Где-то там шумит океан

Веришь, ему тоже страшно

Растекаясь пеной в руках

Мы продолжим жить дальше

Ты промокла, безнадёжная

Слишком мёртвая, да я тоже

Слышишь звуки? Так взрываются

Наши звёзды от усталости

(fade - ooec)

      Следующий визит в бордель произошёл ещё скорее, чем Арлекино предполагала. "Скоро увидимся" сказала она совсем недавно, и вот уже через день она находилась за одним из облезлых неубранных с того дня столиков, пока каждый из воспитанников ее Дома все еще беззаботно дремал и видел десятый сон. О планах женщина со вчера никому не обмолвилась, и они, наверное, сильно удивятся, когда проснутся и не застанут Отца на своем привычном месте, прежде чем под руководством Лини вернутся на колею привычного ритма жизни в Доме.

      Хотя, может быть, она даже сумеет вернуться к началу их трудового дня. Ведь пока ещё в самом деле слишком рано — рано настолько, что на улице пока не рассеялись ночные мутные сумерки и не запели первые птицы. Не самое типичное время для посещения таких заведений, ведь каждая из здешних обитательниц наверняка ещё крепко спит, наслаждаясь долгожданным, но временным покоем — зато в основном помещении "муравейника" ни души, никто ни во что не играет, не звенит бокалами и не кричит. В голове ничего не шумит, а тиннитус так и быть смиловался и оставил ее в редком одиночестве на этот час. Царит приятная тишина, благое присутствие которой не перекрывает даже впитавшийся в стены прогорклый запах и не портит неприятная поверхность покосившегося хромого стула, на котором она разместилась. А сидится на нем очень даже некомфортно: внутри появляется даже некое подобие смутного уважения к местным пьяницам, которые изо дня в день просиживают за карточными играми штаны и не показывают никакого дискомфорта. Арлекино поерзала. Тут не только неуютно, но и достаточно прохладно. Нужно себя чем-то занять, чтобы не мерзнуть. От скуки она тянется в карман за новенькой пачкой, которую кто-то подарил ей после вечера: делать здесь все равно нечего.

      Пачка с шорохом вскрылась под нажимом ногтей, изъялась тоненькая палочка. Прыснули неуловимые искорки, огонек вспыхнул на зажигалке с характерным щелчком, а затем родил еще одну свою копию на папироске. Она неглубоко затягивается, выдыхает после изо рта невидимое в погашенном освещении терпкое облачко. Дым достаточно крепкого табака разбавляет местную вонь привычной древесной горечью с незнакомыми сладкими оттенками, оседает вяжущей смолой на небе и еще где-то там, подальше в горле, где скопится комом и откуда уже не исчезнет никогда. Глаза защиплет. Женщина предполагала, что отправится к своей шансонетке сразу же, как прибудет в публичный дом, однако сейчас еще действительно не время для визита — разбудит её, да и только. Похоже ей действительно придётся смириться с тем, что она все-таки не вернётся в Дом вовремя. С каких пор она начала волноваться о её комфорте?

      Фурину с самого первого близкого контакта хотелось жёстко сложить до хруста пополам несколько раз, как неудавшуюся бумажную поделку и бросить затем в ведро, а потом достать, заплатать при помощи папье-маше из дешёвой газеты, сунуть обратно в ящик стола к канцелярии и забыть ещё на пару недель. Сейчас же навязчивые до уродливости мысли выпустили Арлекино из своих тисков, и сделали это очень резко и неожиданно. Такое сбивает с толку намного сильнее, чем можно было себе представить, и мыслить о вещах, более важных и насущных, просто не получается. С тех пор как Дом смог поймать хотя бы сотую долю популярности и почувствовать на своих окнах тепло лучей славы, о нем и вовсе почему-то почти не думалось. В нем лежала вся её жизнь, от юности до нынешнего момента, и жизнь тех, кого она отныне называет своими детьми и кто возлагает на неё надежды — а тут он вдруг отходит на второй план, и перед глазами мельтешит только грязная косая сцена, а на сцене пляшет и кружится прозрачная кисея.

