Олег

Я такой придурок! Обиделся, как малолетний долбоёб, которого старшие братья не взяли в “Бургер кинг”. Губы сжал, свёл брови, а потом, уже дома, прохожу мимо зеркала, замечаю себя краем глаза — и такого отборного кринжа ловлю, как будто в школу без штанов припёрся, в одних колготках (никто не может меня осуждать, осенью холодно, между прочим).

— Ты дебил, — уверенно говорю сам себе в лицо.

— Кто дебил? — орёт из комнаты мать.

— Я дебил!

— Да, ты дебил!

— Спасибо!

— Не за что! 

— Мелких дебилов кормила?

— Я работаю.

— Да блять, сколько можно… Вообще не понимаю, как я у тебя вырос и не сдох в процессе от голода или от холеры какой-нибудь.

— Ну не сдох же. Просто дебилом стал.

Родина трётся о мои ноги, не мяукает, скорее визжит. Переживает. Со вздохом сажаю дурную себе на плечи и шагаю в кухню.

Мы обычно берём кошкам корм на развес, но всё время их так кормить нельзя. Чревато всякими нехорошими последствиями вроде камней во внутренних органах, да и полноценным рационом эти сухари нельзя считать. Поэтому ставлю вариться рис — и детям, и себе, и матери. Параллельно достаю купленные вчера куриные сердечки и начинаю с ними возиться. На мобильнике включена рок-опера “Моцарт” — люблю, что пиздец! Без какого-нибудь мюзикла фоном, ну, или хотя бы концертного лайва, заниматься серьёзными делами вообще нельзя. Не прёт. В тишине меня может любая вещь, любая левая мысль отвлечь, потянуть за собой сотню других, и всё: свитер оказался бы не довязан, уроки не доделаны, ужин не доготовлен. 

Бедолагу Сальери не по-детски плющит от музыки Моцарта в окружении полуголых мужиков и дам, а я помешиваю ароматную кашу и ловлю дзен, полную гармонию со своей хуёвостью. Ну да, я хуёвый. Да, обиделся, а нельзя, что ли? Вот сейчас пообижаюсь немножко, постою в позе, сварю ужин, а потом сяду — и подумаю, почему ж так обидно. И всё решится.

Жгучий плохо мотивированный гнев постепенно отступает.

Кошкам не объяснишь, что еде нужно сперва хоть немножко остыть, поэтому я выпроваживаю их и закрываю кухню под саундтрек животных оров о том, какой же я жадный пидорас. Соседи, уверен, думают, что мы здесь занимаемся живодёрством, и какую-нибудь соответствующую службу ни разу ещё не вызвали одним только чудом. Вот только кто кого ещё мучает…

— Если не поешь, я сдам тебя в детский дом, — говорю матери, которая снова сгорбилась над очередным костюмом, расшивая его жемчужными пайетками. Стучу ей по спине костяшкой пальца, ставлю рисовую кашу рядом, на деревянный стол, заваленный тканями, нитками, коробками, пластиковыми органайзерами и всевозможными приспособами. Она выпрямляется и глядит на меня так, будто я оскорбил её предков до седьмого колена.

— С каких пор ты возомнил себя родителем в доме, сынок?

— С тех самых, когда пришлось батину эстафету принять, — пожимаю я плечами.

— Так ты не принял. Деньги зарабатываю я.

— Не так уж и долго осталось, — возражаю. — Ещё полгода учёбы, и можно работать.

— Не неси ерунду, — мать снова начинает щетиниться. — Все поступать будут в университет, а ты рыжий, что ли?

— Рыжий у нас Никита, — делаю я слабый вброс и продолжаю раньше, чем она успевает переспросить. — Да вот именно, что все поступать будут, начерта там ещё и я? Мне хочется тебя разгрузить, чтобы отдыхала побольше. И по врачам ходить начала, зубы сделала, спину подлечила. Скоро разгибаться совсем перестанешь.

— Я не ребёнок, сама разберусь, — огрызается мать.

— Ну так и я тоже не ребёнок.

Она берёт в руки глубокую тарелку с кашей и принимается ковыряться в ней ложкой, будто в поисках сокровищ.

— Ты ведь музыку любишь.

