Умэ.

Белая слива в цвету

Грежу, что ночь перешла

В чистый рассвет.(Бусон)

В доме Моноками был странный обычай: всех девушек называть цветами. Момо, Сакура, Цубаки, Суйсен. Меня назвали Умэ, слива. Я видел лишь раз, как белая умэ цвела на Уэне, поздней зимой. Невзрачно и грустно в разницу пышности и благоуханию весенних сакур. Имя появилось случайно, будто под руку Юки-чан попало.

— Тщательно протирай полы, Дазай-тян, — скомандовала она, стоя на лестнице. Одзё делали всё — от уборки до ублажения гостей. Утром приходили редко, и то к "своим". Весь поток наглядывался вечером, после четырёх часов.

В мытье полов было что-то забавное: составил тряпку из старых обрезок тканей кимоно и катался по деревянным половицам от дверей до стены, от ширмы, закрывающей инструменты, до решетки, что тянулась от карниза к полу. Я видел дома с меньшим отделением, в одном и вовсе не было такой конструкции. И дело было всё в цене предлагаемых услуг.

Был лишь один недостаток мытья полов: поясницу ломило, и я едва мог встать ровно, не корячась подобно старушке. А ведь первый день...

Я бросил тряпку в ведро, усевшись на чистый мокрый пол. Юки отвлеклась от записей в свитке и оглядела приёмную комнату. Несмотря на утомительность занятия, я был доволен. Руки сушились и сморщивались, босые ноги размякли от воды. Я даже сумел не намочить рукава кимоно.

— Доволен собой? — ухмыльнулась Юки-чан. Я кивнул. Но улыбка мигом слетела с её сероватого лица. — Теперь шуруй мыться.

— Один? В баню? — глупо было уточнять. Однако до того я один не ходил. Мы с девочками вместе мылись, вместе сушились.

— Нет, в луже, Дазай-тян. Но боюсь, ты тогда лишь свиньям приглянешься, — прыснула Юки. Я уже встал, направляясь к лестнице. — Возьми ведро, мочалку, полотенце, мыло и чистую одежду.

— У меня только то, что госпожа дала, — ответил я, вступив на лестницу, хватаясь за перилы.

— В своём шкафу посмотри, Дазай-тян. Я должна была тебе вещи бывших девочек положить вместе с косметикой, — бросила Юки. 

— Своя косметика? — тихонько забвенно повторил я, поднимаясь по лестнице и стуча босыми ногами. 

Поздним утром в бане редко бывали посетили Ёсивары. За месяца два здесь я их научился различать. Редко я встречал юнош на подобие себя: напудренные, одетые в женскую одежду. Кагема. Но работали они в трёх специализированных чайных домах. Я долго думал, почему не оказался там. Ответ казался прост и стелился на плоскости денег и дела. Мельком я слышал, что оплата моих услуг была в три раза дороже обычной одзё. Получал я из этого лишь совсем уж крохотную долю. 

В мою жизнь ввели строгий порядок, коего не было ровным счётом никогда. Мне указали, когда вставать, что есть, чем заняться до вечера. Постная еда, редко я мог насладится сóбой и морепродуктами. После обязанностей по дому, я садился учиться письму и чтению. Раза два в неделю приходила гейша обучать меня игре на сямисэне. Для синдзё то не было привычной рутиной. Складывалось впечатление, что из меня готовили нечто большее. 

— Кагема? В публичном доме среди одзё? — скривился юноша чуть младше меня. — Твоя госпожа денег захотела? 

— Выходит так, — я сидел на энгаве, намыленный и мокрый. — А вы? 

— Я работаю с 12 лет, — ответил юноша, опрокидывая ведро с водой на себя. — Ты лучше скажи, ты делаешь это? 

— Что это? 

— Ну, готовишься ты как перед клиентом, — как-то неуверенно ответил юноша, замявшись, сгорбившись. Его бледное лицо и высокая переносица казались совсем иноземными и чужерожеродными. Кагема не собирали волосы в высокие красивые конструкции, а ходили с симадамагэ(прическа незамужних женщин). Кимоно было простым с длинными рукавами — фурисодэ. 

Как-то сидя за решёткой в толпе ближе к полночи, я видел кагема с человеком, что нёс футон. Иногда попадались юноши с плетёными шляпами. Как не гляди, их всегда что-то выдавало: изящные прямые носы, очертания кадыка, что мелькали в отсвете фонаря, невзрачная фурисодэ, кожа выбеленная с ног до головы, и противнейшая лысина на макушке, прикрытая красиво уложенной длинной челкой. 

Должно быть, за два месяца я должен был стать разнузданным, более открытым к интимным вопросам. Однако ж нет. С первым встречным обсуждать растягивания я не хотел. В общем-то, мне довелось однажды побеседовать с другим кагема. Угроз отвести к портному, дабы срезать анус, хватило, чтобы я не заикался о своей работе. 

— Нет что ли? — все не унимался кагема. Предыдущий мой знакомый был явно старше его и меня, знавал больше тонкостей работы с мужчинами. Этот же казалось за два года ничему так и не обучился, а ведь совсем чуть-чуть и настанет в его саду "самое красивое цветение"(так обозначались кагема 15 лет.) 

— Буду я с тобой о таком говорить?! Отстань, — прыснул я, немного отвернувшись. Поясницу все также ломило, отдавая неприятной глухой болью. Казалось, свести ноги и повернуться к общей бочке был культурным намеком отстать от меня, но юноша был прилипчив, как муха на коровьей лепешке. 

— Мне ж интересно, как у вас неподготовленных всё происходит. Это больно? 

— Разве нет? — удивлённо повернулся я. Разница опытов была такова. 