      Сигарета закончилась быстро, даже не дав ей высосать из себя успокоение, и стоило только ткнуть пепельный кончик в стол, как мысли, полные самоедства и самопрезрения, снова окружают её жучиной стаей, намереваясь ужалить. Не исключено, что за более чем десятилетие набожного прислуживания Дому она могла устать, но как же будет мерзко признаться себе в этом. Очень страшно разочаровываться в выбранном пути, когда прошло столько лет — еще страшнее не понимать, настоящее ли разочарование на неё свалилось, или же то просто мимолетный душевный кризис, который пожжет её чуть-чуть и улетит прочь, словно его и не было никогда, а затем все вернётся на прежние позиции. Однако любые надежды на мимолетность своего состояния рассыпаются в прах, стоит ей только вспомнить о своих пагубных мыслях и о непонятной нужде обзавестись шансонеткой. Арлекино не имеет права считать, что заслужила Дом, избавив от того, кто владел ими раньше, пока сама носит в себе остатки того запекшегося под плотной штукатуркой прошлого. Не имеет права думать, что сможет всех их растить с чистой душой и выпустить незапятнанными, когда перед очередным нездоровым сном невольно закрадывается шальная идея — может, стоило бы согласиться на условия Панталоне? Тогда она не знала, конечно, но это бы дало ей шансонетку прямо в тот самый момент. Она бы была у неё теперь в собственности, валялась бы на полочке с куклами, сидела бы и пела, радуя глаза и уши, пока Арлекино изнутри опять не расколет вспышкой желания насилия. И вот эта идея мерзкого бартера уже правда тянет на предательство не только своих идеалов, но и своих детей. От себя безумно тошно. Это все ещё мысли, безвредные, неуслышанные и мимолетные — но теперь намного более частые, очень лишние и очень ненужные, особенно когда Дом только начал привлекать к себе достойных посетителей.

      Радует, что хотя бы её будущий преемник ответственен. Вот её Лини это тот, кто на самом достоин роли Отца и главы всей названной семьи, и от этого женщину берет одновременно и гордость, и зависть. Естественно, гордость в этой гонке является абсолютным лидером, но только совсем немножко, едва ли заметно ей все же бывает завидно оттого, как легко выходит у него строить широкие мосты, а не стены с кольями. На деле это ей многому стоит у него научиться, а не ему у нее, как он считает, если ещё не поздно — кажется, не так далек день, когда Лини ее наконец сменит и заберет на свои узкие, но крепкие мальчишечьи плечи камень сотен обязанностей. Словно от родной матери, он перенял от Арлекино все лучшее, что только сумел, и его действия и ходы в своём теперь уже большинстве обладали своим особым репертуаром рациональности и мягкой эффективности. Он, как и все названные братья и сестры, до сих пор испытывает благоговейный лёгкий трепет перед Отцом — но уже способен бесстрашно противостоять главе в споре, если сам того захочет.

      Недавно он как бы невзначай обмолвился, что Дом Очага забит воспитанниками до отказа. Упомянул этот факт вскользь, просто когда Арлекино решила спросить его о внутренних делах и проверить, насколько хорошо он ознакомлен с ситуацией в кабаре в тот момент — но ей услышался в этом колючий пугающий акцент, как будто бы мальчик знает, куда время от времени уходит их Отец. Хотя даже если бы он мог знать, то не нашёл бы причины её осудить: очень многие воспитанники примкнули к пламени Очага, только с ее помощью выбравшись из помойных и грязных закутков, среди которых затесались и бордели с кабаками. Но в его мимолетных словах, хоть он на то и не рассчитывал, лично для Арлекино мелькало предупреждение настолько же явное, насколько до сих пор видны рельефные отметины от ивовых прутов на спинах тех, кому не повезло когда-то попасть в Дом под руководством его прошлой главы.

      Того, что было раньше, она точно не допустит, но во внимательных фиалковых глазах воспитанника ей читается донельзя четко: этого недостаточно.