— Мам, я при всём желании не поступлю никуда по этой части, — со вздохом отвечаю и перекладываю мешок с обрезками ткани на пол с табуретки, чтобы придвинуть её к себе и расположиться поудобнее. — Я тупой, как пробка. Генетику не обманешь!

— Тресну сейчас, — мать замахивается на меня деревянной линейкой, а я ржу в голос, зная, что ни в жизни по-настоящему эта женщина руку на меня не поднимет.

— Пощади, я осознал все свои грехи!

Она тоже не сдерживает усталой улыбки, а потом отбрасывает линейку и произносит:

— Тебе правда стоит почаще меня слушать. А то ведёшь себя, как десятилетний.

— Я знаю, — почему-то в этот раз спорить с ней совсем не хочется.

— Вот и прекращай. Поступи куда-нибудь. Куда нравится. И не надо оправдания искать.

— Вообще-то, я уже выбрал, куда поступлю, — сообщаю негромко. Мать приподнимает брови:

— И мне не сказал?

— Просто совсем недавно созрел. Пересматривал буклеты с летней профориентации, погуглил кое-что… 

— И что решил?

— Не в универ, — я сразу срываю самый болезненный пластырь и продолжаю, не давая матери вклиниться своим недовольством: — Колледж современных технологий. Сварочное дело.

— Это об этом сейчас дети мечтают? — мать с недоверием складывает руки на груди. — Быть сварщиком?

— Послушай, — в этот раз я твёрдо намерен без всякой клоунады защитить своё решение перед ней. — Я могу музыкой заниматься и без образования. И ручной работой тоже. А для того, чтобы мы жили хорошо, мне нужна нормальная рабочая профессия. Такая, чтобы везде пригодилась. А ещё в колледже классные условия по заочке, поэтому я с первого года работать смогу, стану тоже в общий бюджет вкладываться. Потом, как отучусь, квартирку нам хорошую возьму в Питере где-нибудь, заживём тогда...

— Иногда я не понимаю, ты у меня слишком инфантильный или слишком взрослый, — она со вздохом треплет мои волосы, а я с улыбкой наклоняюсь, подставляя ей голову.

— И то, и другое, наверное.

— Наполеоновские у тебя прямо планы… Только куда я отсюда уеду? Сам ведь понимаешь, что меня держит.

— Танюха, — я сбрасываю ладонь со своего затылка и, поднимаясь на ноги, отхожу в сторону, дабы табуретку не пнуть в сердцах ненароком. — Господи, когда ты прекратишь уже с ней бегать…

— Она моя дочь, — парирует женщина, глядя прямо на меня. — Родная кровь. От своего ребёнка не отказываются. 

— Она тебя ни в хуй не ставит, как ты не понимаешь? — снова начинаю я закипать. 

— А ты прямо ставишь?

— Да прекрати увиливать! — я всё-таки пинаю какой-то попавшийся под ногу целлофановый мешочек, который с шелестом отлетает в угол. — Она нас кинула! На похороны отца не пришла! Ладно бы она сама к нам приходила, с Вовкой давала видеться, но ведь нихуя подобного, ты для неё как прокажённая! И всё равно скидываешь ей бабло? Надеешься на что-то? Протри глаза, ей это не упало!

Глаза матери каменеют.

— Ты совсем как твой отец иногда.

— Да хватит чуть что вспоминать батю! Он хотя бы головой думать умел…

— Он был идиотом! — повышает голос мама, и я немного оседаю. — Непробиваемым тупицей! И помер он тоже по собственной тупости!

— Не смей…

— Это ты не смей и закрой свой рот, — в её голосе появляется сталь, которую можно заметить крайне редко. Меня пугает, когда такое случается. Значит, правда разозлил.

Мать внимательно следит, как я медленно возвращаюсь на табуретку напротив, и продолжает уже спокойнее:

— Олег, послушай меня, пожалуйста. Нам нужно с тобой серьёзно об этом поговорить, так дальше продолжаться не может. Ты слишком идеализируешь Сёму. Знаю, тебе его не хватает, мне тоже не хватает. Но прошло уже три года, так что давай отойдём от этой дурацкой традиции, мол, “о мёртвых либо хорошее, либо ничего”, и посмотрим правде в глаза.