— Неприятно в первые разы, со временем легче. А если мужчина опытен, то и того лучше, — как мне показалось, юноша покраснел. Неужели он умел получать удовольствие с этого? Через боль и страдания долгих тренировок? Унижения перед взрослым? Говорил с каким-то абсурдно влюблённым смущением. 

— Не пойму. 

На рассвете третьего месяца пришли суровые морозы. Люди реже приходили в Ёсивару. У храма Инари, что находился в небольшом закутке, расцветала бледная умэ, редко рассыпавшись на корявых ветвях. Под красными воротами Тори вела небольшая дорожка к святилищу. 

Момо молилась. 

За здоровье каждой девушки в доме, за удачный сезон, за скорейший выкуп. Я смотрел на это глупо, непонимающе. Йосано-сама сказала, что ками нас не любят, ками нас карают за ежедневные грехи. Даже богослужителю были не чужды плотские утехи. Мои частые гости были монахи и отставные самураи. Юки-чан рассказала, что таковы их традиции и обычаи. Ровно тогда же я узнал, что работать можно и ртом. 

Мы шли по промерзлому кварталу. Сновали в это время сотрудники и жители Ёсивары. Каково мое удивление было, когда я узнал, что основное население квартала отнюдь не одзё, кагема и гейши. Однажды разгуливая так, я видел, когда одна молодая госпожа покидала квартал со специальной бумажкой. Тогда закрался вопрос:

— А можно квартал покинуть? 

— Нет, конечно, Дазай-тян. Если и да, то через комитет нужно получить особое разрешение. Даже и так к тебе приставят охрану, чтобы убедиться, что ты вернёшься к себе на родину, — тяжело вздохнула Момо, вертя в руке ветвь умэ. Белые цветочки подобны снежинкам крутились в медленном танце. 

— Тебя кто-то должен выкупить? — спросил я, сам не понимая к чему. Я знал о выкупе и контракте. Я знал, что девушки влюбчивы. Такова их натура. 

— Нет, да и откуда у него такие деньги. Я стою 40 рё(1,5 млн иен на современные деньги) и то без своих долгов. А их должно быть набралось на несколько рё выше, — грусть таилась в глазах Момо. 

— А сама? 

— А сама я в жизни столько не заработаю. Скорее контракт закончится, чем я скоплю такие деньги, Дазай-тян, — слабо улыбнулась она мне, повернув голову. — А у тебя может кто на примете есть? Девушки у нас вроде ничего. 

— Нет, — смущённо ответил я. Смущён был я не от того, что кто-то и вправду был, а от самого вопроса, поставившего меня в замешательство. Когда и в кого я должен был успеть влюбится? — Когда ж мне... 

— Мало ли, Дазай-тян. Никогда не знаешь, когда весна зацветет на душе. Как бы ты не отнекивался и не воротил нос от этого, оно придет, — ответила Момо, спрятав ветвь в карман хаори в рукаве. 

— Не верю ни в любовь с первого взгляда, ни в доброту каждого встречного, — прыснул я, отворачиваясь к рыбной лавке. По зиму рыбы будто стало меньше на прилавке. Мужчина сидел под навесом, клевая мелкую рыбину. 

— Зря ты так. Вера единственное, что есть в нашем промысле. 

— Даже если Бог и есть, то он лишь назаказывает людей. Нет ни рая, ни ада — лишь долгое наказание за жизнь греховную, — опустил я голову. 

— Дазай-тян... — остановила меня Момо. Она выглядела недоумевающе. Казалось, она ни одного моего слова не поняла, или вовсе поражена моим воззрениями. Я не вёл бесед, не рассуждал о многих вещах в мире, потому и услышать ничего подобного из моих уст нельзя было. 

Немного поглядев на меня, склонив голову, она улыбнулась, взяв за под руку:

— Нам нечего боятся. Какая разница, есть ли рай, нет ли его. Туда нам уже не попасть, Дазай-тян, — слабо посмеялась Момо. — Знаешь, а я бы хотела семью, детишек малых. Выкупил бы меня хоть кто. 

— Но... 

— Знаю-знаю, абсурдно. Правило нашего дома и любой одзё: не влюбись. Не будь глупым мальчиком, и легковерной девушкой, Осаму. Иначе злые духи утащат тебя ночью за трепет в сердце прямиком на суд "божий". 

Момо — старшая сестра, моя и Сакуры. Всегда рядом, всегда поможет. Я чтил её более всякой одзё в доме. Возможно, от желания быть матерью она выражала такую любовь и заботу к другим. Пусть и глупую, наивную. 

— Скажи, каково тебе работать здесь? 

Я никогда не откровенничал с кем-то из своих коллег. Казалось, один статус, но разные полы создавали разрыв между нами. Да я и не хотел говорить о том, как тяжело поднять своё тело после. Как даже у слёз бывает свой конец, сменяемый ужасной всепоглощающей пустой. Я пил и напивался перед приёмом. Много, до беспамятства. 

— Обычно, — вылетело из моих уст. Сам я смотрел куда-то вперёд, вглядываясь в размытую картину перед глазами. Сакуры на главной улице стояли голые и печальные. Грядущая зима навевала тоску. 

— Дазай-тян, братец, — стиснула меня в объятиях Момо, душа. 

— Хватит уж, — толкнул я её, краснея. К чему были лишние привязанности и эмоции? Не понимал я девушек. 

Умэ.

— Её зовут Умэ-чан, — сказала Юки, раскуривая сигарету. Угли рыжели на котле, пыхтя и дымясь. Аромат табака рассеялся по комнате. Я сидел на лестнице, приобняв колени. Красивое выходное кимоно, макияж и прическа. Но то не интересовало мужчину, что беседовал с нашей наставницей.

