Молодая плоть, моё невинное дитя

Как с болотины светя

Одна в своём болоте, и она совсем юна

Ещё на сердце даром не болит уже

И для неё мой Дом, как "бар в Фоли-Бержер"

Хоть и Мане из меня так себе

Но весь любой твой образ стреляет в голову

Будто бы десять пуль

Это явилась то ли ангел, то ли тульпа

И, раз уж так, то, что поделать, deus vult

(Подойдёшь любой)

(Молот ведьм - pyrokinesis)

— Отец, я заметил, что мы уже в какой раз делаем три круга вокруг Дома. Есть ли в этом закономерность?

— Ты в самом деле очень наблюдателен. 

Несмотря на обещания ранней весны в этом году и на недавнее потепление, морозы снова жестоко обрушились на город. Лживое солнце больше совсем не грело, изредка показываясь из плотных облаков и тут же скрываясь обратно, и казалось, что дни никогда снова не станут длинными и солнечными. Снег, уже начавший таять, снова накрыл белоснежной массой грязные дороги и сейчас скрипел и хрустел под двумя парами ног. За время небольшой прогулки Арлекино с Лини успели вытоптать тропинку по периметру Дома Очага, и снежные массы уже не забивались в ботинки так сильно, когда они пошли на третий круг по своим же следам. 

То, о чем сказал Лини, действительно не было случайностью. Наблюдательный мальчик подметил особенность Отца верно. Эту маленькую прогулку можно было бы назвать небольшой традицией на удачу женщины, которую она совершала регулярно накануне какого-либо важного события. При существовании такой особенности она никогда не была верующей — в детстве ей не приходилось сидеть на лавочках в храмах на литургиях и слушать однотипные песнопения или гадать на суженных с подружками, а когда она стала ещё старше появились другие заботы и об этом вовсе не думалось. Тем не менее, её маленькая традиция существовала уже на протяжении нескольких лет. Перед каждым крайне важным вечером выступлений она совершала тройной обход по периметру вокруг Дома. Такой скромной прогулки вполне хватало чтобы привести мысли в порядок, обдумать все свои решения и проветрить голову, но с недавних пор к её одинокой компании начал все чаще присоединяться Лини. Она ни разу не протестовала — мальчик, как правило, не занимал её пустой болтовней и сбивался на отвлеченные темы очень редко, и обычно либо сообщал ей подробнее о новостях Дома и своих успехах, либо просто тихо плелся за Отцом. Никто из них двоих точно не знал, когда Лини займёт её место и как это конкретно произойдёт, но этот момент отчего-то обманчиво казался все ближе и ближе, так что он в последнее время держался с Арлекино бок о бок в попытках перенять любые крупицы опыта. 

Он и сегодня шел с ней в ногу, время от времени рассказывая о приготовлении к выступлениям с точки зрения воспитанника. Подготовка к сегодняшнему вечеру по наблюдениям женщины и со слов Лини происходила более нервно, чем обычно. Пока первом этаже все было вполне умиротворенно, и только несколько воспитанников мели полы и стелили новые скатерти, на кухне ниже царило настоящее буйство кулинарного хаоса. На самом деле воспитанники Дома Очага не должны заниматься приготовлением пищи — в их обязанности это не входило даже когда Дом Очага держал в ежовых рукавицах прошлый владелец. Дети не подпускались к готовке по понятным причинам: очевидно, что ребёнок, который убивает дни на репетиции дабы не вылететь из кабаре, служащим в городе грязи почти единственным безопасным местом, не сможет обеспечить гостей едой должного качества. Поэтому во избежание антисанитарии в Дом издавна нанимались кухарки, которые и отвечали за приготовление блюд достойного качества. И все же сегодня из-за небывалого неожиданного ажиотажа — все билеты на вечер были раскуплены — воспитанники были допущены до работы и помогали на кухне как могли наравне с поварихами. 

— Отец? — после кратковременного молчания мальчик опять обратился к женщине. Не глядя на него, она кивнула ему, и он продолжил, — я хотел задать вопрос. 

— Я тебя внимательно слушаю. 

— Хотел узнать... Как прошла ваша встреча с Панталоне? Признаться, мне показалось, что на вас лица не было после того, как вы с ним встретились. То есть с господином Панталоне, — исправился мальчик. 

