Last night, I couldn’t sleep

I woke up with eyes of concrete

Didn’t know if I was alone

But their dark glow casts a shadow

Blue light swirls around me

And opens up my astral body

Come with me I’ll show you everything

Look beyond the walls of dreaming

(The Haunt - Ghost Twin)

Слипшиеся между собой ресницы ещё не успевают разлепиться, а голубой хрусталь глаз пока скрыт за веками, но Фурина, пока не желая этого признавать, понимает, что она почти проснулась.

Её бедное безвольное тело очнулось как после многолетней спячки, в которую она была вынуждена себя загнать, только бы не потеряться в окружающей её липкой грязи вынужденного разврата. Ранее Фурина из последних усилий старалась зарыться с головой в пески сна, просто чтобы не находиться здесь хотя бы душой. Всеми силами она давно ещё заставила себя застыть на месте, когда уже её тело коснулось дна, лишь бы её никто больше никогда не замечал и не трогал, и в конце концов её почти целиком поглотили разномастные илистые массы, пока белизна тела совсем не перестала быть видимой среди мелких крупинок. Подводная земля приняла Фурину как должное — и Фурина не имела права возражать, когда зелёными змеиными лентами скользкие водоросли оплели тонкие запястья и схватились браслетами на лодыжках, ломая нормальный кровоток. Её тело не могло сопротивляться растениям-муренам, которым теперь полностью принадлежала её слабая плоть. Они имели право терзать тельце как только заблагорассудится, и они этим правом пользовались активно, разводя в стороны её худые ноги и туго пережимая конечности до посинения. Те открытые части, до которых бурная растительность не успела дотянуться, присвоили себе многообразные моллюски и подобные им хладнокровные, грубо присосавшиеся к нежной коже длинными гадкими биссусами и беспардонно сосущие из неё остатки бесцветной жизни почти без обратного симбиоза, а в растрепанных течением воды волосах, некогда бывших длинными и роскошными, плескались и путались миллионы толп ослизлых маленьких головастиков и круглых мальков. Она была им доступнее, чем другие утопленницы.

Ил хранил её тело. На деле ей было бы легче тихонько и незаметно скончаться, но он охранял её раненую полумертвую плоть от разложения. К тому же с поверхности ей иногда доставались оброненные крохи пищи земноводных — "по доброй воле" порой приносилась похлебка, которую она по причине тягостного самочувствия могла поглощать ещё реже, чем вообще выходить из комнатки проветриться. У нее не было аппетита, но Фурина все равно старалась набивать рот ложками местной стряпни, и, наверное, пища тоже играла свою особую роль в спасении её тела от распада, пусть она и ела в последнее время только из-за дела привычки. Тем не менее, её окоченевшее тело, кажется, безвозвратно гнило заживо изнутри. Скверное съедало её снизу вверх, не стараясь качественно прожевать и перетереть желтыми тупыми зубами, и, если бы это скверное решило показать себя по всей красе и принять физическую форму, то оно точно походило бы на зловещую гангрену, безжалостно продвигающуюся и беспощадно умертвляющую дрожащие перед смертельной волной прокажённости клеточки.