Было что-то в нем этакое, что завораживало мой взгляд, заставляло сердце трепетно биться в груди. И мне хотелось навязчиво закричать: «Выбери меня, прошу». А ведь то был обычный мужчина намного старше меня. Неопрятно уложенные волосы без причудливой лысины и хвоста. Колючая щетина на лице и несколько безразличный взгляд. Не самурай, не монах. От него веяло деятелем культуры: художник, писатель? Не знал, но хотел узнать. 

— Новенькая выходит? — и вот он бросил мимолетный взгляд на меня, отчего я отпрянул, загадочно опустил глаза, как то учила Сакура. 

— Месяца четыре назад, а то и больше появилась, — рассказывала Юки. Она шагнула ему на встречу и что-то шепнула на ухо, бросив слегка насмешливый взгляд. И мужчина также оглядел меня с ног до головы. Тогда я подумал, что всё. Узнав секрет, он откажется. Почему-то мне показалось то сущей катастрофой, и я поник, опустив взгляд на белоснежные носочки таби. Я побаивался ходить босиком, как то делали другие. 

— Я возьму её, — несколько помолчал и сказал мужчина, улыбнувшись мне. Я радостно вскочил со своего места. — Только я снял комнату в соседней чайной. 

— Забирайте, вернуть только не забудьте, Ода-сан. Все наши девушки совсем не свои после ваших встреч, — ухмыльнулась Юки, мотнув мне головой, чтобы я последовал за ним. 

Ровным счётом я шёл за ним, утыкаясь в его крепкую спину. Молчал, нервно потирая ладони о шерстяное хаори. Не знал чего ждать, потому по обыкновению "подготовился" к встрече, взял на запас "Ичибунори" {?}[смазка того времени в форме квадратного листа смоченного в яичном белке с порошком из водорослей]. Улица гудела и шумела, пусть и был первый месяц зимы, люд убавился, но совсем не пропал. Из разных домов в разнобой звучала музыка. Мимо меня прошли тихо и незаметно две гейши с завязанными за спину сямисэн. Они были похожи на ойран, но все же отличались редкой скромностью и кротостью. 

Ода-сан ни раз останавливался вести беседы то с одним, то с другим. Так, я впервые увидел человека, о котором с тревогой отзывались одзё и кагема — Рампо-сама. Низкий молодой человек, должно быть на года четыре старше меня самого. Он улыбался, смотрел с прищуром. На шее на шнурке висело нечто мне совсем незнакомое: два округлых стекла соединённые друг с другом. 

— Опять занимаете одзё, — смешливо вопросил Рампо, даже скорее утверждая больше. 

— Опять, — кивнул Ода.

— Не знал, что вам нравятся такие, — он странно выделил последнее слово, отчего мне стало совсем не по себе. Может действительно, какая ошибка. — Ну-с, не моё дело всё-таки. Хорошего вечера. 

— И вам того же, Рампо-сан, — кивнул Ода, направляясь далее. И вот мы прошли уже десяток домов дальше от моего. И в праву ли чайная находится по соседству. — Ты какая-то молчаливая. Раньше девушки разбалтывались, как только из дома выходили. 

— Я обычно ни с кем и не говорил раньше, — пожал я плечами. От меня и не требовали разговоров, лишь развратных звуков по возможности. 

— Вот как, — сказал Ода, сворачивая к одном из двухэтажных матий. 

Под карнизом горели и колыхались красные фонари. Музыки из здания совсем не было. Ставни и двери закрыты. И, кажется, это была та самая чайная, где пьют чай, а не занимаются всяким превратным. Зал пустовал, освещенный масляной лампой. Полы были холодные. Все тело брала неприятная дрожь, зубы непроизвольно стучали и скрипели. 

— Можно ли нам комнату? — Ода обратился к старику, что читал книгу. 

— Давно не видал вас, Ода-сан. Как ваша поездка в Осаку? — улыбнулся мужчина. 

— Как и всегда, мокро.

— Да уж погода там влажная. У нас есть несколько. Ту же самую? — Ода кивнул. — Тогда сами знаете, куда пройти. 

Ода вновь кивнул и зашагал к лестнице. Света практически нигде не было. Тусклая синева рассеивалась по лестнице и небольшому коридору. Сюдзи были закрыты, в некоторых комнатах пробивался слабый свет лампы: заняты. Мужчина прошёл в первую же справа от лестницы: небольшая с окошком на квартал, устелена татами от стены к ширме, на полу валялся и футон. Скинув хаори, Ода сел на футон. 

Что делать? 

В волнении я стоял у сюдзи, нервно топчась на одном месте. И либо я совсем глуп, либо дело было в Оде: я не понимал, чего от меня хотели. Раньше всё было проще. Меня брали без соглашения и тут же, а сейчас я стоял, смотрел в сторону, пытаясь скрыться от немигающего взгляда Оды. Мужчина слабо улыбнулся и сложил голову на плечо. 

— Долго стоять будешь? —прозвучало с усмешкой и каким-то упрёком. Я нахмурился. Тихонько подойдя к нему, сел рядом на футон. 

Меня не покупают для разговоров, но и время на замешательство не тратят. И каждому было угодно своё начало: от поцелуя или непосредственно от самого акта. Однако Ода ничего не делал, не предпринял ни толики каких-либо действий. Его забавляло моё неведение или застенчивость? И хорошо если так, долго тянуть можно было, однако, что, если то, ему не угодно. 

Я положил свою дрожащую руку ему на бедро, медленно водя её вверх, доводя до паха. Однако члена коснуться мне не дали, схватив руку и убрав на футон. 

— Мне это не интересно, — прозвучало с треском. Я был опустошен, введён в недоумение. 

— П-почему? — мой голос дрожал, сердце в груди стучало безумно. Казалось, что и Оде его удары были слышны. 

— Я, в общем-то, лишь истории собираю, — подпёр он рукой подбородок. 

— То есть вы не занимаетесь сексом с одзё? — спросил я для уточнения, всё ещё утопая в непонимании. 