— Он не стоит таких почестей, Лини, — сказала женщина, все ещё смотря не на него, а на линию горизонта. Её несомненно обрадовало, что причиной её странного состояния мальчик посчитал мужчину, а не кого-то еще, кто мог встретиться в подобном месте. На её губах мелькнула едва заметная улыбка, значения которой Лини не понял, — в нашу прошлую с ним встречу он проявил вопиющую наглость. 

Она наконец обратила взгляд на него, видя, как её внимательный воспитанник готов слушать дальше. Женщина откашлялась, изо рта вылетело облачко пара.  

— Я не очень-то и хочу пересказывать тебе весь наш с Панталоне крайне неприятный диалог, но если ты так заинтересован, я вычленю для тебя главную информацию. Говоря без его увиливаний, он попросил выдать ему в аренду нескольких воспитанников Дома Очага взамен на бордель, который он недавно приобрел, — рассказала ему женщина. Мальчик хмыкнул и опустил глаза, размышляя о сказанном: Панталоне и раньше делал неоднозначные предложения многим своим партнёрам, или, как он их предпочитал называть, коллегам, но такое было нахальнее любых других выходок мужчины. — Я надеюсь ты понимаешь, что я не согласилась на такие условия (мальчик сразу же кивнул). Более того, я и вовсе задумалась о приостановке деловых контактов с ним, учитывая их нынешнюю бесполезность, и собираюсь сообщить ему об этом как можно скорее. 

— Под скорее вы имеете в виду... 

— Сейчас. Перед вечером ещё достаточно времени. Я надеюсь Панталоне пока не успел потерять интереса к недавней покупке, и мне удастся с ним встретиться в том же месте, — ответила ему Арлекино, вспоминая о привычке мужчины быстро забрасывать свои новые увлечения. Лини опустил взгляд и задумался, пока снег продолжал похрустывать под его ботинками. Настолько ли хорошая идея рвать отношения с Панталоне? Все-таки за годы вынужденного сотрудничества он вложил в Дом немало, пусть и Арлекино сразу предупредила его: никакой взаимности и симбиоза между ними не будет. Панталоне по неясным причинам все равно всеми силами старался идти с ней на контакт, по-видимому надеясь, что ему это окупится. Мужчина всегда решался на странные ходы и решения, которые истощали под его ногами лёд и подвергали всю его многолетнюю деятельность опасности. Лед каждый раз трескался, но также каждый раз, пока его друзья и враги тонули, Панталоне все выбирался из мерзлой воронки сухим, получая урон только в виде новых седых прядей. Что если и в этот раз удача от него не отвернется, и под ударом теперь окажется Арлекино? Впрочем, Лини мало сомневался в ней и точно был уверен, что Отец знает что делает. 

— К слову, у меня тоже есть одна небольшая традиция, — внезапно завёл речь воспитанник, не желая сохранять неловкую тишину. Они прошли уже половину от третьего круга. Арлекино перевела на него взгляд, показывая, что слушает. Не думая что она действительно согласится его послушать, он смутился её взгляда, показавшегося ему поначалу равнодушным, но все равно решил продемонстрировать упомянутое. Лини стянул варежки, расстегнул несколько пуговиц своей куртки и изъял что-то из потайного внутреннего кармана. В его руках появилась тонкая стопочка игральных карт, мятых и бледных от старости. Нервно перетасовывая их, он вновь обратился к женщине, — когда я не уверен в чем-то, я перемешиваю их и вытаскиваю одну случайную. Красная — повезёт, черная — нет. Конечно же, я в это не верю, но все равно почему-то продолжаю делать это изо дня в день. Хотите попробовать? 

Он прекратил перемешивать карты и протянул их женщине рубашками вверх. Почему бы и нет — подумалось ей. Раз её воспитанник поделился таким, ей будет не сложно разделить с ним его традицию, тем более что руки мальчика уже покраснели на морозе и начали замерзать. Она мысленно спросила у себя — как пройдёт встреча в борделе? — и её пальцы сомкнулись на одной из карт. Она вытянула её прежде, чем до их с Лини ушей донеслись странные звуки, словно за углом кабаре происходила мелкая потасовка. Арлекино переглянулась с воспитанником, лицо которого приобрело тревожное выражение. Женщина автоматически убрала карту в карман, так и не успев узнать её цвет, и направилась быстрым шагом в сторону непонятных звуков. Лини отставать не стал, и, кое-как засунув колоду обратно в куртку, поспешил за ней. 

— Пожалуйста, отойдите от меня, — раздался тихий голос из-за угла и послышался щелчок непонятного происхождения. 