“Идеализирую” — говорит. А как его не идеализировать? Он ведь очень нас любил. Да, был импульсивным, позволял себе, порой, лишнего, когда выпивал, но разве есть совсем безгрешные люди? А сколько раз мы с ним вдвоём ездили на озеро или в Москву? Устраивали пикники, вместе чинили его разваливающуюся колымагу, выходили на ночную площадку с футбольным мячом… И всю жизнь я хотел быть похожим на него. Излучать свет.

— Он был хорошим, — говорю я негромко и, кажется, опять обиженно. Так себе тенденция.

— Да, был, — соглашается мама. — И он был хорошим отцом. Для тебя.

— Что ты имеешь в виду? — не понимаю я. Мама вздыхает и продолжает:

— Ты ведь помнишь, как Таня от нас ушла?

— Естественно. Залетела и съебалась к додику своему. Даже школу не закончила, пизда тупая.

— Прекрати так говорить, — с нажимом требует мать. — И, кстати, образование она всё-таки получила в вечерней школе.

Я этого не знал.

— Очень за неё рад, — отвечаю с бронебойной дозой сарказма в голосе.

— В общем, ты был тогда ребёнком и вряд ли правильно понял, что происходит на самом деле…

— Да что тут можно не так понять?

—…Поэтому я расскажу тебе свою версию, — она равнодушно проигнорировала мои слова.

А потом действительно рассказала.

— Сёма относился к Тане совсем не так, как к тебе. Во-первых, потому что мы её не планировали, эта ответственность на нас, молодых ещё, свалилась как снег на голову. Во-вторых, потому что она девочка. У Сёмы в голове всегда было чёткое разделение между мужчинами и женщинами.

— Но ведь батя никогда не относился к девчонкам плохо, — возражаю я. — Он даже от слова “тёлка” меня сам отучивал.

— Я и не спорю, плохо не относился, но относился сильно по-другому. Например, у него были собственные представления о том, что женщина делать должна, а что нет. Я под это представление всегда подходила, так что мы с ним, в целом, жили душа в душу чаще всего. Но вот Таня… — ненадолго мать замолкает, видимо, пытаясь подобрать такие слова, чтобы я не начал орать о своей правоте. — Таня всегда была немного бунтаркой. С самого детства. Нельзя было просто сказать, что делать можно, что — нельзя. Нужно было подробно объяснить, почему. Иначе она просто шла и делала наоборот. А твоему отцу это сильно не нравилось.

— Ну ведь не пиздил же он её!

Дальнейшую тишину можно через сито процеживать. Мать смотрит тупо, будто сквозь меня, пока мои собственные глаза ощутимо лезут на лоб.

— Но ведь не пиздил… Пару раз всего по жопе надавал.

— Он очень старался, чтобы ты этого никогда не видел, — говорит мама таким голосом, будто извиняется за это. — А Танюша, видимо, не хотела, чтобы ты растрещал об этом по всей школе. Но он её бил. Не то чтобы часто, но очень сильно и чем попало. До такой степени, что некоторые шрамы потом так и не сошли.

— За что?! — в недоумении переспрашиваю я. 

— За опоздания. За плохие оценки. Но чаще всего — за общение с мальчиками. Ей было рано.

На меня батя поднял руку всего раз — когда я, будучи третьеклашкой, спиздил из магазина шоколадный батончик. Продавщица донесла отцу, и меня дома поджидали ужасающие пять ударов ремнём по заднице. Ходил потом обиженный на весь мир целых два дня.

Вот только я и домой за полночь возвращался, и учился временами просто отвратительно, и в компашках разной степени сомнительности зависал. И никогда — буквально ни разу! — мне физически ни за что из этого не прилетало. Каждый мой поступок со мной всегда проговаривали, объясняли. Но не били.

— Это бред, — мотаю я головой, не желая в такое верить.

— Бред ли, не бред ли, но так всё и было. Сёма свято верил, что парня нужно воспитывать интеллектуально, но до непокорной девушки какие-то истины дойти могут только через силу. И он был настолько убедительным, что я просто поддакивала и никак не мешала ему заниматься подобного рода “воспитанием”. Я ничего другого не видела — меня мой отец тоже так воспитывал, и, вроде бы, человеком выросла.