— Да, молодец. Хорошо уловил, — потрепал он меня за волосы. Я отдернул его руку. 

— Причёску испортите, — пояснил я. Отчасти так это и было, но вместе с тем я был обескуражен подобным жестом. Меня трогают не там и не так. — А я зачем вам тогда? 

— Твою историю хочу узнать. Интересно, как парень попал в публичный дом и стал одзё, а не кагема. Хотя стоит признать, что ты довольно искусен в изображении женщины. Я бы не угадал, мне не скажи. 

— А вот Рампо-сама сразу угадал, — фыркнул я, отсаживаясь от Оды. — Со зрением значит плохо. 

— Ну, Рампо – человек выдающийся. И вот у него и вправду проблемы со зрением, носит очки. 

— Очки? Это та штука у него на шее? — уточнил я. 

— Да, они у него еще заграничные, — кивнул Ода. 

— Удивительно, — охнул я. Волнением по мере беседы немного спало, и я свалился на футон. — И значит никакого секса? 

— Да. Если ты боишься, что я пожалуюсь твоей госпоже. Ничего подобного. 

— Вот, так выходной. Это хорошо, — сказал я. — Я вам расскажу историю, если вы меня покормите хорошенько. 

— Сироты и в Ёсиваре такие же падкие на еду, — улыбнулся Ода, прикрыв глаза. 

— Неправда. У меня между прочим диета. Мало ли я пукну в процессе, такое никому не нравится. А собы и морепродуктов так хочется, — аж слюньки потекли. 

Ода кивнул и вышел из комнаты, оставив меня одного. Я развалился на футоне радостно, празднуя оплачиваемый выходной. Не будет больной спины, нет смысла в подготовках. И если вся работа такая бы, было бы чудесно. 

— Значит ведёшь такой же распорядок дня, как Кагема? — спросил Ода, выпивая чарку саке. Он принёс собу и совсем немного краба. Всё это было мне одному. Сам он распивал алкоголь. 

— Не совсем такой же, — пробубнил я, уплетая лапшу. 

— Ясно. Так, как ты попал сюда? 

— Пытался убиться, прыгнул в реку Сумида. Очнулся, и вот я одзё, — рассказ короткий. 

— Ты сам на такое согласился? Я раньше беседовал с кагема. Они рассказали о изнурительных тренировках, чтобы не испытывать боли и прочих рабочих моментов.

— Нет. Госпожа сказала, что если мне жизнь не нужна, она её возьмёт себе. Убежать я не сумел. Да и чтобы я делал там, за стенами?! — с некоторой печалью ответил я. 

— Неужели совсем никого нет? — я помотал головой. На душе стало тяжко и еда уже не так тяготила, встала поперек горла. Я оставил миску с собой, отсев от стола. 

Омрачённый осознанием чувства вечного одиночества, я поник. Давно я не плакал с дней однообразных и болезненных. Жизнь шла чередом, и я просто свыкся, совсем не осознавая той печали и груза на плечах, что сопровождала меня всюду. Капли падали на кимоно, растекаясь небольшими пятнами. Чем больше я не хотел плакать и сдерживал себя, тем сильнее текли слезы по щекам. 

Меня обняли. Не из личного похотливого побуждения, а от сочувствия и сожаления. Такое тепло разительно отличалось от тягучих желанных кем-то касаний. Сквозь слои кимоно тянулся жар чужого тела. Выражение печали и скорби на лице Оды чем-то пугало и беспокоило. 

И чего другому выражать подобные чувства? Почему он должен из чистого побуждения утешать меня, продукт на рынке тел. Никого не должна беспокоить моя боль, чувства моего унижения и оскорбления. Я сам тому вина. Я сам позволил тому случится. 

Было сотня и один способ избежать насилия, но каждый раз я из-за своего легкомыслия ли, невнимательности ли оказываюсь тут, на стечение физической и духовной боли. Нет особой разницы между побоями из-за сладких персиков и той ночью. И мне самому положено разбираться с последствиями. 

— Я не заберу твою боль, — сказал Ода, поглаживая меня по спине. Я хотел отринуть, забится в углу подальше от тёплых рук. Но не мог. Тело не слушалось, содрогаясь от града слез. 

Поглаживания затягивали слабые раны на душе, и я таял. Мне всегда хотелось любви и заботы, но боги мне запретили. Я не заслуживал её от рождения. Я ничего не делал, чтобы заслужить ответа на мои ласковые и нежные чувства. Такова была жизнь, что цветы топтались нещадно в моем саду. 

Я не отвечал ему больше, вцепившись в его коричневое кимоно. Не хотел отпускать до самого конца вечера. Отведённое время кончилось, и мне положено было вернуться домой. И воротился я один такой же опустошенный, как в первый день своей настоящей работы. 

Не слышал голосов, не видел свое окружение, погруженный в свои глубокие, пустынные просторы сознания. По глупости я оставил своё хаори в чайной. Забыл, прохлады и не заметив. Мне не внесли её в долг, лишь избили розгами запястья до посинения следующим утром. 

Я был безобразен: уснул как есть, не умывшись и причесавшись. Моё наказание выставили на всеобщее обозрение, дабы подавно больше не было. 

Первые удары были болезненные, невыносимые. Но после все лишь щипало и разносилось по телу странным удовольствием. Синяки и кровавые ссадины — не из приятных картин. И меня должны были выгнать за непригодность продукта, но то было бы мечтой. 

— Ну, как так, Дазай-тян? — в голосе Момо была тревога. Она омывала руки холодной водой, обтирая каждую ранку. Я не ответил. — Неужели Ода-сан был так с тобой жесток? 

— Ты была с ним? — спросил я. Отчего-то в груди укололо. 