Арлекино с Лини стали свидетелями непривычной картины. В квартале, где находился Дом Очага, почти невозможно было встретить журналистов из Паровой птицы, ещё же реже можно было увидеть их поблизости от самого кабаре. Паровая птица была крайне заинтересована в Доме, но при всем желании выведать о месте как можно больше деталей, она держалась на почтительном расстоянии от него и не нарушала невидимой очерченной Арлекино границы, никогда не публикуя его фотографий. Так что нынешняя ситуация казалась почти невозможной: девушка с камерой на шее в красной куртке, на рукаве которой красовалась нашивка с альбатросом в шестерёнке, пыталась допросить одного из самых уязвимых для подобного воспитанников. Фремине под давлением её многочисленных вопросов пятился назад, выставив вперёд руки. Чёрный берет съехал ему на глаза, на которых уже блестели зачатки слез, и он не сразу увидел устрашающую фигуру Отца, которая выросла за спиной у журналистки. Заметив, как внимание "допрашиваемого" переместилось на что-то за её спиной, а на плечо легла широкая ладонь, девушка резко обернулась. От неожиданности её палец соскочил с корпуса камеры на железный рычажок пониже. Раздался щелчок затвора, породивший очередной всплеск оглушающего шума в голове, и Арлекино на секунду ослепило яркой вспышкой. 

— Доброе утро, мисс Шарлотта, — проговорила женщина сквозь зубы, пока после вспышки в глазах все еще плавали кривые круги. Её рука сжала предплечье с нашивкой с достаточной силой, чтобы удержать журналистку если она бросится бежать, но с недостаточной, чтобы причинить боль. Однако девушке показалось, что её руку пережало зубьями стального капкана. — Могу я узнать у вас, что вы здесь делаете? 

— Здравствуйте... — выдохнула Шарлотта и нервно сглотнула слюну. Она застыла, но внутри нее, как правильно предполагала Арлекино, горело желание вырваться и бежать, — ничего такого, что вы... Я уже ухожу. 

Она дернулась. Вопреки ожиданиям журналистки, капкан на руке не желал размыкаться. 

— Позвольте, куда же вы. Мы только-только поздоровались, а вы куда-то убегаете, — Арлекино ответила ей необычайно мягко и вежливо, а на лице заиграла улыбка, словно Шарлотта была не журналисткой, а девочкой из Дома, которая уже в какой раз совершала ошибку во время репетиции на глазах Отца. Они смотрели друг на друга непродолжительное время прежде чем женщина вытянула из кармана руку — обоим воспитанникам показалось, что сейчас произойдёт что-то невообразимо страшное, — но Арлекино поднесла к журналистке всего-навсего свою раскрытую ладонь, — я думаю будет невежливо, если вы не поделитесь со мной сделанными вами фотографиями. 

Убедившись, что девушка стоит смирно, вторая рука Арлекино разжала ее предплечье, и у Шарлотты появилось такое чувство, словно её освободили из тяжёлых кандалов. Она посмотрела на свой старенький фотоаппарат, прежде чем нехотя снять его с шеи и передать женщине. Когда устройство оказалось в руках у Арлекино, она, не теряя времени, без труда вскрыла прямоугольную заслонку и изъяла из внутренностей аппарата плёнку. Фотоаппарат вернулся на шею его хозяйки спустя мгновение после проведённых манипуляций. Плёнка скрылась в кулаке. 

— Спасибо. Можете уходить, как и хотели, — все ещё держа плёнку в руках сказала женщина. Шарлотта была растеряна: несомненно разочарована лишением, но при этом все-таки вполне удовлетворенная тем, что переданное по наследству устройство не было разбито о холодную каменную дорогу. Учитывая слухи об Арлекино (которым она не могла не верить, раз уж они исходили от ее опытных коллег), её фотоаппарат могла постигнуть самая незавидная участь. Ей ничего не оставалось, кроме как сжать его крепче в руках и уйти прочь.  

— Итак. Что это было, Фремине? — спросила Арлекино, провожая взглядом быстро удаляющуюся красную куртку. 