При помощи всех пережитых страшных метаморфоз ее тело сделалось мерзким. Мерзким настолько, что стало непригодным для прямого пользования в тяжёлых трясинах для местной не менее, казалось бы, гадкой фауны и флоры. Отчаявшаяся плоть до того сильно пыталась прикинуться мёртвой, что в порыве мимикрии под неживое начала излучать яд, резко отдающий терпкостью. Песок теперь сам по себе осыпался с тела, царапая острыми, как стеклышки, многочисленными гранями. Она начала — точнее, ей пришлось — обнажаться, лишь бы трясина не изрыгнула её по причине шансонеткиной бесполезности на каменистый берег, на котором она наверняка не выживет. Попытки не увенчались успехом: фарфор Фурины больше никем не ценился. Створки большинства моллюсков начали болезненно открепляться, и после них оставались только тёмные расплывчатые синяки. Тиски растений вслед за ними начали ослабевать, и смазанные их застывшим секретом истонченные течениями ручки и ножки могли беспрепятственно выскользнуть — небывалая удача. В едва сокращающихся лёгких чудом циркулировали остатки кислорода, и ещё большим чудом внутри томились оставленные на всякий случай запасы жизни. Освещаемое неправильным светом изломанных водой лучей, тело начало медленно всплывать. Это ощущалось концом — самый грязный воздух будет слишком чистым для ее восприятия, и она глупо задохнется от неумения адекватно дышать, зато встретится со светом, который вероломно ослепит её в первую секунду пребывания на суше. Сейчас это вот-вот произойдёт, Фурина жмурится от присущего любому живому существу страха, который достиг её не менее истерзанного мозга только перед осознанием неизбежной смерти. Её лицо касается поверхности, но ничего не случается, ведь она упирается носом в толстую ледяную плоскость. Вдавливается лицом в холодный слой, прилипает сухими тёплыми губами, скребет этот слой короткими ногтями, как по черной меловой доске: с противным звуком, но без всякого результата. Не спасётся и даже не умрёт.

Она открывает глаза, доселе закрытые.

Фурина теперь на самом деле проснулась, проснулась уже окончательно, а не внутри больной фантазии, которые чаще всего снятся именно перед пробуждением. Липнущий к нёбу от жажды язык на удивление неплохо отрезвляет после нездоровой дрёмы, запечатанное плотной ледяной коркой болото уступает другому образу и меркнет, и в конце концов заменяется на сырую комнатку. Удаётся подняться и сесть — но Фурина, похоже, не проснувшись пока что рациональным сознанием, делает это слишком резко, и в глазах сначала темнеет, а потом в них начинают бешено рябить яркие звездные картинки, будто бы она и не находилась сейчас в темном борделе под землей. Девушка заметно покачивается от слабости, терпеливо ожидая окончания личного светового спектакля. В сопровождении шумных головных болей-оваций, он вскоре кончается и оставляет её в густой душной тьме. Непонятно тревожно оттого что ничего не видно, зато глаза почти не болят.

Органы чувств нехотя и неторопливо пробуждаются один за другим, и теперь, когда осязание тоже очнулось, Фурина может понять наконец, что она мёрзнет. На отрицательном этаже едва ли теплее, чем на первом, и кожа в подтверждение этого факта мелко пузырится, преображается в гусиную, а тело начинает бить некрупная дрожь. В прошлый раз она заснула прямо в рабочих одеждах, тех самых, в которых проходил последний нетипичный сеанс: с засечками на неопрятной кисейной ткани и обнаженным бюстом. Дрожащие руки потянули на себя мятую простыню, до этого скомканную и забытую в щели между кроватью и стеной — обычно простыня служила девушке одеялом. Она полностью в неё укуталась, спина обволоклась сероватой тканью, шея вжалась в плечи, и ладони, тоже теперь закрытые простыней, пытались трущими круговыми движениями согреть застуженную грудь. Была бы возможность, она бы спряталась в прямоугольник простыни полностью, с головой, как в мертвую утробу: залезть бы обратно внутрь через кожные разложившиеся струпья, шеей сломаться об эпителиальные стенки, согнуться неестественно мокрым младенцем и разродиться обратно в ничто — исчезнуть.

От темноты потихоньку становится тревожнее. Глаза Фурины не могут привыкнуть к мраку и увидеть очертания окружения, и, все ещё замотанная в простыню, она делает усилие и спускает затекшие ноги на пол. Старый матрас тяжко и грустно скрипит, стоит только телу оторваться от его плотной твердоватой поверхности и неуверенно подняться на ноги, полагаясь на шаткое чувство равновесия. На полу у кровати постелен небольшой коврик, из-за чего не так холодно, как могло бы быть, но короткие пальцы ног все равно поджимаются. По телу проходит очередной вызванный даже не холодом, а тревогой от слепоты спазм. Чтобы был свет, надо найти спички. 

