— Давай просто поговорим, Осаму. Знаю, ты явно не любитель задушевных бесед. Просто попытаемся. Хорошо? — Ацуши говорил тихо, спокойно. Мягкий тембр обволакивал слух, успокаивал и унимал дрожь в теле. Тёплое объятие согревало от душевного холода. За ним хотелось идти, однако ж ощущалось всё это таким эфемерным и лживым, что доверие стиралось подчистую.

И всё же, Дазай поднялся с холодного бежевого кафеля, выпутываясь из пут Накаджимы. Он встал вместе с ним и слабо улыбнулся, осторожно отходя от двери. Они сели на смятый футон. Ацуши принёс с тумбочки ночник с тигром. Иронично ли, что человек, обращающийся в хищника, скупает вещи с ним. Поддев ногтём переключатель, он его включил. По комнате разлился тусклый рыжий свет, едва доходящий своими лучами серых стен. 

Они сидели напротив, молча, подбирая в разуме верные и безопасные для их отношений слова. Так, наверное, делал Ацуши. Дазай же до ужаса пугался его заключений, выводов, нервно теребил галстук в руках. Он смотрел на рассеянный свет ночника, чем на того, кто его держал в руках. Страшно. 

Хотел из Ацуши сделать цепного пса. Мимоходом сказал про влюблённость. Осаму был в эту ночь крайне неосторожен. От самого себя бросало в дрожь. От самого себя тошнило. Ему было место на мусорке, среди прочего, подобного ему, хламу. Дазай даже не был полноценным человеком, и в каком месте он мог заслужить Накаджиму Ацуши, чудесного, милого, доброго, светлого человека. Такие люди сгорали в чёрном необъятном пламени агрессии и злобы. Стирались в труху, жертвуя собой, ставя себя на кон чужого спасения.

— Кажется, — начал тихо Ацуши, укладывая тигрёнка между ними. Дазая трясло сильнее, бросало в холод. Он рефлекторно сжался на своем месте, дрожа нижней губой. — Мы… Я неправильно понял твоё отношение ко мне. Неправильно его воспринял, вернее сказать. Я думал, что я твой друг, в крайнем случае старший брат.

Он умолк. Тишина была невыносимой и жестокой. Сводила с ума здоровых, убивала больных. В ней чудились страшные звуки, треск костра и крики. Но кроме них в квартире никого не было. На кухне стучали капли протекающего крана, по трубам шумно бежала смытая вода. Из открытого окна слышалась игра ветра с листвой на позеленевших деревьях. А в ушах неугомонно стучало крохотное сердце, теряющееся в догадках, что скажет Ацуши.

— Я… — ему хотелось прервать эту затянувшуюся и неуместную тишину.

— Послушай меня. Хорошо? Я пытаюсь подобрать более верные слова для тебя, Дазай, — тяжело выдохнул он, дергая длинную прядь на чёлке. — Ты влюблен. 

Провалиться бы под землю сиюминутно, спрятаться под футон и не выходить больше никогда, пока чувства не осыпятся розой на зеркальный пруд. Не нужно никаких плодов, не нужно больше взаимности. От признания чужими устами становилось лишь тошно. Словно с тебя сдирали кожу, выдирали все потаённое и скрытое на всеобщее обозрения, на потеху толпе. Неизбывный страх и тревога сковывали прочными цепями всё тело, хотелось выдрать все волосы на голове и неустанно кричать, пока не сорвется голос, в кровь не сотрётся гортань.

Ацуши осторожно и нежно коснулся его щёк и поднял суетливый взгляд тёмных глаз на себя. Тёплая и какая-то любовная улыбка озаряла и без того светлый и милый лик Накаджимы. Впервые Осаму хотелось увидеть мир двумя широко распахнутыми глазами, сорвать грязные и шершавые бинты с лица. Горячие и мягкие руки Ацуши держали его, словно нечто драгоценное и дорогое, отчего Дазай тлел и мысленно растекался.

— Я хочу принять все твои чувства, Осаму, — тихо продолжил Ацуши, смотря своими удивительно красивыми глазами, словно цветы сирени застыли в янтарной смоле; словно рассвет, вытесняющий ночь.

— Даже если они неправильные? — спичка надеждой догорала глубоко внутри Дазая.

— Даже если они неправильные, — кивнул Ацуши.