Он промолчал и склонил голову. Пшеничные волосы упали на его веснушчатое лицо и спрятали глаза, однако женщина не сомневалась, что они были мокрыми от выступивших слез. Не от трусости — Фремине ей не обладал — скорее, от негодования, что его, такого старающегося на благо Дома и такого механически-упорного Отец и брат обнаружили именно в таком неловком состоянии, когда от растерянности он не мог дать отпора настойчивой, но безобидной журналистке. Он стер соленые капельки обиды кулаком, когда их стало сложнее сдерживать. Сколько женщина себя помнила, она никогда их не переносила, независимо от того, кто перед ней плакал. Не имело значения были ли это слезы радости, слезы горя, слезы зависти — любые слезы она считала тратой времени, которое можно было бы потратить на исправление ситуации, которая их и вызвала. На ее памяти слезы портили все: они рушили связи, путали и сбивали с колеи, изменяли ход мыслей в худшую сторону из возможных. Воспитанникам не воспрещалось плакать — но работающий воспитанник всегда будет цениться выше плачущего. 

И она бы очень сильно хотела высказать все это ещё раз своему воспитаннику, но к его счастью его спасал ограниченный запас времени Арлекино. Видя, что мальчик сейчас не пойдёт на контакт, ей оставалось только раздражённо выдохнуть. 

— Тогда поговорим потом. А ты, — Арлекино обратилась к младшему из двух воспитанников, который до сих пор неловко стоял близ неё, ощущая себя очень лишним. Обратив на себя его внимание, она бросила ему чёрную катушку плёнки. Лини едва сумел её поймать. 

— Избавься от этого. Я вернусь за два часа до вечера, — сказала она, перед тем как исчезнуть из их поля зрения. Мальчики ушли в Дом. 

Она опаздывала, но к счастью дорога до публичного дома не заняла много времени, даже учитывая что ей пришлось пробираться до него по вновь выпавшему после затишья снегу. Арлекино изо всех сил старалась думать только о предстоящем диалоге, избегая то и дело скачущих мыслей о вечере, воспитанниках и слезах. И уж тем более она старалась избегать мыслей о шансонетке. Прошлая односторонняя встреча подействовала на неё столь же благотворно, сколько и губительно. У Арлекино не получалось объяснить себе, почему девушка вызвала в ней такое страшное чувство, когда что-то донельзя хрупкое и красивое хочется сжать в руках до хруста, и когда свой мозг приходится уговаривать этого не делать и в принципе не думать ни о чем, лишь бы страшные гнойные картины не всплывали в воображении. Ее апатия исчезла — зато в ней взаправду переродился страх насилия, вязкий и липкий, склеивающий остатки её вменяемости словно болотистая жижа, которой было перепачкано девичье тело. Собственный поток мыслей поющая болотная ундина тянула на дно. Ей представлялось, как затем её белые маленькие ручки обнимут за шею и утянут туда же, в тёмные глубины, и даже если женщина размахнется и разломает её фарфоровое кукольное лицо, выберется на холодный берег, откашливая воду, она не спасётся.  

Тошно. 

В заморозках был один очевидный плюс: снег плотно засыпал ведущие к борделю одиннадцать ступенек, и Арлекино смогла беспрепятственно спуститься по ним вниз, ни разу не поскользнувшись. За открытой дверью с необновлённой до сих пор вывеской её ожидало то же неизменное помещение с тем же ужасным освещением и облезлыми стенами: судя по всему, Панталоне не спешил его облагораживать. Она присела за тот же столик, за которым сидела в прошлый раз, и стала ждать. 

— Чем я могу вам помочь? — обратилась к женщине подоспевшая к столику девушка. Конечно она подошла — на фоне пьяниц Арлекино сильно выделялась как гость, которого надо обслужить в первую очередь. Девушка оказалась та же, которая подбегала к Панталоне, и на которую он не обратил внимания. По ее внешнему виду все ещё нельзя было сказать, кем она тут работала: то ли она была официанткой, то ли имела отношение к местной администрации. Её тело было стянуто теми же самыми пошлыми одеждами, выглядящими от ее бесконечных растягиваний, на деле, даже хуже чем в прошлый раз. 

— Могу я встретиться с владельцем? — спросила Арлекино, тут же сталкиваясь с растерянным взглядом. 

— Ох, владелец...Я думаю с этим возникнут трудности, — она убрала съехавшую на лицо прядь за ухо просто для того, чтобы отвлечься от пристального вопросительного взгляда женщины, — говоря честно, я не знаю, кто сейчас владеет заведением. Господин Панталоне продал его несколько часов назад. 