Левая рука опирается об угол столика, пока вторая слепо шарит по деревянной поверхности. Если Фурина правильно помнит, коробок был где-то тут. Пальцы нащупывают какие-то бумажки, фантики, обхватывают какой-то стакан (должно быть, подсвечник со свечой), запинаются о шероховатости в безрезультатных поисках. На столе заветной картонной коробочки не оказывается, и ей приходится лезть в скрипучие шуфлядки.Выдвижные ящики в столе Она вытягивает один из упрямых подстольных ящиков, роется там, расталкивая тыльной стороной ладони скопившийся там мусор... а вот и спички. Впопыхах Фурина раздвигает коробок, но из-за суеты она не замечает, что он перевернут — десятки маленьких палочек сыпятся на стол, а некоторые и на пол. Проклиная свою неуклюжесть, она подбирает первую попавшуюся спичку, неудачно чиркает ей о коробок — комната в маленьком радиусе озаряется огоньком, который вспыхивает на серной головке, но тут же болезненно гаснет прямо на подушечках пальцев. Не теряя времени, она пробует то же с другой спичкой, и в этот раз уже удачно: огарок в стакане получается зажечь беспокойным мерцанием. При появлении света паника сходит на нет, заменяясь только чувством собственного недовольства беспорядком. Облизывая обожжённую кожу, Фурина принимается за уборку.

Спички одна за другой помещаются обратно в свое маленькое ложе, прежде чем коробочка опять будет брошена в ящик. Оказывается, там был не мусор — внутри ящика неопрятно валялись купюры. Она собрала свои скудные запасы средств в плоскую стопку, пересчитывая. То был её скромный заработок за этот темный месяц. Учитывая невысокий тариф и воровскую внутреннюю политику этого места, где налог накладывался чуть ли не на каждое действие работницы, это в целом не так плохо, а если ещё учесть крайнюю неактивность деятельности Фурины, то вообще неясно, как у неё вышло не уйти в минус.

Помимо ящика с денежными запасами, она решила проверить остальные два — мало ли, там завалялось что-то ценное. В ее ситуации пригодится монетка любого номинала: пусть за месяц её заработок был мал, но не отрицателен, за ней тащился огромный долг, выставленный на чеке тут же на второй день пребывания на рабочем месте, якобы, за аренду комнаты. "Не уйдет, пока не отплатит" — вертелись в голове услышанные в начале унизительной карьеры слова, пока она боролась со средним ящиком. Вторая шуфлядка, которая тоже поддалась ей не сразу, была доверху наполнена одеждами. На деле там не было их настолько уж много, просто из-за их пышности они чуть ли не выпрыгивали из деревянной коробки. Фурина перебрала их, безрадостно осознавая, что лучше того, что на ней уже надето, найти внутри ящика не выйдет — выданная здесь одежда была либо слишком изношена, либо чересчур велика для её стана. Полупрозрачное забытое платье, в котором она была вынуждена выступать в кафе-шантане, тоже не было подходящим вариантом: вытащив его из ящика за лямки, Фурина печально вздохнула, разглядывая превратившуюся в тряпье одежду. Засечки и дырочки были и до борделя, однако под воздействием грубых мужских рук они увеличились настолько, что трудно было с первого раза сказать где зад, а где перед. Не то чтобы оно ей сильно нравилось — совсем нет, но носить на себе ткани, закрывающие кожу хотя бы частично, в разы лучше, чем ту, из-за которой у неё вот уже несколько дней как в горле зудели хриплые зачатки кашля.

