тот, из которого создают антикварных кукол, которые потом дружной компанией сидят на полочке какой-нибудь старушки. Перед тем как уйти по делам, старушка грозит сморщенным пальчиком и наказывает своему проказнику-внуку не приближаться к ним ни при каких условиях. А ребёнок больше не может играть со своими деревянными солдатиками. Он жадно смотрит на каждую из коллекционных куколок на верхней полке и сжимает в руках рогатку. Арлекино смотрит на неё также. Резинка рогатки натягивается, и снаряд из камешков ударяет по фарфору, а он в свою очередь сыпется градом осколков в сторону хулигана, и дитё кричит от боли.

Она помешалась очень быстро.

Её руки обнимают её обнажённое тело и почти полностью могут обхватить хрупкий стан девушки. Дышать сложно. Внезапно что-то белесое и липкое пачкает пальцы женщины, и в свете единственной свечи она понимает, что это семя. Когда хозяин кафе-шантана бесславно вздернулся, фарфоровая шансонетка получила шанс на спасение и побег из страшного места. Ей свыше кто-то добродушно протянул спасительную веточку, и она за неё схватилась своими маленькими ручками и вырвалась из болота, а затем, отдохнув, она разбежалась и нырнула ещё глубже. Она, опускаясь на илистое дно, позволила трясине снова объять свое тело зловонной слюной, а водорослям пережать её тонкое горлышко и надорвать необыкновенные связки. Арлекино вытерла с ее живота остатки спермы рукавом, а затем, поразмыслив, легла рядом. "Жива ли она вообще?" — мелькнула тревожная мысль в голове. Она приложила два пальца к её шейке и почувствовала как внутри бешено колотится венка и выдохнула спокойно — не мертва, но измотана до ужаса. Арлекино не заметила, как сама закрыла глаза и проспала так рядом с девушкой около получаса.

Когда она открыла глаза, свечка уже потухла и оставила комнату в непроглядной темноте. Ещё сонная, женщина понимает, что уже во второй раз задержалась в компании шансонетки на куда большее время, чем рассчитывала. Она не может видеть её в потемках, и проводит рукой по ее телу, желая запомнить ее хотя бы на ощупь, прежде чем встать с кровати и покинуть комнату борделя. Она спешит, чтобы не застрять тут навсегда.

Арлекино с треском закрывает за собой дверь, и девушка на секунду просыпается от хлопка, и, ничего не поняв, закрывает глаза и переворачивается с боку на бок. "Должно быть, показалось."