Рука не дрожит. Как и многие плохие вещи, со стороны это все выглядит очень просто. Через трещины в обороне из привычного образа проглядывает Птица, победно улыбается. На курок нажимают вместе. Вот это настоящая финальная точка! На контрольный выстрел сил почему-то не хватает. Вместо этого еще четыре раза для верности, быстро, чтобы не передумать, чтобы не решится....

Даже сейчас, когда все ясно, и партия почти доиграна, невыносимо представить его с дырой в сердце или в голове. Как если бы предательство могло быть еще хуже, чем уже есть. Глупости. Время снова погрузиться в Игру. Осталось всего ничего, и всем уже наплевать, кто здесь прав, а кто нет. Всем наплевать.

Гром выигрывает. Или проигрывает — тут как посмотреть. На самом деле, игра выиграла сама себя, а вокруг — одни проигравшие. Птица улыбается. Поднимаясь с пола, почти хохочет в лицо обезумевшему от горя майору. И что ты теперь сделаешь? Убьешь? Так убивай! Все, что было уже проиграно, конец известен. Сейчас или потом — какая разница?

Чуть-чуть не дотягивают до трагического финала.

Снова клетка. Скучно. Все лишь отсрочка к казни. Какая-то затянувшаяся интерлюдия не к месту. Лучше бы «Смерть в Венеции» — было бы красиво, но вместо пляжей только тюремная решетка, стены и холодный пол.

Остальные заключенные боятся их, хотя Птица даже особо не свирепствует. Но, похоже, они видят, чуют звериным чутьем того, кому терять уже нечего. Погребальный наряд отделяет ото всех остальных сейчас, когда корона снята. А где правда? Кто прав, кто виноват? Как все на самом деле к этому пришло? Когда они решили скормить себя обстоятельствам? Стали именно тем, чего в них хотели видеть те, кто не имел значения?

Лежат на спине, потолок взглядом вдоль и поперек изучен.

Говорит сам себе в пустоту:

— Игра окончена.

— Это была не игра, — отвечают.

— Если можно выиграть — игра, — разумно возражает он.

— Я не хотел в нее играть.

— И все-таки сыграл блестяще, — шепчут стены.

Вот и вернулись в ту же точку, с которой начинали: наблюдают птиц сквозь решетку. А всего и хотелось-то, такой же свободы, лететь куда вздумается, не оглядываться на чужое мнение. Ветер в крылья и никаких сожалений. Но сначала сил не было, а потом цепи золотые приковали к месту. Своя справедливость, все только черное и белое, и любые методы оправданы. А все равно проиграли.

Дело ли в том, что историю пишут победители или..?

Кажется, в размышлениях этих можно провести вечность. Но нет, интерлюдия заканчивается. Фемида снова должна решить их судьбу, хотя что тут решать? Снова похищение, и, наконец-то, финальный акт. Птица все равно готовится драться, хотя результат заранее предсказан, без глупых надежд. Сережа сопротивляться не будет. У него больше нет никакой мотивации, нет сил испытывать злость за себя или за других. В каком-то смысле Птица получает, что хочет: ломали, ломали и доломали наконец.

Никто больше не имеет значения. Ни даже он сам.

Обезглавливание, наверное, тоже имеет место быть в их жизни в некотором широком смысле: им не раз говорили, что все беды от головы. Они исчезают, заканчиваются… Так выглядит смерть? Птица без головы, Сережа без тела. Вот, казалось бы, и все, конец истории. Затянувшийся последний аккорд оборвался, в зрительном зале чернота и аплодисментов не будет. Пустой гроб. Никакой молитвы за упокой, да и о каком покое речь… Пустота тоже каторга.

Но Сергей Разумовский не умирает. Стечения обстоятельств ли, фактор «Грома», который не сработал, когда надо было на самом деле, на Игре, а сейчас, когда уже не надо — вдруг спасет день. И в Разумовского не стреляет. Странные дела.