      Идти обратно надо сейчас же, исправлять свои уродливые мысли упрямой работой на благо Дома, идти и трудиться, а все остальное можно отложить, шансонетка точно никуда не денется — и Арлекино решительно встаёт из-за столика, заставляя косой стул под собой угрожающе скрипнуть, делает всего один широкий шаг и тут же ноги предательски размягчаются, теряют свою правду, заплетаются на ровном месте и она, даже не успев сообразить что происходит, валится на гнилой пол коленями с оглушающим её же уши гулом, пробуждающим тиннитус словно капризного младенца. В глазах ненадолго, но очень явно и быстро непроглядно темнеет, но даже без возможности видеть хорошо чувствуется как с ладоней, которыми она рефлекторно смягчила свое падение, слезла тонкими струпьями кожа, не выдержав столкновения с древесными плесневелыми занозами. Моментально выступила кровь. Однако женщине было сейчас не до дисгармоничного расстроенного перезвона в голове и не до жгучей боли в ледяных руках. К горлу катастрофически быстро и неконтролируемо поступает тошнотный комочек, она хватается окровавленной рукой за шею, подносит другую к посиневшим губам и абсолютно ничего не успевает сделать: её сильно рвет на пол густой неоднородной жижей. Страшно захватывает дыхание — словно кто-то отключает ей дыхательные пути насовсем, пока отвратительный поток рвоты не кончается и не заменяется на вязкую слюну, а потом и на сухой царапающий кашель. Тело обмякает против воли, но Арлекино делает все, чтобы остаться сейчас не отключиться: потерять сознание, особенно здесь, будет худшим из исходов.

      Как же много раз она повторяла каждому из воспитанников даже не прикасаться к тому, что хотят подарить им самые добрые и самые надёжные из гостей, и как же глупо она сама поступила, без задней мысли забрав гостинец из открытой злобной руки, не забывая благодарности. Правила Дома должны распространяться на каждого. Ей невероятно повезло, что доза отравы оказалась слишком мала, чтобы завалить её с концами. Всегда стоит быть начеку — иначе это везение может оказаться последним.

      Решать, как бы ей обезопасить Дом, себя и детей придётся потом, когда она снова окажется в своей спальне. Главное, что вышло сначала хоть наполовину очнуться и заставить себя не спать, поползти, а потом встать на ноги — шатко и ненадёжно, пачкая стену опорной ладонью, но успешно, мало-помалу шагая в случайном направлении, как если бы ей урезали несколько десятков лет и ей снова пришлось бы учиться ходить, переставляя ногу за ногой. Женщина нечаянно зашла в какой-то из множества коридоров, и тут же очень ясно поняла, что силы, брызнувшие в теле от прилива адреналина, улетучиваются настолько же быстро, насколько появились. Слабость снова идёт по телу прямо как зимний холод, захватывая её от кончиков пальцев до туловища и конечностей. Она снова хочется зайтись в кашле, или даже ещё раз выплеснуться, потому что отрава еще точно осталась в ней, только вот даже вздохнуть лишний раз не получается.

      Арлекино опирается лбом о стену, позволяя себе передохнуть, и стена эта, оказавшаяся на деле дверью, приотворяется под весом, и её глаз тут же бьёт бледной желтенькой полоской света.

Sul pallidetto volto

scorgease il suo dolor,

spesso gli venia sciolto

un gran sospir dal cor.

      Только сейчас до ушей доносится голос.

      В щелочку видно, как там, внутри, что-то малозаметно мелькает, и как от невидимого рваного платья шансонетки (а что это еще может быть?) едва ли отражается тусклый свет свечей, как от педалек на барабане внутренностей музыкальной шкатулки, развороченной любопытством. Прямо как в ранней юности, даже почти что в детстве — когда ей, единственной отличившийся упорным трудолюбием, подарили маленький музыкальный чемоданчик, и строго-настрого наказали его беречь: вещь-то далеко не дешевая. И вот девочка держит его в руках на зависть всем, сцепив пальчики на корпусе, чтобы никто не отобрал не дай Бог и не сломал, но самой ей от всех секретно все не терпится узнать, что же в нем там такое, тихонько звенит в банальных консонансах, затихает на мимолетный пустой интервал и снова играет с тоники по кругу, пока заряд не кончится и пока снова не придется крутить хлипкую ручку. И ночью, пока никто не видит, она со шкатулкой под мышкой как жучок неслышно крадется в столовую, намереваясь вооружиться импровизированной "отмычкой" — столовым ножиком. Девочка кладёт её на стол, берет в руки — дрожащие, оказывается, — свой инструмент. Коробочка поддаётся ножику очень быстро, и тут же становится очевидно, что её цена вовсе не равно озвученной. Но это не так важно сейчас. Даже на то, что её обязательно накажут, ей все равно. Пусть её потом сажают коленями на горох, лупят линейкой по белым ручкам, да пусть хоть забьют как скотину деревянной палкой до смерти — сейчас это значение не имеет, когда внутри бьётся тоненький голосочек, и она вот-вот его вытащит его на волю и сожмет в кулачке, и будет слушать, слушать... Но планам сбыться не суждено, ведь внутри никого не оказывается, только пальцы царапают развинтившиеся пружины. Музыка гаснет в останках шкатулки, и на кухне зажигается свет.