Как и ожидалось, второй ящик в себе ничего интересного не содержал, так что Фурина, запихнув остатки бывшего платья обратно, задвинула его назад под стол. Зато третий ящик содержал. Там не было денег или чего-то дорогостоящего, что смогло бы бартером вызволить её из липкой грязи. Помимо десятки червей, которую девушка решила сохранить, на дне покоилось небольшое зеркальце. Она вытащила его за утонченную резную ручку. Фурина не помнила, как ей досталось подобное изделие тончайшей работы, но знала, что зеркало, кажется, было с ней столько, сколько она себя помнит. Несмотря на то, что оно не было классическим предметом роскоши и вместо драгоценных камней содержало в себе только имитацию ювелирных минералов, при всей изношенности его красота поражала. С задней стенки почти полностью отклеились все декоративные элементы (на панельке держалось только несколько схожих с жемчугом белых бусинок), а сама отражающая поверхность, обвенчанная вокруг замысловатым серебристым узором, была испещрена чёрными царапинками-кляксами. Однако беря во внимание видимую старость оно не становилось хуже, а напротив выглядело как редкий антикварный предмет, который преображался все больше с течением времени. Фурина не решилась в него посмотреться. В этом не было смысла — она ведь прекрасно знала, как сейчас выглядит её бледное лицо и как уставше на неё посмотрят из отражения пронизанные красными ниточками капилляров глаза. А ещё смотреть в него было до боли стыдно. Она обняла его — крепко прижала к сердцу и склонила голову, а её пальцы осторожно сцепились на ручке, нежно поглаживая зеркало как то единственное, что осталось из её прошлой беззаботной жизни, где не было ни кафе-шантанов, ни борделей.

Глаза заслезились от воспоминаний, которые она подавляла весь этот месяц. На прежнюю жизнь надежды почти не было, и Фурина день ото дня понимала это больше и больше, стараясь реже прикасаться к зеркалу, только бы не думать о счастливом потерянном прошлом. Она оторвала его от груди с таким тяжким усилием, будто бы оно к ней приклеилось за момент мимолетной слабости и срослось с нежной кожей. Её израненное сознание имело силы понять, что рефлексия её добьёт. Она спрятала зеркало обратно в ящик и поспешно задвинула его. Нельзя думать — твердила она себе, складывая руки на груди и поправляя сползающую с плеч простыню. Нельзя думать — надо только продолжать работать. Нельзя думать — жизненно необходимо снова заснуть, снова вернуться в бессознательное состояние и опять продаться первому встречному. Весна не так далеко, скоро потеплеет и она обязательно к этому моменту сумеет накопить средств, выплатить долг и уйти куда глаза глядят.

Если, конечно, ей где-то ещё будет место.

Она простояла так немного, медленно вдыхая и выдыхая воздух обратно, прежде чем ей резко почувствовалось чье-то чужое присутствие. Стоя лицом к свече, Фурина не видела, кто это был, но ее мозг усиленно засигналил о чьём-то присутствии, особенно когда зрение сфокусировалось на размытом профиле тени на стене, почти неподвижном. На неё пристально смотрели. Когда лицо оторвалась от холодной поверхности и шансонетка решила вновь закопаться в безопасный песок, то ей явилось осознание, что она была заперта в ледяной ловушке далеко не одна — из-под песка её внимательно изучали два красных рыбьих глаза хищника. Сейчас ухватит острыми челюстями, и не убьёт ведь.

У Арлекино не было намерения её напугать. По сути, совсем наоборот — дверь в комнату была по неосторожности приглашающе приоткрыта, так что посетительница зашла и присела на краешек кровати, терпеливо ожидая, пока девушка закончит заниматься своими делами. Неловкий приступ воспоминаний не был увиден, зато Арлекино застала, как та задумчиво смотрит куда-то вдаль, сквозь стенку, поэтому сбивающий с толку стук в дверь показался лишним и достаточно нетактичным жестом. Хотя, наверное, сидеть молча тоже было невежливо, особенно учитывая, как Фурина дернулась от внезапности, застав нежданную гостью за спиной, и как широко раскрылись синий и голубой хрусталики. Пальчики сжали ткань простыни, которая все ещё покоилась на плечах. Её нелепое одеяние можно было сравнить как с платьем молоденькой невесты, сбежавшей из-под венца от печальной поруки, так и с саваном восставшего от летаргического сна растерянного полутрупа, уже подготовленного к полной экстирпации всех органов и последующему захоронению где-нибудь в траншее под стертым номерком-могилкой. Но интереснее было наблюдать за лицом, нежели за одеждой: Фурина наверняка узнала в ней свою прошлую посетительницу, перед которой она пережила настоящий слом, и смотрела на неё так, как дети обычно смотрят из щели одеяла на свой первый в жизни сонный паралич.