— А как же разница в возрасте. А? — он нёс уже глупость, пытаясь отсрочить столь желанное.

— Я не сильно старше тебя, знаешь ли. Говоришь будто мне пятьдесят, — выдохнул Ацуши. — Я беру любую ответственность за поступки и глупости в этих отношениях.

Накаджима был до одури прекрасен в мыслях, словах и поступках. Отчего Дазай страшился ещё сильнее своих чувств. Не этого он хотел? Правда была в том, что Осаму этого хотел, когда Ацуши игнорировал, не видел его влюблённости. Когда он этого не хотел. Теперь, когда Дазай в руках желанного, в нем селилось мерзкое и склизкое существо именем тревоги. Ему нужен кто-то, но не рядом, не в касании.

Накаджима мягко огладил щёки, массируя большим пальцем, словно улавливал внутреннюю смуту внутри Дазая. Желая успокоить его и утешить. Негласное обещание о светлом и прекрасном. Незаконно крушить подобным образом сердце Осаму.

— Можно тебя поцеловать? — застенчиво спросил Ацуши. 

Дазай покрылся красными пятнами. Верно ли он его услышал? Не подвёл ли его слух? Он лишь легонько кивнул, зажмурившись. Ацуши коснулся его губ, осторожно неумело. Казалось, влажная фантазия становилось явью. Осаму схватился за футболку Накаджимы, сильно стискивая ее в руках, комкая от сладкого поцелуя. Он становился смелее, углубляя и впиваясь в тонкие губы, но всё также скованно и смазано. Озноб сменился неясным телу жаром, разгораясь от груди и стягиваясь внизу живота. Дазай подался вперед, сбивая на пути ночник, усаживаясь на коленях Ацуши. Хотелось почувствовать его присутствие телом, ощутить бархатную кожу. Убедиться, что это не сон.

— Кажется, мы всё уладили, верно, — прервал поцелуй Ацуши, отчего Дазай недовольно и громко выдохнул.

— Мгм, — кивнул Осаму, обнимая Ацуши за шею. В висок прилетел короткий и быстрый поцелуй, и Накаджима их повалил на футон. Обвив ногами Дазая, он заключил его в крепкие объятия устало и нежно зевая.

Кошмары сковывали, сушили горло в немом крике. Чувствовалось взаправду, что происходило во сне. Сладкие сны сменялись бесчисленными кошмарами о сгоревшем доме и родителях. Как его забрал нанятый отцом врач к себе, как вернулся на пепелище, оставшееся от богатого и большого поместья. Тусклый и обгорелый каркас — скелет от места, где он родился и где был лишним. 

Ребёнком он весь дрожал, укрываясь в тени кустов розы, прятался на деревьях в страхе. Руки тряслись, отдаваясь импульсом по всему телу. Он ничего не мог сделать. Он был ребёнком. До детей во многом дела нет, они лишь полуфабрикаты в глазах взрослых, ещё неполноценные люди. Затыкать уши то ли от своего, то ли от чужого крика. Огонь шипел и свирепствовал, воздух накалился, несло гарью и чем-то жареным.

Чёрное небо едва скрашивалось рыжими сполохами пламени, освещающего округу, словно упавшее солнце. За кронами мелькали разноцветные огни экстренных служб, в треске дерева тонули сирены и суета.

Он испугался, растерялся. Единственный выживший, непутёвый сын. Вдруг он случившемуся вина. Ненавидел родителей, сжёг их со всем домашним персоналом — бескрайняя злоба и агрессия в крохотном детском теле. Верным было лишь сбежать обратно к доктору.

Дорога обратно плутала через сосновый лес, через витиеватые тропы между кронами. Он проваливался под мягкую почву, утопая в трясине из навязчивых голосов из прошлого.

— Осаму, не позорь отца, — строго звучал материнский голос.

— Господин, пройдемте со мной, — мягче и ласковее звучал голос няни, что провела с ним всю ту жизнь. Читала сказки, помогала учить и познавать новое в мире за стенами поместья. Горячо любимая няня с тёплой и светлой улыбкой, такой знакомой. 

— Я еду в Токио, что тебе привезти? — он боялся отца, его манерных и медлительных жестов. Он не хотел ничего, но отчего-то у него это требовали. Ему ведь и так доступны все блага мира, по статусу рождения. Однако должно быть это некий человеческий обычай привозить гостинцы из поездки.