Последний аргумент отчаянно рвётся наружу:

— Он ведь учил, что девочек бить нельзя…

— Олег, бить никого нельзя, — мама опускает ладони на мои плечи и пронзительно заглядывает в глаза. — Потому что через насилие ни до кого не доходит. Когда ты кого-то бьёшь, это не воспитательный процесс, это просто выплёскивание твоей собственной агрессии. Ты очистился и дальше пошёл — внутри больше не кипит, совесть чиста, ты ведь “справедливо” поступил! А у человека, на котором ты отыгрался, дальше два пути — он либо сломается, если морально слабый, либо озлобится. Но ты не поможешь ему всё исправить. Это не просто “путь в никуда”, это “путь вниз”.

Она от меня отстраняется, потерянно пялится в стену.

— Да, “девочек бить нельзя”. Но в его понимании это было не избиением, а воспитанием. Таня сразу после таких эпизодов всегда казалась такой кроткой, такой послушной… Поэтому я была уверена, что результат стоил жертв. Пока мы не узнали, что она беременна.

Мама нервно усмехнулась и всплеснула руками.

— И всё вскрылось. Вообще всё. То, что у неё был второй телефон, чтобы отец не лазал в него читать переписки, чтобы хранить там всякую странную музыку и порнографию. То, что каждые каникулы она только половину времени проводила у бабушки. Что её репетитор по английскому был… не только репетитором. Мы совсем настоящую Таню не знали, за все те годы она стала другим человеком. Изредка её реальная личность пробивалась наружу. Или же она сама в надежде на восстановление доверия пыталась показать нам кусочек себя настоящей. Но из раза в раз такие инциденты пресекались на корню, и она снова забивалась в свою раковинку. Мы буквально пропустили её взросление, потому что нам не нравилось, как она взрослела.

— И тогда она сбежала, — почти шёпотом произношу я, не зная, вопрос это или принятие очевидного.

— Сбежала, — грустно кивнула мать. — К своему “репетитору”. Дома ей было плохо, поэтому Танюша была уверена, что где-то в другом месте будет лучше. Так всегда кажется: хоть бы выбраться, хоть бы вдохнуть полной грудью. А дальше ты знаешь: роды, микрозаймы, одиночество. Ребёнок на руках у ребёнка.

Я не хочу верить, что мой батя — тот самый крутой батя, которого я помню — мог довести собственного ребёнка до такого. Куда проще и дальше верить, что девчонка, которую я ненавидел большую часть своей сознательной жизни, сама во всём виновата, потому что была и остаётся тупой пиздой.

Только вот матери нет никакого резона мне врать.

— Так а чего она после его смерти не вернулась? — упрямо стою на своём, хотя руки мои дрожат, а к горлу подступает. — Даже если это всё правда… Он ведь её пиздил, не ты.

— Я была рядом, — мама разводит ладони в стороны, — и ничего не сделала. 

— А у тебя, типа, был выбор?

— Задним числом мне иногда кажется, что был, — признаётся она. — Я ведь никогда даже не пыталась перечить Сёме. За это, наверное, он меня и любил. Мне кажется, Танюша тоже думает, что я бы могла на что-то повлиять, просто не сделала этого. Раз не была на её стороне — значит, была на его. Это максимализм, конечно, но я могу её понять.

— А я не могу, — всё равно из последних сил упираюсь. — Всегда ведь можно поговорить…

— А ты, когда на кого-то обижен, всегда так и рвёшься с ним разговаривать?

Прикусываю язык до металлического привкуса. Реально, мужик, кто бы говорил? Сам же сегодня сбежал от Ури с Никитой, виляя жопой. Сам сделал выводы, сам обиделся и оставил, небось, в недоумении хлопать глазками. И где они сейчас? Может, у них был какой-то разговор серьёзный, а я им весь настрой своей кислой харей сбил?

— Нет, — честно признаю, заламывая пальцы. — Не рвусь.