— Что вам нужно? — неуверенно подала голос девушка после недолгого молчания. Он оказался глуше, чем Арлекино могла ожидать, но даже при едва улавливаемой хрипотце, развившейся, видимо, от местного холода и механических повреждений, в простом вопросе улавливался тот самый тембр.

— Я хочу воспользоваться твоими услугами, Фурина, — спокойно ответила ей женщина. Шансонетка на это горько выдохнула: а чего ей ещё было ожидать? С первых дней было ясно, что чудесного спасения не видать, ведь жизнь крайне редко наделяет удачей пропащих интердевочек, и еще реже меняет желтые билеты на купон на искупление в комплекте с исповедью. Несколько секунд тому назад она твердила себе и обещала, что справится, уйдёт, так значит, сейчас себя переборет и сделает все что ей скажут. Но когда она собиралась распахнуть простыню, когда белые плечи оголились, чтобы отдаться, её действия перебили другой спокойной фразой. — Я хочу, чтобы ты мне спела.

Голубоватые хрусталики снова расширились.

— Спела? Почему вы решили что я могу петь? — даже не ясно, что удивило Фурину больше — крайне необычная просьба богатой клиентки, или факт того, что эта самая клиентка зачем-то навестила её во второй (как думала Фурина) раз. Наверное, все же первое, раз к странным посетителям пора было привыкнуть. Собственный голос себе всегда кажется хуже, а тем более сейчас, когда Фурина молчала уже несколько недель, только изредка растрачивая талант на стоны под нежеланными телами.

— Разве это не ты пела мне в Сочельник? — Арлекино закинула ногу на ногу, подперла подбородок ладонью, взглянула на неё испытывающе-любопытно. Шансонетку почему-то страшно пробило холодным потом.

— Откуда вы знаете? — недоуменно вопросила девушка. Насколько было известно Фурине, она была худшей инвестицией владельца кафе-шантана, выкупившего её и поместившего на разваливающееся подобие сцены. Согласно ожиданиям, новообретенная шансонетка должна была приносить прибыль, однако амбициозным планам не суждено было сбыться. У нее никак не удавалось задержать в заведении своим пением гостей, давно оглохших в трепках друг между другом и нетрезвых выкриках. Она не была нужна — и её голос тоже не был там нужен. Содержание Фурины, и без того сильно урезанное, не могло окупиться, поэтому её тело владелец начал использовать подобно листу бумаги, который обычно рвешь и мнешь когда что-то идёт не по плану. Все закончилось в один день закономерным банкротством: Фурина была выставлена на улицу, а владелец добровольно ушёл из жизни. Сама мысль о том, что её там оказывается кто-то слушал, что все старания имели конечный смысл, казалась невообразимой, но и отрицать возможность этого было бы неправильно. Ведь когда Фурина выступала, она ничего вокруг не видела и ничего более неё не существовало.

В выступлениях спасалась её душа.

— Что нужно спеть? — спросила она быстрее, чем Арлекино успела ответить на предыдущий вопрос. Если есть хотя бы маленькая возможность, хотя бы незначительный шанс снова начать выступать даже для одного зрителя, лишь бы слушал... она уцелеет. Фурина будет жить пока будет выступать.

Арлекино развела руками.

— Что тебе угодно. 

Шансонетка кротко кивнула. Она выпрямилась, и словно бы стала в момент выглядеть лучше. Обтянутые серой тканью плечики расправились, Фурина кашлянула пару раз, настраиваясь и не видя, судя по всему, как слушательницу за секунду наполнило кипящее море безумия, стоило только ей приоткрыть рот.

Это все ощущалось святой неизбежностью.