Он не успевает понять, что происходит, внезапно снова откладывается казнь, да надолго ли? Снова лекарства, куда-то везут, все кувырком, где он и когда — ничего непонятно затуманенному разуму. А потом вновь камера. Но что-то не так, не похоже на все предыдущие места заключений. И нет никого, кто бы объяснил.

Дверь за спиной скрипит, открывается, в глаза свет бьет, что тяжело с непривычки смотреть. К ногам толкают поднос с едой, отвечать не хотят, но он не сдается. Почти было закрытая дверь открывается шире, со скрипом еще более унылым, скребущем где-то не то по мозгу, не то по сердцу. По ту сторону в свете ламп лицо знакомое. То, которого здесь быть не может, не должно, уж точно не после всего.

— Олег? — собственный голос вдруг незнакомый, слабый.

Пальцы дергаются от фантомного ощущения отдачи от выстрелов. Этого не может быть. Или может? Как возможно? Верить очень хочется.

— Но как ты... — сами собой звучат слова в тишине.

Неправильно, зря. Дверь захлопывается прямо перед лицом. Как там говорил Птица? Так ему и надо? Заслужил, заработал, последнее время только к этому и шел. Сам, все сам. Теперь на Птицу не свалишь.

Может быть, получится вымолить прощение, пусть за такое и не прощают. Колени подгибаются без лишней мысли. Теперь не такой гордый как тогда, когда Волков в один конец уезжал… Но нет, дело тут совсем не в гордости. Не в сломанных идеалах, не в испытаниях. А в том, что действительно важно. В том, что имеет значение.

Если надо, и на колени встанет и будет выть у двери сколько потребуется. Видит Бог — христианский или еще какой, — Олег достаточно за них страдал, за идею, которую не разделял совсем. И всего этого стоил, даже больше стоил, чем были возможности дать. Только теперь Сергей это ясно видит, оставшись один. Один да не в одиночестве. Такая большая разница и одновременно никакая.

Все иначе и все так же.

Олег стоит, прислонившись спиной к каменной стене с той, освещенной лампами стороны, где вроде как свобода. Ни уйти, ни остаться — все тяжело. Раны ноют, голос не тот. Помотало за последнее время сильнее, чем за всю жизнь. Стоило бы все бросить, уехать, забыть, отомстить может, но любой ход тупиковый. Теперь, со всей информацией, это особенно ясно видно, как все, что он подмечал раньше.

В Сером всегда была не одна сторона, может заметно это чуть ярче, чем в остальных. Пусть все личности многогранные, подметить это, пожалуй, только Волк и мог. Как иногда мелькает что-то авантюрное в его друге, иногда мстительное, резкое. В основном в сторону других, конечно, но, бывало всякое. Сидит тихо за компьютером, а потом кружки со стола летят — все вдребезги.

Олег никогда не делал исключений ни для кого, кроме Сергея. И когда тот впадал в приступы мстительного веселья, и когда сидел в пледе, спрятавшись от мира. Когда пирожки вместе воровали, когда будить на пары приходилось, когда ссорились, когда мирились, когда пришел-таки Серый провожать в никуда…

И какой смысл был делить на части то, что для него всегда было целым?

Дурак Птица, такой дурак. Все на самом деле едино: Сережа, он, вся эта дуальность бытия. Сергей Разумовский — вот что важно. Целостная картина, песня, слов из которой не выкинешь. Все зло, все добро, все, что было и что может быть в будущем. В камне высечено, лишь бы красоту увидеть, а не дробить на части.

Нужно было собрать себя заново, воскреснуть из пепла, переродиться, пусть для этого сначала требовалось сгореть. Это все еще было возможно. Пока они… Пока он жив — мир оставался плацдармом возможностей. А Волк уж подстрахует, не даст скатиться обратно к исходной точке.

Как в легенде о фениксе, конец — там, где все только начинается.