Некоторое время мы молчим, думая каждый о своём. Я достаю из кармана телефон, верчу его в руках, включаю экран — и вижу уведомление в строке состояния. Никита видеокружок прислал.

— Мне надо ребятам ответить, — отстранённо бормочу я, поднимаясь с места. В голове — каша. На столе — тоже, уже остывшая.

— Я подогрею, — пообещала мама. — И кошкам еды положу. Обещай мне, что ты об этом обо всём подумаешь.

— Хорошо, — я киваю и спешу спрятаться от внезапной переоценки ценностей у себя в комнате. Здесь тихо, но немного затхло — открываю окно, чтобы проветрить, а сам усаживаюсь на подоконник и открываю диалог с Никитой.

Сдержать улыбку не выходит. Видеосообщение смазано в начале, но потом рыжик меняет камеру с фронталки на заднюю и наводит её на Ури.

— Смотри, он только что выдул целую бутылку коньяка, я не шучу!

Заторможенный слегка Ури поднимает взгляд в фокус, смеётся и спрашивает Никиту:

— Ты зачем снимаешь?

— Это для Олега, — отвечает тот, и бедный в хлам бухой парень закрывается руками от камеры, по-дурацки хихикая.

— Ну не надо! Он сейчас подумает обо мне всякую дичь, как я потом буду оправдываться? Мы и так его одного сегодня кинули, ему там вообще, наверное, грустно теперь… Стой, Никит, у тебя заноза, — он тянется ближе и к чему-то присматривается. — А, нет, это заусенец. Я думал, что ты занозу посадил, пока в куче грифов ковырялся. Там ведь торчит всякое! Я вот однажды…

У видеосообщения заканчивается время, и я остаюсь один на один с окном диалога, глупо улыбаясь. У выпившего Ури дикция становится парадоксально чётче и быстрее, будто кто-то снял ограничитель.

В желудке тупо скребётся стыд.

“Простите, что повёл себя, как дурак” — пишу я Никите. Мне правда жутко неловко за своё детское поведение.

Ответ приходит меньше, чем через минуту.

“Не парься. Я был грубым и даже ничего не объяснил, так что мы оба хороши”.

Внутри теплеет от этих слов.

“Ничего же не случилось? Ты на меня не в обиде и всё такое?”

“Боже, нет, конечно. Просто меня бросила девушка и мне реально плохо. По крайней мере в тот момент было прям очень хреново. Тебе объяснить, почему сейчас мне было бы неловко это с тобой обсуждать?”

Чёрт, и как я об этом не подумал? Всего-то надо было в голове два и два сложить!

“Ты не хотел, чтобы я начал задвигать что-то типа “зачем тебе она, когда есть я?” :D”

“Что-то вроде. А ты мог бы? :)”

“Мог бы. Но я бы не стал”.

Какой же я дурак. Раздул трагедию на ровном месте. Стоит иногда напоминать себе, что мир вертится не только вокруг меня. Вздыхаю, думая, что бы ещё такого написать, и решаю просто честно сообщить:

“Я соскучился”.

”Я тоже” — сразу же отвечает Никита, после чего добавляет: “И Ури. Может, завтра у меня посидим? Так и быть, я даже не буду огрызаться на твои неудачные подкаты”.

“Но глаза закатывать будешь?”

Он не отвечает, и я с улыбкой на губах дополняю:

“Стой, ты прямо сейчас глаза закатил?”

“Иди к чёрту”.

Следом прилетает ещё один видеокружок. Ури отобрал у Никиты телефон, бегает по дому и сквозь смех кричит: 

— Он закатил! Он закатил глаза, Олежа, та-а-ак сильно закатил, что они у него чуть не выпали!

Никита матерится, пытаясь вернуть себе мобильник. Ури поднимает его над головой, и я вижу, как рыжик припирает парня к стенке, пытаясь достать, но рост не позволяет. В ответ Ури хихикает в миллиметре от его лица.

Я их люблю.

Я их обоих так люблю, что ноют рёбра, пронзая всю грудную клетку импульсами сдавленной боли. Понятия не имею, что с этим делать, как осознать, как с этим 

смиряться, как не развалиться на части от страха, но… люблю.

Моим личным купидоном-пидорасом оказался Данте из “Devil May Cry”.