Он рассеянно пялил в пол перед собой. На длинном расстоянии сидел отец, читая газету. В роскошном, как с иголочки в серо-буром костюме. Лицо давно размылось в его сознании. Потеряло общие черты, в нём не было человеческого, не было животного. Оно было никаким.

— Если сильно ничего не хочешь, то на Уэне я видел маску льва. Привести её тебе, — это был некий жест отцовской заботы о своём ребёнке. Он этого не понимал, к чему был вся эта напускная семейственность. Все они разрозненны, но по общепринятым общественным нормам они должны быть вместе, состоять в каких-то социальных отношениях. Он не понимал и не поймёт, возможно, того. Он лишь молча кивнул, чтобы порадовать отца. 

Та глупая и несуразная львиная маска сверлила его пустыми глазами каждую бессонную ночь. Она его пугала, сводила с ума. В ярости в одну тёмную дождливую ночь он её сорвал со стены, разбив о пол.

— Прекрати на меня смотреть. 

Грохот раздался по всему дому, осколки разлетелись по комнате. Он до ужаса испугался, его сковал невиданный прежде страх и тревога за свою судьбу. Сердце безумно стучало в груди, уши навострились. И стоило расслышать грозный шаг отцовских ног. Он вылетел из комнаты, пролетел по лестнице. Не разбираясь, босиком выбежал на улицу под холодный дождь.

— Не надо, — детские слезы своевольно текли по щекам. За проступком следовало наказание. Отец любил эту маску, гордился своим подарком. Он должен быть зол, в бешенстве. Осаму боялся всего тёмного и негативного в этом мире: злобы, ненависти и агрессии.

— Вернись домой, быстро, — громкий голос отца тонул в шуме сильного дождя. Он был в одной тонкой пижаме, что насквозь промокла. Он подрагивал, замёрзнув под холодным ветром. Горячими были лишь непрерывные детские слезы.

— Нет, — кричал он в ответ.

— Не заставляй меня идти к тебе, иначе будет хуже, Осаму, — отец показывал на крыльцо. Строптивости в нем было мало, короткое сопротивление и ужасный кашель, от которого разгорелись лёгкие. Опустив голову, он вернулся в дом, улетев на холодный кафельные пол от отцовского удара в спину ремнем. — Почему ты такой неблагодарный?

Хныкал и ныл он, сжимаясь от каждого удара. Суета в большой прихожей подняла весь дом. На редкие всхлипы ребёнка, вышла мать и персонал. Была и няня в халате, смотревшая на наказание с отвращением, не смея двинуться со своего места.

— Достаточно, — прервала отца мать. Она помогла встать Осаму и передала его в руки няни. Обмякший, мокрый, громко кашляющий ребёнок едва ухватился за её руку перед падением в темноту.

Проснулся он от палящего солнца, что ложилась полосой на его руки. В комнате беседовали взрослые, причудные существа. Среди них, должно быть, был врач.

— Ну, и противные у тебя родители, — заключил мужчина, когда отец с матерью ушли. — Подобное и ждёшь от владельцев ведущей фармацевтической компании.

— Вы со мной говорите? — тихо спросил Осаму.

— А с кем ещё? Ты ведь уже проснулся, — вскинул бровь мужчина в белом халате с длинными смоляными волосами. Фиолетовые глаза блеснули в тени лица.

— Наверное, не знаю. Других родителей я и видел, — заключил он. — Вы кто? 

— Мори Огай, твой лечащий врач.

***

Он проснулся с воплем, резко вскакивая с места, хватаясь за скомканное одеяло под ногами. Зарывшись в него лицом, Дазай расплакался. Почему его жизнь была такова? На спине всплывали мутные следы от побоев, руки дрожали вместе с телом. Он ведь стал старше, но не перерос страхов. Не стал бесстрашнее, смелее. Лишь умело скрывал их под маской клоуна. Обманывал всех.

— Осаму, — осторожно коснулся его плеча Ацуши. Дазай метнулся к нему, зарываясь в груди. Слезы все стекали по лице, оставляя шрамы. Он крепко сжимал Накаджиму, словно тот сейчас рассеятся и исчезнет навсегда. — Кошмары опять? 