— Все в доме были. Сложнее сказать с кем он не был в Ёсиваре. Такой странный писатель, ни одна девушка ему не понравилась, и он ни к одной не прикоснулся, — тяжело вздохнула Момо. — Ты из-за него такой рассеянный?

— Нет, — да. Я отвернулся к приоткрытыму окну. В комнате было прохладно. На оконной раме сидел зимородок, издав короткий звук. 

— Кыш, — махнула рукавом Момо. — Еды нет, пойди отсюда. 

Птица неохотно слетела с окна, растворившись в тихом мертвенном снегопаде. Снег крупными хлопьями осторожно ложился на землю, укрывал умэ, что рассеялась в снежней белизне. Повязки на руках туго стянулись, щекоча и пощипывая раны. 

— Неужели снасильничал? — вновь спросила Момо, бросив тряпку в деревянный таз. Я резко замотал головой:

— Нет-нет, ничего такого, — говорил я нервно, дрожащим голосом. 

— Что тогда? Польстился на его доброту и сочувствие? — продолжала трещать Момо. 

— Умэ! Умэ! — кто-то звал за дверьми меня. Я повернулся к сюдзи, которая резко въехала в раму. Запыхавшаяся Сакура, держала в руке моё хаори, укрытое белыми снежинками. — Ода-сан, просил передать тебе. Сказал, ты забыл в чайной. 

— А Юки-чан, что? — встала Момо, нахмурившись. — Хочешь сказать не видела и почём зря побила его? 

— Видела, но промолчала, — опустила голову Сакура. Она закрыла сюдзи и присела рядом. — Ты главное смотри, что в хаори. 

Она развернула его и по центру лежало что-то в тростниковой круглой коробке и небольшой свёрток. Тогда мне казалось, что запах персика мне чудился. Однако в самой коробочке было несколько моти со стойким ароматом персика, завернутых в маринованный лист сакуры. В свёртке лежала заколка с глицинией. 

— Ой, Умэ, — охнула Сакура.

— Глупости, — отрезал я, забирая коробку себе. — Заколку можете себе взять. 

— Ишь чего? Моти себе прибрал, а заколкой раскидывается, дурак, — ударила легонько Момо меня по голове. Она забрала заколку из рук Сакуры, и вколола её в мои волосы. — Тебе она больше к лицу. А вот с моти делись давай, не жадничай. 

Было уже темно, снег продолжал идти. Раны на руке долго и планомерно стягивались. Не так болели, и уже никак не беспокоили. Юки-чан так и не извинилась за побои, игнорируя эту тему. Уроки отменились из-за болей и немощности моего положения. 

Тёплый рыжий свет рассеялся по небольшой комнате. Белая ширма с выведенными, каким-то знаками. На ней висело синее кимоно. В комнате было несколько душно. Меня оставили у приоткрытого окошка. Сквозь белую мглу виднелись цветные огоньки, мигающие и летающие в воздухе. По кварталу мирно шла кагема с менеджером, держа в руке красный фонарь, что растворился в серой мгле. Матча дымилась на столике, отдавая травянистый аромат. 

— Больно было? — спросил Ода, водя пальцами по запястью. Я помотал головой, поджав губы. Было немного нервно, я вновь оказался в той же самой комнате. Странным была наша вторая встреча. — Ужасно получилось. 

— Ничего, спасибо, что вернули хаори, — поклонился я. — И за подарок тоже. 

— Я должен был как-то сгладить вину, — ответил Ода, улыбнувшись. 

— Я сам виноват, что забыл его здесь, Ода-сан. 

— Можешь звать меня Одасаку, — произнёс Ода, отпивая чай. 

— Вы здесь живёте теперь? — прикрыл я окошко. 

— Да, ненадолго остановится решил. 

— Почему я вновь? Мне больше нечего вам рассказать, — я так и не притронулся к ямони с матчей. 

— Знаешь, положенно, чтобы одзё была одна, как жена. И я подумал, что лучше ты будешь у меня, чем у кого-то другого. 

Я у него? Один? 

— У вас есть жена? — все юлил я в беседе.

— Нет, — голубые глаза всматривались на меня. Цеплялись за детали. — Как тебя зовут? 

— Дазай Осаму, — ответил я, придвинувшись ближе. — Но один значит, что я должен что-то вам дать. 

— Я ничего и не прошу, Дазай. 

— Нечестно. Это... Неправильно, — возразил я. — Меня... Моё тело покупают для плотских утех. 

— Мне нужен ты, а не твоё тело, — тяжело вздохнул Одасаку. — Ты ведь мальчик не глупый, как мне кажется, по достоинству поведуешь о своей жизни до Ёсивары и в ней. 

Я кивнул, отпив немного матчи. И, действительно, несколько недель к ряду я приходил в чайную под вечер и уходил, когда три свечи догорали на столе Оды. Впервые я почувствовал ту самую настоящую юность, которой был обделен. Мне было дозволено дурачиться, веселиться и шутить. Иногда на столе появлялись совсем незнакомые мне десерты. Появились и личные деньги, которые давал Одасаку перед уходом. 

Я вновь чувствовал себя ребёнком. Самое главное любимым ребёнком. И быть может я не понимал трепета в груди, легкого волнения в компании Оды. 

— Бум — одно здание обрушилось. Бум — другое рухнуло на пожарных. Крики и треск дерева. Бум-бум. Люди смотрят как горит Эдо, — я театрально изображал падение домов, огонь, веселился как мог. Мне нравилась такая работа, где не нужно оплачивать своим телом. 

— Как ты выжил? — спросил Ода, исчеркав станицы. 

— Я-то? Сбегал от огня. Мне тогда казалось он гонялся за мной, — уселся я на татами. Эта работа не требовала с меня ни причёсок, ни макияжа, ни нарядных платьев. Я был собой с короткой вьющейся косой. 

— Интересно однако. 