Наверное, это то, чего и следовало ожидать от такого изворотливого мужчины. Ни при каких обстоятельствах он бы не стал делать "презент" из заведений, которые ему на самом деле нужны и выгодны, а тем более делать презент ненавистной Арлекино. Она с недовольством сплела пальцы обеих рук и подперла ими голову. Девушка продолжала стоять рядом, видимо, ожидая, что Арлекино что-то ей ещё скажет. И она сказала. 

— Я хочу воспользоваться местными услугами, — слова вылетели сами собой, вылетели очень резко и неконтролируемо, но при этом ожидаемо для самой Арлекино. Конечно она это сказала — ради одного только Панталоне она бы вряд ли взглянула в сторону кабака. 

Как это и было ожидаемо, глаза официантки расширились в удивлении. Трудно понять, что именно её удивило — что о таком её попросила женщина (что, в целом, не настолько уж редкое явление), или что о таком попросила женщина такая, как Арлекино, что явно знакома с местами более престижными. Официантка быстро пришла в себя, ответила скромное "конечно", попросила следовать за ней, и Арлекино последовала без лишних вопросов. При сопровождении коридоры публичного дома уже не выглядели для нее такими запутанными, и, наверное, если бы не разозливший её в прошлый раз Панталоне, от которого глаза застелило мутным гневом, она бы сумела найти выход сразу даже в той темноте. Может, она не встретила бы тогда шансонетку и приняла бы выступление накануне рождества за сон, и вправду продолжила жить Домом Очага как раньше. Но тем не менее она продолжала идти вслед за маячащим перед ней платьем, все больше и больше узнавая этот коридор по скрипу досок под ногами. Как и в прошлый раз, она остановилась перед дверью с "закрыто", той самой. 

— Опять она это делает, — проворчала сердито спутница Арлекино, выведя её из мимолетного транса, и сдернула с двери бумажку. На ней остались висеть только липкий след от клейкой стороны и одинокое "Фурина". Она скомкала бумажку и бросила ее куда-то в темноту коридора. — Простите, пройдемте дальше. 

Арлекино не двинулась с места. 

— Вы хотите воспользоваться её услугами? — на неуверенный вопрос женщина кивнула. Сопровождающая момента убрала с лица замешательство: все-таки, пока в более элитных заведениях клиента подводят к самому лакомому, но к самому дорогому, в дешёвых местах приходится соглашаться с посетителем как можно скорее — мало ли передумает. 

Так что девушка ей услужливо улыбнулась и начала кратко рассказывать о правилах посещения. Женщине рассказали про то что деньги, непосредственно оплату услуг и при удовлетворении бонус работнице, стоит оставить на столике внутри, что нельзя задерживаться больше положенного (Арлекино выбрала "сеанс" на час), что нельзя "злоупотреблять рукоприкладством" и ещё несколько не особо важных пунктов. Однако все рассказанное едва ли донеслось до неё, как если бы до нее кто-то пытался докричаться, позвать ее под толщей воды, выплевывая изо рта вместо слов пузыри воздуха и неслышное мычание. Решив, что Арлекино полностью ознакомилась с правилам, официантка покинула её, оставив один на один с надписью на двери. Внутри что-то перевернулось несколько раз. Дверь жалобно заскрипела под ее рукой, как, может быть, скрипела в прошлый раз — из-за сжигающей ярости такие мелочи не запоминаются. И когда дверь полностью открылась, то все, что было раньше, пропало. Не было рассказа о правилах, не было стычки с журналисткой, не было звенящих колец Панталоне, не было плачущего Фремине и Лини с его картами, не было тиннитуса, не было больше её. 

Теперь, когда она зашла в комнату, были только кисейные ткани платьица шансонетки. До этого она стояла спиной к входу, и только сейчас резко обернулась, когда Арлекино зашла и закрыла за собой дверь, и теперь они были в тесной комнатке наедине друг с другом. В сумерках почти незаметно, но в самом деле её глаза оказались разными — широко распахнутые большие хрустальные бусины смотрели на неё с опаской. Как будто у смастерившего куклу умельца закончился материал одного цвета, и он, не имея лишнего времени на их поиск, сделал её левый глаз темнее, но этот брак чудом делал его работу в целом даже прелестнее. Арлекино привыкла к полутьме быстро, и, когда она обрела возможность относительно хорошо видеть, ей удалось разглядеть вынужденный профессией новый наряд. Новый исключительно в значении "увиденный кем-то впервые": кое-где грязное, кое-где рваное, оно не должно было украшать белое тело. И было бы оно попросту заношенным и старым, а не пошлым, если бы не обнажающий полностью её худую грудь вырез. Будь шансонетка голой, все равно выглядела бы не так грязно. Гематомы продолжали занимать место на её теле, пусть уже не так активно, но они цвели на фарфоровой коже, сосредоточившись в основном на шее кольцом, угрожая связкам. 