— Мгм, — шмыгнул Дазай, утирая слезы. 

— Не хочешь чего-нибудь поесть? — недолго думая, спросил Ацуши. — Сладкого. 

— У тебя на любой вопрос ответ еда? 

— К сожалению, да. Между прочим, из еды мы получаем больше всего серотонина, поэтому ты такой грустный, что мало ешь, — ответил Ацуши. 

— В этом ведь только проблема, правда, — пожал плечами Осаму, укладываясь на ногах Накаджимы. 

— Есть иные варианты? Я весь внимании, — поглаживал волосы он. 

— Хочу валяться на кровати, и пусть Ацуши-семпай приготовит нам что-нибудь, — издал смешок Дазай, дёргая за ослабившуюся за ночь повязку на голове. 

— Хорошо, — кивнул, улыбнувшись, Ацуши и оставив короткий поцелуй на лбу. — Хочешь бинты снять? 

— Да, хочу поглядеть на тебя двумя глазами, — неуверенно дёрнул он за торчащий конец повязки. Дазай присел напротив, пытаясь снять бинт, но лишь сильнее стягивал его на голове. Ацуши уложил его руки на коленях и размотал ленты на голове. Осаму зажмурился, не желая открывать глаза. 

— Ты меня не увидишь, если будешь сидеть с закрытыми глазами, — ласково коснулся Накаджима щёк Дазая. Он осторожно приоткрыл глаза. С непривычки все казалось таким ярким и необычным. Мир был намного шире, чем он видел.

Осаму невольно улыбнулся, глядя на Ацуши. Отчего ему хотелось его расцеловать всего, поваляться в его объятиях. Он свалил Накаджиму обратно на футон, целуя каждый уголок на лице, тот лишь посмеивался от щекотки. Ему казалось, что в минуте ночная тревога растворилась во тьме и осталась в ней. Однако неприятное, покалывающее в груди чувство не покидало его. Он всегда бежал от человеческой привязанности, принимая её за слабость. Но то была его эмоциональная незрелость в людских отношениях. Познав дружбу, хотелось узнать и о высшей любви. Кем был Дазай, чтобы её заслужить?

Он ведь врал Ацуши? Его обуревало сомнение в праведности в этом. Ацуши признался ему, что является в полночь тигром. А Дазай? Ни слова не обмолвился о том, что является не последним человеком в мафии. Преступник, совершивший до кучи организованных убийств, шантажа и кражи. Одними только противозаконными злодеяниями кончался его список? Их было больше, намного. Однако Накаджима видел причуду и назойливость Осаму, его ребячливость и напыщенный пафос. Видел ли за всем фарсом он другого человека? Человека, боящегося себя и мира.

— Ты пробовал десерты французской кулинарии? — спросил Ацуши, поглаживая жирноватые волосы Дазая.

— Ты и её умеешь готовить? — удивился Осаму, поднимая голову с груди Накаджимы.

— Нет, просто недалеко есть пекарня.

— Опять пешком идти? — заныл Дазай, в пиджаке зазвенел телефон. Осаму нервно оглянулся на комок лежащий у футона. Очевидно, звонили по работе. Его бросило в дрожь от мысли, что нужно на неё идти. — Ну, знаешь можно действительно прогулятся.

— Ты не ответишь? — приподнялся Накаджима. Дазай бросил на пиджак подушку, чтобы заглушить ее звон.

— Нет, — и без него обойдутся сегодня. Другое дело, если это босс пытается дозвониться, в таком случаем ему действительно будет не здоровать.

— Хорошо, но чуть позже. С друзьями нужно созвониться по проекту, — потянулся и прохрустел суставами Ацуши. — Я сделаю тебе омурайсу. Согласен?

— Я согласен на любую еду от Ацуши-семпая, — самодовольно улыбнулся Дазай.

Прибрав футон в шкаф, открыв окна от накопившейся духоты в комнате, Ацуши перебрался на крохотную кухоньку с забитой в раковине посудой. На столешнице лежали брошенные вчера тостовый хлеб и баночка с клубничным джемом. Окровавленный вареньем нож залип у раковины. Дазаю казалось, что вчера перед пикником Накаджима всё прибрал. Или он впопыхах перед ночью развёл беспорядок. На керамической плите стояла приоткрытая кастрюля с рисом. Осаму уселся на краю столешницы, нагибаясь вперед, стараясь не удариться об верхние шкафы. Качая ногами в носках с крабами, он молча наблюдал за Ацуши и его готовкой, которой занимался очень скрупулезно и осторожно, считая каждую крупицу риса, каждую частичку соли. Привычка из приюта, видимо, сказывалась на более достаточной жизни.