— Знаете что? — я подпрыгнул на месте. — Я знаю женщину врача, она потрясающая. Скрывается за именем мужа. 

— Вот тут поподробнее. Где работает? 

— На той стороне Асасука. Йосано-сама. 

— Слышал о такой, — ответил, призадумавшись, Ода. — Сиротам помогает часто. 

— Она хорошая, правда? — я радовался малому дитя. Совсем забыв о скоротечности времени, и что любому действу должен прийти конец. 

— Правда. Однако строгая какая-то, — кивнул Одасаку. 

— Ласковая, хорошая. 

— Кажется, у нас разные понятия ласки, Дазай-кун, — ответил Ода. 

— А почему вы меня Дазай-тян не зовёте? Так все в нашем доме делают, — я подсел ближе. Мне хотелось оказаться в лучах его внимания, вытеснять собой солнечный свет, что озарял его лик. Обнимать и вжиматься в него. 

— На тян обращаются к младшим девочкам, Дазай. 

— Ну, назовите меня так разок. Пожалуйста, — я сложил руки в мольбе. Ода тяжело вздохнул:

— Дазай-тян, — так складно звучало, так бархатно и тепло. 

— Так мило, так приятно, Одасаку, — я навалился на Оду, стискивая его в объятиях. Только как прежде меня не обнимали долго и ответно, а оттолкнули, усадив чуть дальше. 

До чего мне обидно стало от того жеста. Я чего-то не знал и не понимал в этой жизни: секса он не хотел, нужны были истории. Обнимал сам, но его обнимать нельзя. Я весь вечер обиженным просидел в углу, бессвязно отвечая на вопросы. Когда сгорела третья свеча, я ушёл. 

Ни через неделю, ни через две, ни через месяц мы не встретились в чайной вновь. Обманчивый брак и связь закончилась, а значит я вновь встал на продажу. Совсем забыв о диете, о подготовке становиться обратно пустой оболочкой приходилось тяжко. 

— Не пойду, — кричал я, вцепившись в двери. Меня пытались вытащить Момо и Сакура. 

— Надо работать, Умэ-чан, — именем дома меня звали все девушки, кроме Момо.

— Дазай-тян, Ода-сан не придёт больше, — окатила меня холодной водой Момо. Я знал, но верить до последнего не хотелось. 

— Как не придет?! — упал я на пол. На душе стало скверно, крошилось все, что было внутри, сваливаясь в бесконечную пустоту. — Он же... Сказал же.. 

— Что ты будешь его одним? — вопросила Момо, присаживаясь рядом. — Он так говорит многим новым девушкам. Своего рода адаптация для них в доме. 

— Умэ-чан влюбился, как и все, — заключила Сакура. 

— Не зови меня Умэ, мне не нравится это имя, — резко отрезал я, бросив злобный взгляд на Сакуру. Я злился и печалился в один миг. Вновь принимать монахов и самураев, вновь растягиваться каждый вечер. Было бы то не так противно, если на душе не висел камень обманутых чувств. — Я его обнял, поэтому он оказался от меня?! 

— Не думаю, что так, Дазай-тян. Должно быть он твою историю написал, вот и всё, — ответила Момо, поглаживая по спине. 

— Хочешь сказать я себя исчерпал, как продукт? — раздражённо бросил я. Хотелось плакать, но не мог позволить лится слезам тут, при девушках. Я не должен быть таким слабым. 

— Тони в своей глупой влюблённости, если хочешь. Работа не ждёт, когда ты осмелишься принять правду, какой бы горькой она не была, — Момо-чан встала и ушла, громко топая ногами. Вслед за ней ушла и Сакура, прошептав извинение. 

Я был влюблён? Да чушь, да глупость какая-то. Одасаку мне нравился, не более того. Но почему вместо лысого худого монаха я представлял его и становилось чуть легче, всё также больно. Всё так же противно. Хотел ли я его ласк и касаний, должно быть. 

Я пытался натянуть на себя один из слоев кимоно, игнорируя боль в пояснице. Нужно было выйти избавится от семени внутри себя, но сил не хватило, больше чем встать не хватило. В комнате тянуло табаком, что раскуривал монах, отпивая саке в чарке, из окна слышались нотки цветущей ранней весной персика в квартале. 

К полночи гул улицы стихал, дома закрывались. На всю улицу громко оповещали о грядущем закрытие ворот. Я тупил в стену с окном. Снега таяли, оставаясь мокрым пятном на земле. Тухли красные фонари на фасадах матии, распевались цикады где-то вдоль обнесенной ограды, пели молодые лягушки в брачный сезон. 

Ода ни отписал и письма с того дня. И была права Момо, что я глупо был влюблён в него и в его доброту и ласку, что показал он мне впервые за всю мою короткую жизнь. 

— Ты стал лучше, Умэ, — сказал монах, туша сигарету и убирая трубку в ящик табоко-обн. 

— Разве монахом можно курить и пить? — невыразительно спросил я. Монах усмехнулся. 

— Мы с тобой, младший брат, содомией занимаемся. Остальные вопросы меркнут на фоне этого, — ответил он. Никто прежде меня не звал "младшим братом", почему-то мне стало скверно от такого обращения. Девушки ведь мне тоже нравятся, в конце концов. 

— Вы будете гореть в аду. 

— Все будем: кто-то больше, кто-то меньше, — ответил монах, заправляя кимоно. 

— Тогда зачем вы служите? 

— Грехи отмаливаю, других направляю. И тебе того же желаю, брат, — поклонился монах. — На следующей недели свидимся, Умэ. 

Он закрыл сюдзи, оставив меня одного в пустой тёмной комнате. Свечи сгорели, лампа потухло. Стало совсем тоскливо и боязно. Холод пробирал до костей, сквозь одеяла и кимоно, сковывал руки и ноги. Я сжимал заколку с висящей глицинией, безмолвно проливая слёзы обиды. Заколка так красиво звенела на ходу и на работе, напоминая о тёплых днях в чайной. 