      — Вы...

      Слишком задумалась, до того далеко уплыла, что и не заметила, как оказалась внутри, и как испуганная дрезденская куколка оказалась прямо в её руках, замерла, только хлопая длинными ресницами, по-видимому точно не ожидая визита в такое время.

      — Вы очень рано сегодня.

      Похоже, Фурина только отошла от беспокойного сна: с уголков глаз, сейчас широко и панически раскрытых, ещё не отошла белесая глазная пленочка, а её тонкие волосы казались растрепанными ещё больше, чем обычно: так, что заметно, как на затылке завязалась парочка серых колтунов. Тем не менее, на удивление сегодня она выглядела лучше позавчерашнего дня. На впалых бледных щеках почти что незаметно, но проклевывался румянец, а отданная ей в тот день одежда все ещё благополучно держалась на плечиках, как на крючках. Благодаря старой кофточке, изнутри сплошь избитой заплатками, у нее вышло согреться в вязкой болотистой глубине — словно трубочкой ей выдули пузырёк чистого воздуха, в котором можно найти мимолетное, но все же спасение, единственным вдохом которого выйдет согреть омертвевшую кожу. Распространившееся по телу тепло это не единственное, что сегодня позволило ей выглядеть живее. Сегодня её ещё никто не трогал, ведь на столике, как заметила Арлекино, не скопилось купюр. А самое главное, что ещё сегодня Фурина впервые исполняла сама для себя, затрагивала партии чужих голосов и запрыгивала на всякие другие вариации — без чьей-то указки свыше, а пела только чтобы сплестись с нежной динамикой ламенто и выжить.

      Вышло так, что Арлекино схватила её за локти, вжав в себя интердевочку, когда бессознательно зашла в комнатку-шкатулку. В этот раз это был контакт только из-за того, что стоять самостоятельно оказалось неимоверно трудно. Как только женщина вникнула в происходящее, то сразу разомкнула пальцы на её руках, и попятилась назад, уперевшись в каркас кровати. Она позволила себе присесть на твёрдое ложе, не спрашивая разрешения.

      — Вы в порядке?

      Кто бы говорил, — очень хочется съязвить, но получается выдавить из себя бледное хриплое "да" и ничего больше. Губы сжимаются в тонкую синюю полоску. Не хотелось бы соглашаться, но Арлекино правда не в порядке сейчас, и это уже не говоря о том, как сильно в голове, в особенности в висках, пульсирует болью — чуть-чуть полегче, чем сразу после самого отравления, но все ещё адски шумно. Помимо внутреннего, есть ещё и внешнее, и это уж точно не пройдёт так просто: наверняка и ее лицо, и одежда заставляют желать лучшего. Возможно, сейчас выглядит не только хуже Фурины, но и хуже её случайных клиентов.

      — У тебя есть зеркало?

      Глядя за тем, как девушка перестаёт переминаться с ноги на ногу, начинает нервно гнуть, складывать пальчики в замочек и обратно, ответ напрашивается сам собой: зеркала ей тут не дадут. Арлекино прикрывает глаза ненадолго и решает облокотиться спиной к картонной желтой стенке. Ноющая боль из головы перешла в шею и в спину, и она почти что стонет от воющего дискомфорта, проникшего в самые отдаленные уголки тела. И стоит ей только снова посмотреть в сторону шансонетки, как она видит, что та присела на коленки перед шуфлядками в нерешительности. Тонкий пальчик потянул нижний ящичек, и тот через секунду поддался и нехотя открылся с лёгким скрипом. Фурина взволнованно посмотрела во внутренности выдвинутого ящика, ещё более взволнованно оглянулась на посетительницу и затем опять перевела взгляд обратно, о чем-то бешено размышляя, как будто сейчас решается исход ее судьбы. Её руки потянулись внутрь и что-то изъяли с самой великой осторожностью, какая только может быть.