Он взял из холодильника четыре яйца, разбив их в глубокой миске, начал размешивать венчиком. На сковороде, что нагревалась на плите, он залил немного масла. Влив яичную смесь, Ацуши сделал небольшую складку палочками и медленно, неторопливо скручивал ее, образуя изящные складки на остывающем омлете. Переложив из кастрюли немного риса, он кетчупом нарисовал мордочку кошки. После переложил спираль поверх него. На доске порезал зеленой лук, которым посыпал готовый рисовый омлет.

— Вуаля, готово, — представил готовое блюдо Ацуши.

— Помниться мне, что омлет готовят иначе, — недоверчиво отметил Осаму.

— Если не хочешь, я сам съем, — потянулся за тарелкой Накаджима.

— Нет! — вскрикнул Дазай, пихая в рот первую ложку, чуть ли не давясь рисовым омлетом. — Моё! Ацуши-семпай мне его сделал.

Ацуши довольно улыбнулся и принялся намывать посуду. Завершив с ней, он сел со своим телефоном у окна за стол, оставив Дазая на самого себя. Он уплёл тарелку с омурайсу, хотел было оставить её в раковине, как делал раньше. Отчего-то его уколола вина за объедание Накаджимы, посему сделал малое: помыл тарелку и ложку, чуть не разбив её об пол между делом. 

Он сновал по квартире от шкафа в ванную, прибрав себе какие-то старые вещи с нижней полки. Да и Ацуши сказал мимолетное “Да, конечно” на просьбу переодется. В конце концов помывшись, он уложился на нагретое солнцем место около Накаджимы. Солнце слепило в глаза. Вокруг всё было таким ярким и насыщенным, глаза немного свыклись, что угол обзора теперь намного шире, чем раньше. Осаму тупо глядел на мутные разводы на светло-сером потолке, разглядывал несуразную лампу, что короткой петлей висела на балке. Здесь было уютнее контейнера на свалке, светлее и свежее любых кабинетов в мафии. Был ли смысл уходить и пытаться жить по новой.

За чередой заволоченных дождевыми облаками дней следовало яркое голубое небо, что оттенялось на фоне бежевых и жёлтых зданий. Облака неспешно плыли по небесному океану, подобно кораблями в заливе. За побегом, к сожалению, следовало преследование. Его так или иначе начнут искать за предательство мафии, завершив то тремя пулями и разбитой челюстью. Он бы хотел уйти. Уйти красиво, но не так болезненно, не так позорно. Сейчас, право, Осаму всё же хотел слышать пение птиц из окна Ацушиного дома. Дазай не слышал беседы сокурсников, лишь иногда поглядывал на сосредоточенное лицо Ацуши, что нахмурившись делал у себя пометки.

— Как там твой племянник? — услышал он до боли знакомый голос девушки и помрачнел.

— Почему ты его каждый раз вспоминаешь, Мико-чан? — спросил Фукада.

— Не знаю даже. Это же чудесно, что у нашего Ацуши-куна есть хоть какие-то родственники на этом свете, — ответила Мико, хмыкая. Ацуши тяжело вздохнул, глядя на Дазая. Осаму немного приподнялся на своем месте, выжидающе смотря на него.

— Вообще, он не мой родственник. Я вам соврал, простите, ребята, — ответил Накаджима, массируя переносицу.

— А кто он тогда? — голос Фукуды огрубел, звуча крайне озадачено. Мико лишь издала то ли нервный, то ли самоуверенный смешок.

 — Друг нашего Ацуши-куна, не понял, что ли? Дурачок, — ответила вместо Ацуши она. — Это хорошо, что ты смог с кем-то ещё сдружиться. Я очень рада.

— Давно ты ему в матери записалась, — заметил Фукада. Ацуши лишь молча слушал перепалку своих друзей. Осаму подсел ближе, заглядывая в телефон и записи. 