Асфиксия снова была на пике популярности в публичных домах. 

Как же сильно ей не подходило имя — думалось Арлекино, в момент когда Фурина, как на ватных ногах, вплотную к ней подошла. "Неистовствовать" — говорило её имя, неизвестно, настоящее или нет. При любом раскладе оно не шло девушке, которая сейчас сложила перед собой руки и прикрыла глаза, скрывая синий хрусталь ресницами. "Она впервые с женщиной?" — мелькнувшая мысль имела смысл, ведь шансонетка сейчас стояла перед клиенткой склонив голову, не решаясь двинуться. Её, и так уже истерзанную, которую больной мозг жаждал перекрутить в руках и вывихнуть каждый шарнирчик кукольного тела, резко перестало хотеться сейчас трогать. Арлекино продолжила на неё молча смотреть. 

Неизвестно, сколько они так простояли друг перед другом: одной казалось, что прошло несколько секунд, другая вела в голове счёт в часах. Было так необыкновенно тихо, что слышалось собственное сердцебиение, до невозможности ускоренное, несмотря на внешне спокойное лицо. Все переменилось, когда Фурина внезапно упала ей на шею; когда ручки стиснули в дрожащей хватке широкие плечи пиджака, и ее нос вжался в ткань; когда донеслись первые сдавленные всхлипы. Она плакала — плакала безутешно, давясь слезами и кашляя, плакала невыносимо обессиленно, но при этом глухо. Фурина доверилась и упала в руки первого человека, который пока не тронул её. Ей хочется видеть в ней спасение. И совсем неважно, что такой человек, высокая женщина в дорогих одеждах, сделает с ней, маленькой и наивной, потом. Ей хотелось плакать ещё больше и громче, чем может ее тело, чтобы порвать надорванную себя до конца, но ослабевшие связки действовали против нее и не позволяли этого, душа. Она жалась своим тельцем к ней, и чем дольше это происходило, тем хуже себя ощущала Арлекино.

Она словно стала свидетелем мироточенияМироточение, плач икон - явление в христианстве, связанное с появлением маслянистой влаги на иконах и мощах святых.. Нет публичного дома — сейчас Арлекино стоит у алтаря и видит Чудо. Образ, самый прелестный образ, который не смог бы написать человек, плачет, и она, ни разу ни во что кроме себя не верящая, смотрит на него как поехавшая фанатичка, смотрит в чувстве высшего благоговения. Её толкают, дёргают за подол воскресных одежд, тянут и кружат, а взгляд все равно не отрывается никакими усилиями, потому что она ощущает себя избранной. Из глаз Образа вытекают тягучие слезы, и Арлекино знает, конечно знает, что это всего лишь ароматизированные масла, пущенные по трубочкам в Образ, чтобы ловить таких одержимых и глупых, как она. Совесть начинает тихонько терзать — ведь на слезы воспитанников, самых ей близких душ, она никогда не реагировала положительно, никогда не было такого, чтобы она потрепала по спинке безутешного ребенка и успокоила. А сейчас она готова пасть на колени перед тем, что стало для неё Чудом. Её рука, предательски дрожащая, гладила грязные шансонеткины волосы, а та плакала ещё пуще прежнего и мяла короткими пальцами пиджак.

Её — их общее — помешательство грубо прервалось звонким стуком по деревянной двери. "Час прошёл, доплатите если будете продолжать" — кричат из-за двери. Рука Арлекино непроизвольно сжимает прядь Фурины на затылке в кулаке, и та, от неожиданности, жалобно вздыхает.

— Ты не должна здесь находиться, — говорит ей женщина и вытирает большим пальцем её мокрую щеку перед тем как отдалиться. Девичьи плечи ссутуливаются, и их обладательница садится на кровать и съеживается, поджимает ноги к груди и упирается лбом в острые коленки. Она сама это прекрасно знает.

Фурина слышит как сбоку от неё шелестят купюры, и как на стол что-то ложится. Она решается встать только когда снова остаётся одна. На столе лежат деньги — вроде бы даже округленная сумма, немного выше её ставки. А ещё среди банкнот затесалась почти потерявшая свой красный цвет десятка червей.

Фурине хочется надеяться, что это знак к лучшему.