      Предмет вскоре оказался в руках у женщины. То было старое зеркало, обладавшее приятной тяжестью, которое в действительности требовало к себе трепетного отношения. Каждый из декоративных элементов обещал в скором времени отколоться и потеряться. Держать его пришлось большим и указательным пальцами: из ладоней все еще лениво сочилась кровь.

      — Где ты его взяла? — отражение оказалось мутным и грязным, но все равно имело достаточно "зеркальных свойств", чтобы суметь увидеть себя в маленьком украшенном витиеватыми цветочными рисунками овале. Картинка оказалась и лучше, и хуже чем она думала: на мертвеца она, к счастью, почти что не походила, но точно выглядела хуже обычного за счет бледности и выступивших под глазами синяков.

      — Я не помню.

      — Ты его украла?

      В этот же самый момент Арлекино стала свидетельницей того, как сомкнулись в кулачках шансонеткины руки, сошлись белые брови и как сильно напряглась нижняя часть её лица: это от негодования сомкнулись аккуратные челюсти. За озвученное предположение вина женщину ничуть не кольнула. Маленькое зеркальце очень выбивалось из обстановки комнаты, примерно так, как выбивается благородный медноподобный цвет новой струны на фоне седых стальных волосков пожилого рояля. Или как резная фигурка, будь то даже простая пешечка, выделяется своей лакировкой и резными узорами на идеальном корпусе по сравнению со старыми фигурами на старой доске, очертания которых давно смягчились и стёрлись и стали неразличимы. Оно было из другого мира, в котором никому не знакомы пережитые шансонеткой лишения.

      — Нет, — ответила ей девушка со всей своей сдержанностью.

      — Если тебе так дорога эта вещь, то не отдавай её кому попало, — женщина, сдерживая кашель, протянула зеркальце обратно, и Фурина выхватила его моментально и поспешно прижала к груди с таким рвением, с которым обездоленная мать прижимает к себе своего последнего выжившего ребёнка. — Оно настолько ценно тебе?

      Фурина присела на край твёрдой кровати справа от своей гостьи, не зная, что ей ответить. Конечно же ценно — это не просто милый антиквариат, а тоненькая ниточка, связывающая её счастливую и её нынешнюю жизни. Это единственная ее связь с прошлым, никак не дающая забыть о нем. Как же в таком можно так просто признаться? Ей очень стыдно, что она так легко все потеряла.

      — Оно всегда со мной было, — негромко начала она, — и до этого всего оно тоже было со мной. Просто так было. Я везде носила его с собой. Я его не крала.

      — До этого всего?

      — Да.

      — Почему ты в него не смотришь? — Арлекино замечает, как шансонетка вертит в руках предмет, держа его на каком-то расстоянии от себя, словно оно таит в себе что-то опасное. Её пальцы ерзают по его поверхности, задевают мутные поддельные камешки, но его лицевую сторону она ни разу себе не показывает, как будто там на самом деле может отразиться что-то страшное, которого она сильно опасается.

      Шансонетка выдыхает. Ей бы хотелось молчать и дальше, но за прошедшие годы молчания было столько, что нужно проронить хотя бы одно слово, чтобы начать освобождать себя от боли безмолвия.

      — Мне больно, — она уперлась виском в плечо женщины, когда почувствовала, что в глазах собираются капельки. — Я не хочу себя видеть там.

      Арлекино развернулась к ней в пояснице и позволила прислониться ближе. В этот раз она обняла шансонетку первой — та сопротивляться ей не стала, прижалась поближе, подобрав к себе ноги, и обвила руки вокруг шеи. Она не плакала, и даже почти не вздрогнула, когда через плотную одежду ей на спину легла широкая рука. Кровь, наконец, остановилась и засохла на поврежденной мозолистой коже, и Арлекино могла теперь гладить через ткань её острые лопатки, не боясь запачкать. Фурина прильнула к ней ещё ближе: на шее женщины явно почувствовалось её тревожное быстрое дыхание, и похоже даже плотный запах табака, быстро въевшийся в одежду, девушку не оттолкнул. В теле Арлекино до сих пор отчётливо метается боль и рваная ломота, не позволяющая сразу осознать, что шансонетка уперлась носом ей в щеку.