Он покинул меня и бросил, даже не попрощавшись. Ода делал это со всеми и я не был особенным, я не был исключением. Я виноват, что он ушёл. Нельзя было его тогда обнимать, вёл бы рассказы и был бы он со мной чуть дольше. 

Я вернулся к дневному просиживанию у решётки, наблюдая то за людьми, то иногда поигрывая на сямисен. Я уже писал красиво, умел читать и считать. Появились первые книги в комнате, что-то я подворовывал у Юки-чан и ругался с ней через несколько дней. Я научился играть несколько партий на музыкальном инструменте. Обида безмолвно прощания стихала во мне, и я жил так, как и жил раньше. 

Мимо проходили люди, не бросая и взгляда на нас. Всегда так было днем, но когда же зацвела сакура на главной улице, мы и вовсе растерялись в её красоте. Нет ничего прекраснее цветущих розой сакур и персиков по весне. Кровь насыщала бледные лепестки краснотой, озарявшие всю Ёсивару невероятной картиной: чистейшее стеклянное небо и пышная вишня. 

Я и сам уповал на красоту, хотелось разглядывать ветви и цветы до вечера. Но каждый день работа. Нескончаемая, тяжелая изнашивающая работа. Я устало сложил голову на деревянной решетке, совсем случайно мой взгляд поймал знакомый силуэт. Пытаясь разглядеть его, я вжимался в решётку до треска дерева, пока не рухнул вместе с ней в лужу. На шум сбежались девушки, толпа на улице испуганно оглядывала меня. 

Мокрый и грязный я все пытался разглядеть Оду, что стоял недалеко, через дом, беседовал, кажется, с Рампо-сама. По мне прилетела гета. 

— Десять лет стояла, никому не мешала. Ты как умудрился её сломать, бестолочь? — ругалась госпожа. Я сидел в луже, растирая спину вместе удара. 

— Извините, — скорее кланялся я. 

— Извините? Кто мне решётку чинить будет? На какие деньги? 

— Вы ведь не мало зарабатывайте, госпожа, — изрёк я, немедленно пожалев о сказанном. По мне прилетела вторая гета. 

— Вот и иди ищи на свои деньги плотника, неблагодарный, — толпа охала да шепталась. 

Я не ответил, вжимаясь лоб в лужу. Тело дрожало от пробираемого под мокрое кимоно холода. Все о чем мечтал я в том миг, чтобы меня сразила страшная простуда и я умер в подвале. Однако того не случилось, к вечеру решётка стояла на своём месте. Кто-то из толпы заказал в дом плотника, что мигом исправил дело. Меня же за вечер на два человека поставили с разницей в час. 

Измотанный я вышел на энгаву, укутанный в один слой кимоно. Верх неприличия сказал бы я, но в миг все казалось таким бессмысленным и опустошенным. Ничего вокруг не существовало. Миф. Может все же в тот вечер я погиб, и это мой персональный ад? 

Хозяева тушили свет, квартал стихал. Последние люди покидали улицу, спеша пролезть в щель во вратах Омон. Я должно быть слишком много выпил, отчего меня даже сидя косило из стороны в сторону. Перед глазами кружило, мне чудились приятные образы. 

— Ты не простудишься в одной юкате? — спросил Ода, садясь рядом на энгаву. 

— Я хочу простудится и умереть, — посмеялся я. — Я не хочу больше так жить, но иначе мне уже никак. Лучше умереть. 

— Возвращайся в комнату. Я завтра приду. Хорошо? 

— Обманешь? 

— Не обману. Вот, хаори. Вернёшь завтра, — он накинул на плечи синее хаори и стоял у дома, пока я не ушёл к себе. 

До самого вечера того дня я думал, что это был пьяный бред, что хаори у меня уже был в тот вечер. Ввиду юности и молодости похмелье меня не брало, как мою сожительницу, что по утру с тяжестью ставала с футона. Душа занесёная в Ёсивару от горькой бедности. 

"Тут был кров и еда, а прочее не важно", — слова той девушки одной ночью. Я удивлялся такому легкомыслию и простоте взглядов. Хотел бы я быть таким же. 

После купаний, уборки я сидел в комнате, красясь. Красная подводка для глаз, губы, румянец на щеках и белая пудра поверх. На пустом табоко-боне лежала коробка с квадратами "Ичибунори", на которые я смотрел с презрением и отвращением. Хотелось выходного дня. 

Подвязав оби спереди, поправив волосы, заколов какие-то украшения, я вышел из комнаты. Звенел колокол, играла музыка, девушки суетливо спускались вниз. Глухой топот разносился по дому. Я шёл последний, устало волочась за Шион. 

— На весь вечер и утро? — услышала я голос Юки. 

— Да, — ответил кто-то знакомый, трепетом отзывающийся в душе. Я пытался разглядеть гостя через толпу, но первые девушки остановились на лестнице, слушать. 

— Чего столпились? Работы нет? Найду сейчас, — громко рыкнула Юки-чан, и девушки разбежались кто куда. Кто-то за инструменты, кто-то к решётке. Я же спускался медленно, пытаясь вглядеться в Оду. Дорогого Одасаку, что пришёл вновь. — Дороговато выйдет. 

— Деньги не проблема, — ответил он, вытащив из кармана шнурок с монетами. 

— Неужели и у тебя любимица появилась? — приняла деньги Юки-чан. 

— А хаори? — уже обратился он ко мне. Я глупо огляделся, пытаясь понять о чем он. — Я тебе хаори оставил вчера. Синее. 

— Да? — всё ещё глупо отозвался я. Было хаори, в котором я спал. Его оно было? Я побежал за ним в комнату, подобрал с ширмы и тут же вернулся. — Спасибо. 