С губ ещё не успело сорваться ни звука, но Арлекино изнутри всю полностью перевертело и перекрутило, изломало каждую кость по нескольку раз. Нельзя было смотреть на Фурину никак иначе, кроме как на непорочную животную жертву, соскочившую с золотого алтаря в кровавые руки густой погибели. И сколько бы не терзали её воды и обитающие там твари, она навсегда останется священным ягнёнком, разве что пока в дрожащую трахею не вцепятся челюсти ощетинившегося гигантского волкодава. А вцепиться очень хотелось. Как бы не доказывало себе чёрное волкоподобное, что охота исключительно на благо Дома-хозяина, вгрызться в мягкие телеса требовалось только ради внутреннего жадного эгоиста. Её хотелось прикончить красиво ровно столько же, сколько растерзать грязно на лоскуты, и столько же сильно, как обнимать фарфоровое тельце и жалеть до скончания времен и народов. Пока не начала петь, ещё можно все это закончить, можно остановить её, оставить денег, уйти поскорее, забыть, в конце-то концов, как ей и велела судьба — не просто же так Фурина пропала из кафе-шантана, все ради возвращения из мании в строгое спокойствие! Но ни один из мускулов слушательницы не дрогнул.

— Мое маленькое сердце тоскует по тебе...Mein kleines Herz - Katharina Schüttler

Да, это именно так и должно было ощущаться. Ощущаться священной казнью, где вместо палачей в колпаках со ржавыми топорами наперевес Арлекино за тяжелейшие преступления судит что-то настолько невообразимо красивое, что становится страшно. Шансонетка поет ей очень складно для человека, который столько времени молчал. Кажется, это вариация того же, что она исполняла в треклятом кафе-шантане. Несложная песенка струится медленным потоком по периметру комнаты, но не просачивается через кривую щель между полом и дверью, потому что Арлекино жадно впитывает в себя каждый малейший мелизм.

— ...Ты меня спросишь, а оно подскажет тебе ответ...

Сейчас Арлекино не выдержит. Это слишком хорошо. В голову бьёт кровь так больно, будто все её кровяные тельца по отдельности поймали адскую лихорадку.

— ...Да, я принадлежу тебе. Да, принадлежу...

На последнем "принадлежу" шансонетку резко передернуло, плавно вытекающий до сей поры голос больно споткнулся о выброшенный на гладкую дорогу камешек. Она сухо закашлялась, за что, говоря честно, её нельзя было осуждать: чтобы побыстрее удовлетворить чужое желание, Фурина даже не стала распеваться после такой-то гигантской паузы. Более того, кашлю неслабо способствовал здешний холод — про себя Арлекино отметила, что в следующий раз принесёт ей каких-нибудь тёплых вещей, только бы та пела дальше. 

Женщина хлопает ей и пытается не показать, как сильно её сейчас трясет.

— Не переживай, мне этого вполне хватило, — Арлекино трёт угловатыми костяшками скулу белого личика. Трет грубовато: не успокаивает, а скорее насильно втирает в кожу подобие неуютного комфорта. Фурина заметно паниковала: мало того что она едва смогла осилить простенький куплет, так ещё и опозорилась перед клиентом, который, если так подумать, даёт уже вторую возможность себя показать. Это же отпугнет, она не заработает больше ни гроша и догниёт тут до конца. Шансонетка рассеянно смотрит, как её голые колени соприкасаются с черными брюками, и почему-то это ощущается стеснительнее и интимнее, чем когда тело пачкают извращенными касаниями. И отчего-то про деньги переживается даже не так сильно, как стоило бы. — Возьми.

В любом случае волнения оказались напрасными, на руках вновь оказались купюры. Да, такая же сумма, как и в прошлый раз, больше её ставки, убеждается девушка. Пока она их пересчитывала, Арлекино успела подняться с матраса, обойти растерявшуюся от неожиданной близости Фурину и проследовать к выходу.

— Не забудь в следующий раз распеться. Я зайду к тебе завтра.