      Она поцеловала её не единожды: немало раз задела закрытые губы, тыкалась в щеки, в нос, в лоб, в веки, словом, уделила внимание всему её побелевшему от временного недуга лицу, и вложила туда первые попытки искренней нежности. Возможно, такова была одна из форм благодарности. Можно было бы снова предложить свой голос, или даже исполнить специально для неё небольшой танец — она отрепетировала для посетительницы и это, намереваясь её приятно удивить, и дело конкретно тут было не в желании угодить и заработать побольше, хотя естественно, что оно тоже в ней было в какой-то мере и с этой женщиной тоже. Фурине очень хотелось показать некую признательность за первый добровольный шаг в этом спасении. Коготь, которым вполне можно было бы вскрыть по прочерченной полоске живот не задохнувшейся утопленницы и завершить бесславие, всего-навсего перерезал скользкие верёвки тины, от которых сама она отделаться никак не могла. Её разбудили от долгой липкой дремы, и вода, самая чистая правда, хлынула в её глаза и промыла их полностью, заставив начать переосмысление себя и своего пути. Хотелось отблагодарить так быстро, как только можно, и поэтому она сидела сейчас почти что у неё на коленях и целовала её, в первый раз в жизни делая это по своей воле.

      То было удивительно для Арлекино, но она не посмела бы шевелиться даже если бы находилась в добром здравии и адекватно осознавала происходящее вокруг. Боль не давала понять где именно сухие и мягкие губы касались её, но точно ясно было что они успели задеть площадь всего её лица и сейчас повторят маршрут снова. Она не отвечала на это — это было не нужно. Ничего не размышляется в данном моменте, разве что отчасти больно на душе становится оттого, что шансонетку она заберет оттуда ещё не скоро, ведь в Доме сейчас совсем нет места даже для ее маленького тела, но эти мысли тоже быстро растворялись вслед за всеми остальными. Все равно об этом она будет переживать чуть-чуть позже. Сейчас, пусть и не осознавая половину происходящего, нужно принять на себя её трепетную благодарность.

      Фурина похожа на сахар в кубиках. Она как размягчившиеся от старости белые кусочки, неаккуратно уложенные в покрытую тонкими царапинками сахарницу, на которую уже наметили планы муравьи и другие вредители. Виднеющийся из-под кофточки желтоватый от заношенности воротничок её рабочей одежды совсем как пятнышки канареечного цвета на гранях сладких кубиков. Вокруг неё, вокруг старого сахара витает удушливый запах проявившейся патоки. Это похоже на процесс разложения. Хочется глотнуть воды — но сладкого, что так редко ей перепадает, хочется не меньше, и пока никого на кухне нет, пока никто не видит девочка кладёт кубик в себе в рот, а он быстро тает у неё на языке и превращается в вязкую слюну. О боли ненадолго забывается.

      Это могло бы продолжаться ещё долго, может быть, до самого момента, когда бордель будет сровнен с землёй, если бы в какой-то момент шансонетка вдруг не замерла. Женщина не поняла сразу, в чем причина такой резкой перемены настроения, и если бы она дальше держала глаза закрытыми, то подумала бы что та и вовсе испарилась и слилась с местным воздухом как невинные души сливаются с морской пеной. Боль в теле не позволяет понять сразу: оказалось, что фаланги Арлекино сами собой легли на шею именно в тех местах, где уже и до них ярко цвели желтые синяки, под которыми от этого начала панически и бешено биться кровь в венке, словно угрожая лопнуть ее оболочку и брызнуть. Просто захотелось дотронуться. Любому, кто увидит утонченную красивую вещь, захочется к ней прикоснуться, почувствовать ее хрупкость на кончиках пальцах и сразу же отпрянуть, пока не пошла трещина. Она её не душила — пальцы просто лежали с едва ощутимым давлением на тонкой прозрачной коже, закрывая своей длиной гематомы, но уже и этого хватило чтобы шансонетка если не полноценно испугалась, то насторожилась. Завоевать её доверие было просто — потерять же его будет ещё легче. Арлекино убрала пальцы сразу же, как только заметила свою ошибку.