Юки-чан вскинула бровь, озираясь на меня подозрительно. Но ничего не сказала, тяжело вздохнула и махнула рукой. 

Мы шли к той же чайной, через широкую толпу. Все приходили любоваться на цветущие сакуры. После пожара их немного оставалось во всем Эдо. Новые побеги рвались к солнцу на попелищах старых садов. Я молчал, вцепившись за хаори, следовал за Одой. Как в тот первый день. 

Волнение дрожью пробивала руки, сердце билось громко и звонко. Почему вновь и почему так надолго? До сей поры мне не верилось, что Одасаку вернулся ко мне. Вырвал из плена рутины. 

— Мне надо было уехать в Киото, — сообщил Ода, приобняв меня. Я обомлел, теряясь. Осторожно завел руки за его спину, вжимаясь. Наконец-то я чувствовал его тепло. 

— Почему не сказал? — с толикой обиды спросил я, утыкаясь в плечо. 

— Не мог обещать возвращения, — ответил он, крепко обнимая. 

— Лучше бы сказал, что уехал. Я бы не питал надежд, — тихо сказал я. 

— Тогда бы и я не вернулся. 

Я не хотел рушить момент единения, наслаждаться объятиями до рассвета. Чувствовать его мирное дыхание и биение сердца. Впервые я был так позволительно близок к нему, в лучах его тепла. Я хотел бы долгих дней влюблённости. 

— Ода-сан, заберите меня отсюда, — улицы стихали, время склонило к полночи. В ночной тишине были лишь мы. Я, стиснув его в свои объятиях, лежал на футоне. 

— Дазай... — начал он, приподнявшись на локтях. 

— Я не девушка. Женой вам не стану, но я могу вам помогать по дому, сопровождать вас в ваших поездка. Это немного, — поднялся я, сев на футон. 

— Дазай... — он пытался начать, а я все сбивал перебивал. Я не хотел услышать: «Не могу». Потому паясничал. 

— Пожалуйста, просто заберите отсюда. С вами я хоть куда, — продолжал я дрожащим голосом. Я знал ответ, оттого непроизвольно начинал плакать. — Я не хочу никому другому. Я хочу только вас. А вы ушли, ничего не сказав. Мне было обидно и больно, потому что Момо-чан сказала, что вы со всеми так. 

— Дазай, послушай, — он огладил мои щеки, вытирая дорожки слез. — Я бы хотел тебя забрать. 

— Но не заберёте и так ясно к чему это всё, — давился своими слезами я. — Вам я не нужен. Вам нужны были мои истории. 

— Но в этих историях и был ты. Твоё прошлое и настоящее показывает тебя как человека, а не продукт на рынке, —приобнял меня Ода, поглаживая спину. 

— Потрогайте меня там, — я не ведал о чём говорил. Беседы не были моей сильной стороной. Я становился изращённой тенью былого себя. Прошлое стиралось моим новым окружением, и в нем не было духовных бесед о человеческой внутреннем мироустройстве, было лишь глухая оболочка для удовлетворения чужих потребностей. 

— Потрогать... — несколько разочарованно повторил Ода. 

— Я не умею ничего другого. Вы уйдёте. Ни завтра, так через день, — я говорил всё то, что шло на язык, не раздумывая, не осмысливая сказанное. Меня переполняла лишь глухая пустота, съедавшая любое здравомыслие. 

— Я не могу, — разочарованно отпустил меня Ода. 

Я отсел. Злоба, жалость, обида пробирала до костей. Все казалось ужасно абсурдным, неуместным. Вот же, дело меня не хотели. Меня вновь отвергли. И вязкой жидкостью всякое внутри бурлило, стелило глаза пелиной. Я вырвал заколку с волос и в минуту воткнул её в шею невесть куда. 

Кровь струйкой потекла по фарфоровой напудренной коже. В горле возникло чувство вставшего поперек камня, но то была заколка, холодная и металлическая. Боль жгучая и адская, несравнимая ни с чем. И в какой-то мере и она притупилась с ощущениям всего тела. 

Ода ругался, вытащил заколку, пытался всячески остановить текучую кровь. Было стыдно, но было так приятно от темнеющего вокруг мира, конца дня и жизни. Больше ничего не следовало. 

Темнота. 

Жизнь уходила по крупицам. 

<...>

— Госпожа, — обратилась ко мне одзё. — А вы не боитесь Акутаро? 

— Я не верю в городские легенды, Аой-тян, — ответил я, напудривая лицо и шею. Акутаро, демонический мальчик. Появился совсем недавно в Ёсиваре, и это было самая весёлая сплетня квартала за все время пребывания тут. 

— А я боюсь, что нашу прекрасную ойран утащат, — подала украшения из слоновой кости Аой. Меня никогда не оставляли одного с частых попыток проткнуть себе то шею, то вспороть руку. Зеницу ока надо было оберегать от самой себя. 

— Не стоит боятся, я и не против, — улыбнулся я. Перспектива быть утащенным зверем была неплоха. 

Однако легкомысленен был я лишь на словах, по правде же кто-то пристально следил за мной повсюду. От шествия до моих комнат. Пара жёлтых глаз мне мерещились в темноте и при свете дня. Я должно быть приглянулся демону. 

— Сплюньте, госпожа. Так, нельзя говорить, — Аой слегка толкнула меня в плечо. — Без вас мы бы пропали. Вы и кормите, и врача вызывайте. Сакура-чан только так вас боготворит. 

— Лучше бы и умерла, — ответил я, бросив пуховку. — Ну, как я? 

— Как всегда прекрасна, — благовенно ответила Аой. 

— Скажи, чтобы подготовили футон и сама приведи себя в порядок.

— Сию же минуту, Умэ-сама.