— Я старшая сестра, а не мать, — цокнула Мико. — Он из Йокогамы хоть?

— Да, — ответил Осаму. — Родился тут, это точно.

— Ой, Сюдзи-тян привет. И давно ты там? — голос стал заметно тоньше и выше.

— Да, — наигранно по-детски протянул Осаму.

— Живёте вместе что ли? — грубовато спросил Фукада.

— Фукада, — поправила его Мико.

— Нет, — в том же тоне и манере ответил Осаму, ему было смешно и весело.

— Думаю, стоит завершить наш созвон, — вступил Ацуши устало. — Продолжим потом.

Ребята издали недовольные возгласы, словно бы их обрывают на самом интересном месте. Ацуши спешно попрощался и скинул звонок. Осаму виновато взглянул на него и натянуто улыбнулся.

— Они иногда бывают навязчивыми. Слишком, — также виновато улыбнулся Ацуши, дергая за прядь. — Извини. Можно и погулять сходить.

На улице стояла душная полуденная жара. Среди узкой улочки стояло дорожное зеркало, в искаженное отражение которого всматривался Дазай. Он выглядел для самого себя так странно без бинтов на голове в мешковатой одежде Ацуши. Среди двухэтажных домов с высаженными за невысокой оградой дендропанаксами. На первом этаже такого дома была пекарня, откуда веяло ароматом корицы и ванили. 

Небольшое помещение в тёплых тонах, продуваемое кондиционером. На прилавке стояли корзинки с выпечкой, не требующей к себе особого внимания, за стеклянной витриной стояли бисквитные рулеты со свежими ягодами, суфле и торты. Глаза разбегались от обилия сладостей.

— Дазай это ведь не настоящая фамилия? — спросил Ацуши, когда они неспешно шли вниз по улочке стараясь держаться в тени домов.

— Почему ты так решил? — уплетал булочку Осаму, держа пакет с десертами.

— Потому что это буквально значит “стрёмный”, — заключил Ацуши, разглядывая сплетения проводов над головой. — Ты во сне разговариваешь. Хнычешь и зовёшь отца.

Осаму растерялся. Он и не знал, что беседует во сне с мёртвым отцом. Плачет от воспоминаний былой жизни. Ацуши ведь давно знал об этом, но никогда не касался темы его семьи. Принял за чистую монету друзей за отцов?

— Я так давно делаю?

— Да, иногда с воплями просыпаешься. Видимо, первое время не осознаешь, где ты, — ответил Ацуши. 

Они свернули в небольшой парк с детской площадкой. Освещённая жаркими лучами солнца, она нагрелась, не было развесистых ветвей деревьев, где можно было бы скрыться от жары под их сенью. Ацуши и Дазай присели на качели.

— Цусима — моя настоящая фамилия. Родителей у меня не стало несколько лет назад, — тихо ответил Дазай. — Вообще, они были очень богатыми и значимыми людьми. Но понятия “семья” не знали, и не смогли привить мне. Их сожгли ночью конкуренты.

— Если тебя это утешит, своих я съел, — как-то бодро заявил Ацуши.

— Что? — поперхнулся воздухом Осаму, вытаращив глаза на Накаджиму, что медленно качался на качелях и глядел на район. Дазаю хотелось залезть в его разум, понять о чем думал этот человек в сию минуту, залезть под кожу и почувствовать его смятения в ту минуту, когда он сказал это.

— Не я то есть. А я, обращенный тигром, в детстве. Поэтому я, в общем-то, и попал в приют, — столь же обыденно сообщил Ацуши. Он так легко говорил об этом, словно не проснулся в один день с кровью родных на зубах и руках.

— То есть, то, что ты меня съешь, не шутка? — нервно посмеялся Дазай.

— Нет, но я могу тебя съесть и по-другому, — выставил перед собой руки Ацуши, щурясь.

— Это ещё как по-другому? — покраснел Дазай.

— Так, — Ацуши легонько прикусил его за подбородок. Отчего по телу прошла волна приятных мурашек.

— Зубы прочь, животное, — откатился на качелях Осаму от него, довольно улыбаясь и хихикая.

— Пойдем уж, торты сами себя не съедят, — встал с места Ацуши, направляясь из парка. Осаму поспешил за ним. Такой чудный, эфемерный миг рушился от звоночков внутри. От страха оборванной связи.