      После Фурина слезла с неё сама, виновато потупив глаза в матрас и замявшись. Её голова накренилась вниз, как если бы пальцы посетительницы оказались горячими железными инструментами, расплавившими и убившими тонкое основание непрочной стеклянной шеи. Слышно, как снова шуршат купюры и ложатся потом мятыми бумажками на стол.

      — Зачем? Я сегодня не пела вам, — негромко спрашивает шансонетка скорее у себя, исподлобья разглядывая зеленоватые бумажки.

      — Споешь и потом, — отвечает ей Арлекино и без лишних слов и ламентаций покидает холодную комнатушку, в очередной раз оставляя Фурину одну.

      Она могла бы побыть с ней ещё чуть-чуть, время пока позволяет, вот только тело умоляет унять костяную ломоту и гонит её прочь из публичного дома.

***

      Прямо на входе её встретила Линетт — девочка привыкла вставать раньше остальных, чтобы успеть насладиться желанным часом тишины в одиночестве. Она среагировала на с трудом скрываемую слабость женщины моментально: подхватила фигуру Отца, на её фоне огромную, под руку, как только завидела насколько неустойчиво она держится на дрожащих ногах. Заметного сопротивления оказать не получилось — впрочем, она особо и не пыталась, дабы не привлекать к себе внимания тех, кто тоже уже успел встать.

      — Тебе не нужно мне помогать, ходить я вполне себе умею.

      — Я провожу вас к вам в комнату. Вам нездоровится, — её слова Линетт напрочь игнорирует, настойчиво направляя женщину в сторону ступенек. Порой Отца нужно ослушаться, особенно когда его ноги безвольно путаются одна за другую, а сам он себе в этом не признается. Целеустремлённости и бесстрашию девочки можно только позавидовать: её уверенное аккуратное личико не выражает абсолютно никакой испуганной эмоции, когда она своими цепкими пальцами держит строгого главу Дома за рукав.

      Мелькание чёрных мазаных пятен в глазах Арлекино прекращается полностью только тогда, когда ей помогают принять горизонтальное положение на своей кровати прямо так, в верхней одежде и на застеленной кровати. Оставаясь в сознании из последних сил, она едва ли ощущает, как с неё аккуратно и при том очень и очень настойчиво пытаются стянуть пальто, и как эти непродолжительные попытки заканчиваются неудачей. Как будто бы её привязали к исполинскому булыжнику грубой крученой бечевкой и бросили в ледяное глубокое озеро. Под давлением тяжёлых водных масс закладывает уши — женщина не уверена, слышит ли она звуки неизвестного происхождения возни и взволнованной беседы шёпотом на самом деле, либо же это просто так кажется. Но обеспокоенный мальчишечий вздох ей слышится яснее остального, и в его существование тоже верится охотнее. Правда, посмотреть кому он принадлежит совсем никак: тяжёлые уставшие веки не хотят подниматься как бы она их не просила.

      Когда глаза насилу разлепляются, в первую секунду удаётся понять только одно — судя по тому, что происходит за окном, прошло не меньше часа. В самой же спальне посветлело, и словно стало прохладнее: от верхней одежды и от обуви её все-таки освободили. Следующим открытием по пробуждению стало присутствие постороннего, уже не Линетт.

      — Как... как вы? Как вы себя чувствуете? — голос Лини, пронизанный напряжённым волнением, коснулся её ушей быстрее, чем она сумела понять, кто находился с ней рядом.

      Арлекино привстала. Давление из ушей утекло, а болезненное состояние сменилось на неприятное как после долгих простуд ощущение безвольной разбитости. Каждое из чувств доносится до тела с большим опозданием, и она не сразу способна уловить пощипывание на раздраженной кожи ладони, то погасающее, то усиляющееся. Запястье её лежало на коленях у воспитанника — сам он оттирал въевшуюся в кожу грязь ваткой, смоченной чем-то едким. Щипать начало сильнее. Она рефлекторно сощурилась.

      — Скверно, — бросила она, и прежде чем мальчик успел спросить, что конкретно произошло, она перебила ход его мыслей, — Почему ты решил прийти сюда? Точнее, почему именно сейчас?

      — Я...

      — Погоди, спрошу, пока не забыла, — она откашлялась. Перебитый, Лини послушно закрыл рот, — на прошлом вечере тебе что-нибудь дарили? Передавали? Может, сладость какую, или ещё что-нибудь подобное?

      Лицо мальчика ненадолго приобрело очень задумчивое выражение: он едва заметно нахмурился, перевёл глаза в сторону, вспоминая. Уголки тонких губ дрогнули, ватка неподвижно замерла в воздухе. Это был взгляд, похожий на взгляд человека врущего, однако Арлекино знала своего воспитанника слишком хорошо, чтобы понять, что он всего-навсего глубоко задумался.

      — Я точно ничего не брал. Насколько я знаю, и Линетт тоже ничего не трогала, — ответил он задумчиво, снова прикладывая ватку к её ладони.

      — Это хорошо, — выдохнула она, боком наблюдая над процессом обработки своей ладони. — Мною тоже ничего такого замечено не было. Но может ты знаешь про остальных? Они что-нибудь трогали?

      — Я не припомню, честно говоря. Я обязательно узнаю.

      — Узнай как можно скорее. Найдётся информация про что-то съедобное — гостинец, если он еще не съеден, сразу на выброс, ребёнка — ко мне. Да и несъедобное желательно тоже в помойку, — она сильно закашлялась, как только договорила. Лини моментально встал и взволнованно сжал её плечо, наклонился к ней. Женщина насилу прервала кашель, показала ему раскрытую ладонь, мол, не нужно, все в порядке.

      — Скажите, что с вами?

      — Пусть моё нынешнее состояние будет говорящим примером каждому под этой крышей. Соблюдать правила должен каждый, иначе закончит похуже моего.

      — Я это понимаю. Я сейчас немного про другое, — он выдохнул, — просто... что с вами происходит в последний месяц? Вы ведёте себя очень странно. Я переживаю — переживают и все дети в Доме.

      Произошла очень продолжительная безмолвная пауза. Их зрительный контакт не смог продлиться долго. Не выдержав Отцовского взгляда, Лини обратил глаза вниз, на свои колени.

      — Простите меня, пожалуйста.

      — Не стоит. Ты задаёшь очень хорошие и правильные вопросы. Переживать было бы нужно, если бы ты грубил мне просто так, — видя, что воспитанник её слушает, Арлекино продолжила. — Я нашла кое-что, что может неплохо помочь Дому Очага, и никак не могу выбросить "это" из головы.

      — "Это"? Вы, должно быть, про потенциального нового воспитанника?

      — Я думаю, можно выразиться и так.

      — В кабаре сейчас совсем нет места.

      — Это я знаю. Здесь немного другое. Здесь мы имеем дело с неземным, так выразиться, талантом. Такие кадры нужны кабаре, в особенности сейчас, чтобы привлечь ещё больше гостей, ведь отбор посетителей станет во много раз строже, чтобы не допустить ещё одного несчастного случая. То была исключительно моя, невероятно глупая и невероятно дилетантская ошибка — не исключено, что по моим следам невольно двинется ещё кто-то, и последствия будут тогда ещё разрушительнее.

      — Вы настолько уверены в новом воспитаннике?

      — Игра стоит свеч. Что-то подсказывает мне, что так называемое вызволение не будет таким сложным делом.

      — Не будет как с Линетт? — спросил он внезапно, все еще сверля взглядом колени. Выражение лица мальчика потускнело, стоило ему только об этом вспомнить. Лицо Арлекино тоже помрачнело ненадолго — слишком тяжелое это было испытание для всех к нему причастных. Вспоминать не хотелось.

      — Не беспокойся. Всё пройдёт хорошо, и ты скоро в этом убедишься, — ладонь, уже не такую раздраженную, женщина положила ему на руку.

      — Сначала поправьтесь, пожалуйста... — тактильный контакт, который от Отца получить было почти что невозможно, заставил его губы снова сложиться в слабой улыбке. Если Отец сказал, что все пройдет хорошо, значит так тому и быть.

      — Обязательно.